Плач рояля

Приглушенный свет свечей не способен осветить всю комнату, но выражения лиц друг друга девушки вполне могли разглядеть. Сделано это было не то для пущей драматичности, не то от нелюбви к свету ламп — в любом случае исправлять они это точно не стали бы. За окном кромешная тьма, разве что песчинки небесные отдаленно мерцают на залитом чернилами покрывале, а поверхность рояля мягко поблескивает от попадающего на неё света свечей. Плечо Эдны совсем легко касается плеча Феодоры, но стоит ей немного сдвинуться — и касания будто и не бывало. У них одна банкетка на двоих, одна мелодия, возможно, и мысли в голове совершенно одинаковы. Главное, что рядом друг с другом спокойно и до содрогания уютно. Феодору хочется покорить, захватить целиком и разум, и тело. Так, чтобы руки дамы касались только Эдны, сердце дамы билось в унисон только с её собственным. Но, увы, в руках этой дамы лишь виолончель, а сердце не колыхнется в груди, не замрет хотя бы на мгновение от того, с каким восхищением и мучительной нежностью на неё смотрят аметистовые очи напротив. Так когда-то говорила Эдна, правда, в более поэтичной форме. Эдна вдыхает неспешно, к роялю отворачиваясь… Никак не потому, что больше не выдерживает насмешки в глазах Феодоры, в глубине таких же ненормальных, но более ярких аметистов. Пора начинать. Пальцы Эдны опускаются на клавиши, ей даже ноты не нужны для того, чтобы играть эту песню, — настолько она проста и заучена. Она глаза закрывает и приступает к игре, слегка качнувшись. Неспешно и осторожно льются первые ноты «Лунной сонаты» из-под её рук, она вдыхает резко и коротко, едва подбородком дергая во время акцентов. Внутри всё вздрагивает, мурашками покрывается, когда дрожащие волны виолончели вплетаются в эту мелодию так правильно и легко. Феодора тоже покачивается за её спиной, голову опустив как-то понуро, задумчиво. Вздохнуть им хочется, набрать полную грудь воздуха, но не получается — музыка между ними занимает весь кислород. Эдна к роялю едва склоняется и вновь отстраняется, руки перемещая, скользя по черно-белой полосе, точно не на инструменте играла, а гладила какого-то чудаковатого кота или енота. Впрочем, полоса эта была бело-черная, черно-белой можно было бы назвать только полосу везений в её жизни. Губы обеих шевелятся в такт мелодии, словно они хотят что-то сказать, но озвучить этого не могут, не смеют. Струны их инструментов соединяются воедино, дополняя друг друга, будоража кровь своим звучанием. Души, души их сплетаются, а не струны!.. Так и надежда трепетная теплится на дне сердца. «Прошу Вас, — нет, умоляю! — будьте моей… Останьтесь со мной, позвольте мне любить Вас!» — отчаянно всхлипывает каждая задетая ею струнка рояля. Но виолончель беспощадна и вместе с тем глубоко опечалена: «Вы сами не знаете, чего просите. Вы глупы, и глупость Ваша разобьет Вас». Мелодия нарастает плавно, переливается, заполняя собою всю комнату. Она разум поглощает, утягивает в самые недра, все тело ласково укутывая, точно одеялом. Это не руки, нет, это сердца их даруют обволакивающую, густую, но между тем невесомую массу. Эдна взгляд наверх устремляет, но потолок ей не виден, ведь в голове сплошной туман, клубящиеся облака, унылые и тяжелые, разделенные с Феодорой. Плывут искры музыки спокойно, словно облака эти несчастные. Но вот лучик света сквозь них пробивается, предвосхищая, даруя надежду. И Феодоре мерещится, будто Эдна оборачивается к ней, руку свою подает для поцелуя галантного, но то лишь мираж. «Не боитесь, что я Вас выброшу, как только мне наскучит?» — виолончель насмехается, словно делает это Феодора: легко, прерывисто. «Выбросите — ну и пусть! Значит, так и должно быть, значит, заслужила! Мне бы только касаться руки… Разве Вы не видите, что мне без Вас всё равно и серо?» — даже несколько энергично, на сумасшедший манер весело бормочет рояль, утихая под конец своих слов. Наступает третья часть — время безумного танца… Что бы это было? Страстное танго? Её пальцы скачут с клавиши на клавишу, точно бегут от чего-то. Колени её подрагивают, тело всё напрягается. Почти что гневно, торопливо звук то угасает, то вновь вспыхивает, а Эдну словно током прошибает, губы сжимаются в тонкую полоску, когда она прокусывает нижнюю до крови незаметно для себя. Она часто играла экспрессивно, в такие моменты, казалось, музыка управляла ей, а не она музыкой. И вот последнее нарастание, последние штрихи… Ох! Конечный стон рояля подвисает в воздухе — и Эдна отстраняется резко, замирая так на несколько секунд, даже не пытаясь дышать. Не шевелится она и тогда, когда Феодора встает и пару шагов делает, крышку опускает, дабы виолончель о рояль опереть и смычок положить сверху. Улыбнувшись мягко, Эдна глядит на неё с осторожным любопытством, а Феодора обходит её и садится рядышком на ту же банкетку. Тонкие руки сразу обвивают её, но объятия эти почти неощутимы. Ладони холодные, но ласковые обхватывают горячие ладони Феодоры и на клавиши их опускают. Рояль звонко, обиженно всхлипывает, а Эдна так же звонко целует её в щеку. Но даже так губы словно и не касались её щеки. Феодора хочет прижаться к ней ближе, зацеловать её до смерти, но не может. Не может, ведь Эдна растворяется в её руках, она всего лишь мираж озера среди пустыни. Эдны нет и не будет больше никогда рядом с ней. — Почему же тогда… — хрипло смеется Феодора. Её голова опускается на рояль, вызывая своим действием рыдание последнего. — Разбита?.. Вопрос так и остается без ответа. Закрывающий штрих — сдавленный всхлип — срывается с её уст и теряется в недрах тьмы.