Некромантика

"...and I'll do anything to know you here again". - Убить человека не так уж и сложно. Просто приставь пистолет к его голове... — и Эдди, сидящий на полу, направляет пистолет на Джеймса, растерянно замеревшего. Свет фонарика мажет по телу, что свисает со столешницы. Пахнет кровью... свежей ли?.. И влажной, обволакивающей нёбо гнилью. Смрад жаркой, заброшенной скотобойни, примыкающей к рефрижератору в супермаркете, — Бах!.. Пуля прошивает грудную клетку насквозь, застревая в бетонной стене кафетерия, а Джеймс неловко делает шаг назад. Ему хочется спросить что-то, — пока не началась боль, — но изо рта пеной идёт багрянец. Железистая жижа душит-душит-душит и Джеймс заваливается на колени, не различая уже, что делает Эдди, истерично засмеявшийся. - Ты вынудил меня, тупица, — его голос застревает под лобной костью. Слышатся шаги и тяжёлая отдышка толстяка, — Что, не можешь и слова сказать, а, "красавчик"?.. Без разницы. Теперь, ты — мёртв. Перед глазами встаёт непроглядная тьма. * * * * * Шёпоты алчущих влекут его сквозь белый шум. В помехах радиоприёмника чудится мольба — и на неё он готов откликнуться, зная наверняка, кому она принадлежит. Мэри... неужели она в этом городе?.. Глубокий вздох возвращает Джеймса к реальности. Между рёбер садит, но ему сложно здраво рассудить, мучительна ли растекающаяся по телу агония, — скорее, безразлична. Да, безразличие — это подходящее слово, чтобы описать любые чувства, кроме желания поскорее отыскать возлюбленную жену. Он выходит на смотровую площадку, приближаясь к припаркованному "Понтиаку" всего на пару тягучих секунд, достаточных, чтобы выудить из бардачка забытую карту. Взгляд — всё ещё безразлично — скользит по открытым дверям. Плевать на них. Какая-то мысль прорывается сквозь пелену и, почти мгновенно, исчезает, поедаемая так же, как Толука тонет в тумане. * * * * * В апартаментах "Вуд-сайд" царит издевательский мрак. "В ад!" — кричит иссохший кармин на облупившейся штукатурке, толи посылая туда руконогих монстров, толи предвещая Джеймсу путешествие в чистилище. Радио шипит, словно хлопают крыльями полчища противных, лишённых меланина мотыльков, собравшихся под навесом прогрызенного ими абажура. Рукоятка пистолета лежит в вспотевшей ладони и он не уверен, если быть честным, что сможет выстрелить. Деревянная палка, тоже, тащится за ним следом, уныло скрежетча вбитым в конец гнутым, железнодорожным гвоздём и нарушая надсадную, давящую на голову тишину, если таковой можно назвать мертвенное отсутствие звуков любых, кроме тех, что издаёт он. На втором этаже никого нет. Сквозь решётку, рассекающую коридор, льётся густая чернота. Тени, что ползают по стенам, кажутся остроугольными и чуждыми. Джеймс толкает дверь номера 208, не рассчитывая, что та откроется, но она поддаётся, встречая его застоявшимся, пыльным воздухом, похожим на тёмно-серый вельвет. Внутри — ни души, только светится телевизор, транслируя пустой канал. Он опускается в кресло напротив, всматриваясь в рябую картинку, только вот причины этому совсем нет, — кроме жуткой усталости, нажимающей на плечи. Чёрно-белые, мельтешащие полоски успокаивают, а приёмник, наконец, молчит. - Мэри?.. — Джеймс не понимает, показалось ему или нет, когда среди помех мелькает лицо его жены. Всё, что он держал в руках, падает на пол, а пальцы нервно цепляются в подлокотники, выдавая его способность ощущать что-то большее, чем эмоциональную кататонию, — Мэри!.. Кто-то неслышно утаскивает древко, сжав окровавленной кистью. Ворс старого ковра шуршит призраком былой роскоши. Запястья этого кого-то бледные, что у трупа, а по тонким предплечьям увиваются гематомы и вязкие сгустки. Джеймс оборачивается, скупо и сухо удивлённый, — как всегда, — и кричит. Кто-то бьёт его палкой по лицу, вгоняя тот самый гвоздь в глазницу, — выдёргивает и бьёт снова, не давая ни подняться, ни прикрыться, потому, что кости, как сахарные, трещат от ударов и ломаются, выпуская сухожилия и свежее мясо в рукава куртки. Страдания и страх путаются, переплетаются, превращаясь в катарсис. Залитые красным глаза не видят ничего, — только квадратные всполохи, приколотые к зёву бездонной дыры. Один из них отваливается и падает в бездну. * * * * * - Джеймс... — Мария отстаёт от него на пол шага. Её каблуки стучат резво и часто по пружинистому от влаги асфальту, убаюкивая своей монотонностью, звучащей в унисон молочной дымке тумана. Он чуть сбавляет темп, позволяя ей догнать себя и поравняться. - Мм?.. — взгляд у него отрешённый, а радужка прозрачно-зелёная, как у мертвеца. Он мажет им по облику своей спутницы, останавливаясь на лице. Улыбка у Марии масляная, доброжелательная, но отталкивает. Нижние веки же влажные, что от слёз, — Ты что-то сказала? - Джеймс, — повторяет она, смакуя звучание имени между губ, — Как считаешь, будь я ненастоящей, то меня бы выдумал мужчина... или женщина? - Это... странный вопрос, — Джеймсу хочется оставить её без ответа. Не проигнорировать, нет, но выбрать ту красноречивую ноту безмолвия, которую не всегда верно трактовала даже Мэри. Голова болит как-то издалека, предрекая мигрень, — Я не хочу об этом думать. Мария, пожалуйста. Она смотрит на него с интересом, оценивая что-то неведомое, и издаёт короткий смешок. - Хотела тебя повеселить, — это звучит неуместно, дико, ровно точно так же, как и выглядит сама Мария, — ярким, малиновым пятном с золотыми блёстками среди города, населённого чудовищами, — Но согласись, ни одна женщина не стала бы наряжать своё альтер-эго, как танцовщицу. - Альтер-эго?.. — он мотает головой, снова прибавляя шаг. Какое-то слово напрашивается быть сказанным, выплясывая на кончике языка, но в черепной коробке стучит другая мысль: он бы никогда не создал персонажа столь нарочито откровенным. Он бы сделал незнакомку копией элегантной Мэри... а вот Мэри — и ему отчего-то так больно вспоминать её, — всегда тяготела к помпезности, несмотря на внешнюю скромность. Почему только эта Мария так похожа на неё?.. Несколькими минутами позже, когда Джеймс отвлекается, чтобы взять стальную, — и скрипнувшую по облупленному металлу, — трубу с капота чужого автомобиля, Мария шумно копошится в ящике для газет. Промокшие, плесневелые бумаги падают на бетон, ворошатся на лёгком ветру, повторяя перезвон плоских бусинок, украшающих её юбку. Пересечение Нейтан-авеню и Кэрролл-стрит, будто бы, смыкается в этой точке и Джеймс, подойдя ближе, видит старую книгу в зелёной обложке, которую та выуживает на свет. "Потерянные воспоминания", — заявляют буквы, а подкорку прошивает горячий укол. За болезненной вспышкой следует приступ прогорклой тошноты и он, оперевшись на трубу, грузно облокачивается, силясь с ним справиться. - Всё это раньше было священным местом, — Мария выговаривает это странно, так, словно рот, подчёркнутый розовой помадой, открывается без её ведома. Она стоит, похожая на манекен и жмущая к себе книгу, а перед глазами Джеймса застывает текст из туристической брошюры, которую он читал перед тем, как поехать в Сайлент Хилл с Мэри: "Надеемся, вы приятно проведёте здесь время и запомните это место навсегда". Его мутит так, что он падает. Мария садится на корточки рядом, — молча, — и ласково гладит по грязным волосам, а от её прикосновений по телу расходится почти предсмертная слабость. Потом, она переступает ему через голову и уходит. Книга остаётся на земле, прижимая обрывок газетного листа. "Убийство или несчастный случай? На заднем сидении голубого "77 Понтиак Вентура" обнаружено тело молодой женщины". * * * * * - Как думаешь, есть разница между беспокойными снами и реальностью? — он спрашивает Марию, хмуро сдвинувшую брови. Она напряжённо всматривается во всепоглощающий сумрак больничного коридора, заглядывая Джеймсу через плечо. Хочет взять его за руку, но не решается, а льющаяся издалека, обволакивающая темень кажется ей гуще ночной, будучи опоясанной ореолом фонарика. Где-то внизу рвано шаркают ногами дремлющие медсёстры. - Почему... что?.. — конкретика ускользает так же, как и здравый смысл теряется между стенами изменившейся больницы. Их всюду преследуют нечистоты, ржавчина и кровь. Лицо Джеймса заострилось в чертах. Под глазами лежит чёрное, а светлая — с прозеленью, напоминающей плесень, — чёлка прилипла ко лбу. Марии чудятся алые квадраты позади него, сливающие в одну геометрическую фигуру, страшно похожую на стальной треугольник, изуродованный коррозией. Он, — Джеймс, — усмехается. Его поза, его движения — неправильные, как у сломанного, и это пугает. - Ты и правда решила, что я нахожу тебя привлекательной?.. — он шепчет зло, а Мария пятится назад, поддаваясь чему-то навроде инстинкта жертвы, загнанной перед хищником, — Ты настолько наивна, Мэри, что думаешь, будто бы, способна меня обмануть? Подложить фальшивку и отпраздновать триумф?.. - Я... я не Мэри... — слабо отвечает Мария, а идти — некуда. Джеймс, стоявший в пол оборота, разворачивается. Тень съедает его, оставляя от внешности огрызок. - Ты — суррогат, — он соглашается, а улыбка становится шире, обнажая зубы. Наконечник трубы чиркает по полу, издав истеричный, лязгающий звук, — Ничтожество. Подделка. И я ненавижу тебя. Она вжимается в угол, потому, что уже нет места отступить. Пытается нашарить кнопку лифта, но её нет. - Отпусти меня, — его голос эхом идёт отовсюду. Отражается от бетона, шипит вместе с ожившим приёмником, скрипит в унисон тащимой им, металлической палке, — Дай мне жить. Отпусти меня, отпусти, отпусти... - Нет, Джеймс, нет!.. — Мария выставляет вперёд локти и они чуть смягчают удар. Брызгают слёзы, — Нет!.. Он замахивается снова и опускает стальную трубу по её черепу. Хруст оглушает и, кажется, она ничего уже больше не чувствует. По ногам бежит моча, смешавшаяся с багровым. Он бьёт ещё раз, и ещё, и ещё. "Отпусти", — уже беззвучно разлепляются губы, — "Отпусти меня". Обломок продевает её, словно нить игольное ушко. Красный квадрат, наконец, достигает дна илистого колодца — и тонет-тонет-тонет, потому, что вырезан из ржавого железа. * * * * * Алчущие Боги обретают голос, — голос известный ему до боли в горле и сотканный из всплесков волн, разгоняемых вёслами. Из прибрежного леса тянет сырой, могильной землёй и едкой полынью, а под толщами озёрной воды виднеются бледные маски лиц утопленников. "Ты заблудился? Я близко. Я поблизости, Джеймс. Прошу. Я хочу увидеть тебя, Джеймс. Ты слышишь меня? Джеймс… Пожалуйста, Джеймс… Джеймс… Джеймс… Джеймс…" Его имя плавает в тумане над студёной гладью Толуки. Его имя вырывается из её уст, когда... - ...Джеймс, — жарко стонет она в спальне их дома, в Эшфилде, ухватив его за волосы и притянув к себе так, что влажное дыхание обжигает ухо. Он, тоже, весь мокрый и её свободная рука скользит по голой спине, впиваясь наточенными ноготками. Мягкое одеяло сбилось в комок, — Давай. Он не часто говорит, — в любой ситуации и эта не исключение, — и мысли путаются в желейном мороке. Он не понимает, что "давай", но пыхтит и послушно толкается в её обнаженное тело, ускоряясь до скрипа половиц, на которые давят ножки кровати. За окном льёт дождь. Где-то в ванной мерно крутится барабан стиральной машины. - Джеймс, Джеймс... — в исступлении, бесконечно повторяет Мэри, не прерываясь даже часто-часто целуя его. В комнате опьяняюще пахнет потом и сексом, смешиваясь в коктейль, приправленный ароматом духов из розовых цветков вишни. Приторная сладость застревает в носу, копируя смрад разлагающегося трупа, покоящегося рядом с Джеймсом в лодке. Сквозь белёсый смог, путеводным маяком, проступают очертания заброшенной церкви. Потом, он снова берёт Мэри на руки, — как в день свадьбы и в день её смерти, — и ведёт к алтарю. У него, теперь, есть всё: "Потерянные воспоминания", которые он вырвал из ада забвения, церемониальный трактат, чтобы вновь прочесть клятву вечной любви, чаша для напитка, что будет разделён молодожёнами на будущее счастье, и маслянистый, пахучий елей, способный заглушить мертвецкую вонь. Джеймс уверен, — исправить можно любую ошибку. ...Мэри судорожно вбирает в лёгкие воздух и закашливается, задыхается, прижав жутковатые, побелевшие ладони ко рту и горлу. На пальцах оказываются тёмные пятна, — будто бы от пшикнувшего спрея, — давно свернувшейся, неживой крови. По её изувеченным болезнью щекам проступают сизоватые, трупные пятна, а дрожащие ноги, под пижамными штанами, резко контрастируют с бледностью лиловым цветом оттёкших туда жидкостей. На ссадинах коркой лежат сукровица и жёлтый гной. Живот вздулся, — его тошнотворно пучит от процессов распада. Мэри дурно, донельзя плохо от собственного, ужасающе смердящего организма. - Ч-что... — она свистяще сипит, пугаясь того, как получается выдавливать слова, — Ч-что ты наделал?.. Алчущие Боги скапливаются в чертогах старой церкви, насмехаясь над её страданиями. "Джеймс... Джеймс..." — повторяют они голосом, которого у Мэри уже нет, а оставшийся у неё звучит сквозь перья, набитые в подушку. - Древние Боги даруют силу тем, кто почитает их силу бросить вызов смерти, — Джеймс медленно, но неизбежно приближается к ней, — Теперь, ничто не разлучит нас. От него разит, что от кладбищенского стока. Она жмётся, тщетно стараясь отстраниться. "Нет", — хочется сказать, но шею сжало в невидимые тиски, — "Нет, Джеймс, нет..." - Ах, Мэри... моя Мэри... — он протягивает руку так, словно приглашает к свадебному танцу. Вместо его зелёных глаз, которые она так любила, — две пустые, зияющие дыры. Во всех отражениях, что видит Мэри, — в осколках стекла, мутных окнах и разводах воды на мощённых плитах, напрашивающихся стать надгробными, — Джеймса больше нет. Из глубокой, зеркальной пропасти на неё смотрит пирамидоголовый страж. * * * * * - У нас закрыто, красавчик, — женщина, облачённая в шёлковое кимоно цвета вина и с тёмным пучком на голове, застаёт Джеймса врасплох. Он, смутившись, мнётся на пороге, осоловело оглядываясь по сторонам с непонятным выражением. - Я... я... — мышцы его лица подрагивают, когда он осознаёт, куда попал. Взгляд мечется от сцены с небольшим порожком до шестов для стриптиза, — Я... я думал, это просто бар... и у Вас табличка... — руки воспроизводят странный, отчаянный жест, пытаясь намекнуть на мерцающее "открыто" снаружи. - А, бывает, — она лениво взмахивает пальцами, словно веером, и без спешки подходит, покачивая бёдрами. В приглушённых софитах блестят серёжки из переплетения треугольников. И, вблизи, становится очевидно, что, пожалуй, она его чуточку старше, — дело даже не во внешности, а в том, как выверено и изящно её поведение. Она похожа на актрису. Или кого-то ещё, — Ты какой-то грустный, красавчик. Что-то случилось?.. — смотрит прямо в душу и Джеймсу хочется поскорее разорвать затянувшийся зрительный контакт. - Я... я пойду, извините. Я ошибся, — он отворачивается, чтобы, действительно, уйти, но маленькая ладонь уверенно впивается ему в плечо. - Я, конечно, не психолог, но вижу, что у тебя проблемы, — ультимативный тон обезоруживает совсем, ведь Джеймс, и так, чересчур мягкий человек и всегда вяло даёт отпор, если на то не стоит вопрос жизни и смерти. А внутри... внутри давно свербит желание разделить боль, — Давай я тебе налью, а ты всё расскажешь. Виски сойдёт?.. - Ну... — он выдыхает, забивая волнение поглубже, — Может, ликёр? Если... если Вас не затруднит. Женщина смеётся, приглашая сесть у барной стойки. - Значит, любишь сладенькое, красавчик? — она плескает "Малибу" из бутылки в стакан и подвигает тот к своему собеседнику. Ласково приподнятые уголки губ напоминают Мэри. Становится... противно. - Меня зовут Джеймс... Джеймс Сандерленд, — а он вяло улыбается, — Лучше по имени. И... спасибо. - Мария. Кстати, это не псевдоним, — представившись, она доброжелательно хмыкает, чтобы подытожить. Её рука, выставленная для рукопожатия, ощущается странно. Тёплая, но с прохладными подушечками пальцев. Ногти, непривычно длинные, совсем невесомо царапают запястье. Пара секунд — и они, Джеймс и Мария, расцепляются, покончив с ритуалом знакомства, — Так, что же у тебя стряслось?.. - Моя жена... Мэри. Она умирает. Он опрокидывает напиток залпом, а от былого, смешливого кокетства танцовщицы не остаётся следа. Он вываливает ей всё, что разъедает сердце изнутри: про медовый месяц в Сайлент Хилле, про забытую кассету в 208-ом номере отеля "Лейквью", про болезнь, про надсадный кашель и инъекции морфия. Про неутешительные прогнозы врачей, дурацкие ссоры и собственную трусость. Как на духу, признаётся, — он слабый и беспомощный, недостойный своей жены, и шляется по забегаловкам, чтобы выпить чего покрепче после визитов в больницу. Что, иначе, — его мучают кошмары. И что его убогая жизнь, отныне, мертворождённая надежда на чудо в алкогольном бэд-трипе, коротаемом в гордом одиночестве, потому, что у него нет друзей, кроме Мэри. Мария же слушает, участливо и жалостливо гладит его по спине, и обнимает, подставив плечо, когда Джеймс начинает плакать. В сиротливой тишине закрытого стриптиз-клуба чувства — и его, и её — превращаются в сюрреализм. - Мне жаль, — тоскливо произносит она, — Мне очень жаль, Джеймс, — достаёт пачку "Мальборо", предлагая и ему тоже, но Джеймс отрицательно и печально качает головой. - Мэри не любит запах сигарет. - Знаешь, — Мария, затянувшись, стряхивает пепел в пустой бокал. Необычно развязный жест цепляет, слишком бунтарский по его мнению, — Тебе надо к ней. Ты же должен её беречь и заботиться, несмотря ни на что... знаешь, придумала, — она встаёт со стула и оправляет одежду. На искрящейся ткани шевелятся японские лотосы, плавая, как в воде. Окурок отправляется к пеплу, — Купи цветы, навести жену без повода. Скажи, что она красивая и ты её любишь. Это любой девушке очень приятно. Ей точно понравится, — воодушевлённая, она легонько до него дотрагивается, — Мне бы понравилось. - Наверное... — Джеймс бездумно, — практически мимо, — разглядывает Марию, не улавливая деталей, — Да, наверное, я так и сделаю... спасибо... да, спасибо. Спасибо, что выслушала и дала совет. На душе скребут кошки. Раздирают плоть в лохмотья из мяса. * * * * * Мария неуверенно, тревожно оглядывается. Берег Толуки застилает промозглый туман. Пасмурно. Никого. Только скрипит причал. А она — уже по колено в ледяной воде. Ноги сводит судорогой. Ноздри щиплет, как перед простудой. Озеро кажется бесконечным. Его жадные, тёмные глубины утопают в молочно-белой пене... напитанный влагой ветер шуршит гнилыми, осенними листьями. Никого-никого-никого. Она — одна, абсолютно одна. Боль, словно кофе без сахара в маленьком стаканчике, горячая и горькая. Размеренная. Привычная?.. Сухость в глотке перемежается с хлюпающей в ботинках водой. Мария делает пару неловких шагов. Сжимает кулаки. Холодно... и она, завизжав, бегом бросается к неведомому, невидимому в тумане острову, поскальзываясь и обухом падая в толщи. Пережить бы ей эту минуту, когда удручающе мучительно и страшно. Она жадно глотает ил и крошечные льдинки, корчась от нескончаемой пытки, но что-то неумолимо тянет вниз. С бесцветного неба опускаются снежинки. Мария, как камень, идёт ко дну. Утопленники дышат иначе... им душно на берегу. Никого нет. Получасом позже, одиночество разбивает свет автомобильных фар. Голубой "Понтиак", вспахав колёсами землю, летит с пригорка в озеро, вгрызаясь в бездну там же, где пропала Мария. * * * * * Яркий, волейбольный мяч с глухим стуком отскакивает от кольца, прибитого к покосившемуся от времени столбу во дворике "Саус-Эшфилд-Хайтс", и катится прочь, поднимая серую, глинистую пыль. Маленькая, светловолосая девочка в джинсовом сарафане возмущённо охает и бежит следом. - Эй, Лора... не выбегай к дороге, — звонкий, женский голос из окна первого этажа одёргивает её, — Играй на площадке. - Но мяч!.. — Лора выразительно тычет пальцем в ту сторону, куда подевалась её игрушка. Окно с силой захлопывается. Дребезжит стекло. Из дверного проёма, показывается молодая особа. На ней всё розовое с белым, — спортивные шортики и блузка в цветочек, — оттеняющее шрамы на побледневшей коже лица. Она, изображая крайнее недовольство, подбирает мяч и пасует его малышке. - Отличный бросок, миссис Шеперд, — толстый парнишка-почтальон приветственно машет конвертом. Из собачьей будки, рядом с крыльцом, слышится глухое рычание. - Спасибо, можешь швырнуть почту моему псу, — названная Шеперд — без всякого интереса — проходится взглядом по визитёру и кивает Лоре, чтобы та возвращалась домой. - Но, тут что-то... эм, про вашего мужа, полагаю?.. - Плевать. Он умер три года назад. Эти издевательства, кто бы за ними не стоял, совсем не смешные. Парень растерянно крутит в руках письмо и, помявшись, кладёт на землю, опасаясь приближаться к жилищу агрессивной собаки. - Мэри, а можно я съем оладьи? — Лора высовывается из окна, опять скрипнувшего рамой, умоляюще глядя на женщину. - Ешь. Конечно, ешь, — она утомлённо трёт лицо, когда девочка, радостно пискнув скрывается где-то в квартире, начав греметь посудой, — Только руки помой. - Мы планируем переехать, — Мэри Шеперд доверительно обращается к почтальону, как будто, рассчитывая на понимание, — Куда-нибудь... в особенное место. Я замучилась вспоминать, что было, когда Джеймс был жив. - Но... это неплохое местечко. Мистер Сандерленд... старший, уверен, помогает Вам с Лорой. Она вздыхает. - Ерунда это всё... и письма... дурацкая шутка. - Устали?.. - Будто бы, прожила уже с десяток жизней, — Мэри отводит взгляд. Не оборачиваясь, возвращается в дом, по пути погладив вылезшую, рыжую собаку. Почтальон уходит прочь.