Преступление

      Керосиновая лампа освещает маленькую тесную комнату. Два тёмных силуэта фигурами из бумаги ясно выделяются на фоне освещённой стены. Слышен слегка приглушённый голос, безобразно растягивающий речь. Он окрашивает невинные слова в грязный.       – Юсаку-сама, помогите вашему брату с одеждой, – тон серьёзен, но долгота звуков пачкает.       Огата внимательно рассматривает Юсаку, снимающего с себя китель. Фуражка заброшена куда-то в угол, и ничто не мешает ему подмечать каждое изменение на лице. Удовлетворение тёплой волной растекается внутри Огаты.       Он нудно и монотонно каждый день говорил о злосчастном влиянии недостатка любви. О нет, он не приводил в пример себя. Он не считал Юсаку дураком, неспособным увидеть явную манипуляцию. Лишь рассказывал о разбойнике Тадземару, чья жизнь извратилась от отсутствия любви, туманно рассуждал о сиротах, немало из которых стали воришками ещё в юности, и чей дальнейший путь был переходом от одной тюрьмы в другую, пока ноша украденного не отсекала голову.       Огата меняет позу, вытаскивает из-под себя затёкшую ногу и пересаживается ближе к Юсаку. Протягивает руки, неспешно разглаживает тонкую ткань рубашки и начинает не торопясь расстёгивать. Юсаку нервно сглатывает, кадык дёргается вниз.       Огата никогда не был в этом хорош, но Юсаку открылся. Выливал на него нескончаемый поток "заботы", выставляя тем под безжалостные смешки. Но Огата терпел. Терпел, чтобы однажды использовать эту лживую любовь как рыболовный крючок и подсечь наивного братца так, что крючок пронзил бы его нутро до крови.       Огата пока ещё мягко берёт ладони Юсаку и прикладывает к своей одежде. Юсаку смотрит на него широко раскрытыми глазами, но его тело послушно следует движениям Огаты. Пальцы неловко берутся за пуговицу.       – Да, именно так, Юсаку-сама, – слова жгут. Юсаку низко опускает голову и смотрит на пуговицу так, словно в ней заключено его спасение.       Огата потребовал доказательств. Он попросил, но за просьбой подвешенным камнем угрожала тяжесть "любви", разделить с ним его одиночество. Преступить через вековые запреты, через долг стране, товарищам. Поступиться долгом перед отцом. Заняться с ним любовью. Совокупиться.       Честно сказать, он мало надеялся на положительный ответ, но через две недели молчания и избегания Юсаку подошёл к нему. Запинаясь, краснея и бледнея попеременно, он еле выговорил согласие.       Огата доходит до места, где рубашка заправлена в штаны. Останавливается. Большие пальцы мажут по поясу штанов словно в раздумье, но он решает оставить штаны нетронутыми. Пока. Заводит руки за спину Юсаку, хватает ткань, отмечая, что на спине у Юсаку выступил пот – рубашка немного влажная, – и вытягивает её из штанов. Юсаку слишком большой, и ему приходится непривычно далеко тянуться.       Юсаку не просил, чтобы все осталось в тайне, а Огата не обещал. Возможно, Юсаку был настолько наивен, что даже не предполагал такую возможность. Или был так глуп, что верил. Но Огата не собирался никому рассказывать. Иметь что-то исключительно личное ценно, а знать правду, которая скрыта от других, особенно. Ему будет достаточно и того, что он знает настоящего Юсаку.       Огата хочет, чтобы "чистота" Юсаку вылиняла отвратительными грязными пятнами. Он хочет опустить Юсаку на колени перед собой и осквернить рот, из которого не вылетело ни единого бранного слова, губы, вечно тянущиеся в улыбку, язык, что не знает горечи обид. Он хочет вмять Юсаку в пол, прижать своим весом, ткнуть лицом в пыль и грязь так, чтобы песок хрустел у того на зубах. Он хочет слышать, как всегда спокойный, благородный голос собьётся на жалкий стон, на мольбу о большем. Он хочет, чтобы прямые линии бровей исказились, смялись, чтобы светлая кожа пылала алым, чтобы Юсаку лежал совершенно нагой перед ним и не имел права даже прикрыться. Чтобы возбуждение Юсаку было бесстыдно выставлено ему напоказ.       У Юсаку рядом с ним руки трясутся так, что он не в силах пройти дальше второй пуговицы. Он отодвигает их и непонимающе смотрит на дрожащие пальцы. Плотно обхватывает одной рукой другую, пытаясь остановить дрожь, но бесполезно.       Огата отодвигает края рубашки в сторону и осторожно, словно вступая на землю инкогнито, краями подушечек пальцев касается груди Юсаку. Медленно опускает всю ладонь. Кожа у Юсаку тёплая и приятно согревает замёрзшую руку. Огата перебирает пальцами на груди, выстукивает простую дробь и с тихим шелестом ведёт ладонь ниже. На живот, до тех пор пока ребро ладони не натыкается на штаны. Юсаку содрогается, по его телу проходит волна из-за неконтролируемо сжимаемых мышц. Он весь выгибается и отшатывается назад в попытке отстраниться. Рука Огаты за спиной удерживает его. На скулах Юсаку выступают желваки, и он с явным усилием заставляет тело плотнее прижаться к ладони. Огата думает, что Юсаку сам не понял, на что подписался. Его благородный младший брат не осознаёт, какое согласие он так легко дал.       Юсаку перестаёт пытаться непослушными руками расстегнуть рубашку и только робко цепляется за неё, натягивая ткань. Вместо яркого румянца на щёках Юсаку смертельная белизна. Кожа цветом напоминает пустую оболочку куколки стрекозы. И кажется такой же хрупкой.       Юсаку делает отрывистый вдох. Воздух имеет мерзкий вкус и запах. Отдаёт гнилью. Свет вокруг цветом напоминает могильных червей. Юсаку кажется, что внутри него тоже копошатся черви. У Юсаку внутри разлагается труп. Желудок сжимается, и тошнота даёт о себе знать спазмом в пищеводе.       – Вам страшно, Юсаку-сама? – тихий шёпот на ухо.       "Да!" хочется кричать Юсаку. "Мне очень страшно, старший брат". И он осекается. Стоит посмотреть на лицо с глазами, так похожими на отцовские, как спазм сжимает горло. Юсаку старательно гонит прочь лишнюю мысль, но легче не становится.       Огата замечает, как зажимается Юсаку. Чувствует, как напрягаются мышцы пресса. Вслушивается в тепло и осязает, как прямо ему в ладонь в неровном ритме рвётся сердце Юсаку. А потом понимает, что это смешались шумы его и Юсаку кровотоков.       Он аккуратно отсоединяет руки Юсаку от своей одежды. Его ладони оставляют на ней влажные пятна. Заводит руки Юсаку себе за спину и в свою очередь обхватывает его за плечи и прижимает к себе.       Облегчение волной накатывает на Юсаку. Медленно тело расслабляется, конечности снова становятся послушными, хотя дрожь ещё пробивает. Он успокоённо облокачивается щекой на чужую макушку и пытается ни о чём не думать. Получается плохо, но он очень старается. Он представляет себе огромное поле, заросшее ирисами, но вместо него перед глазами встаёт совсем другое поле, на котором все цветы были вытоптаны ногами сотен людей.       Огата всем телом впитывает тепло сквозь тонкий слой одной рубашки и ждёт, пока дрожь окончательно не оставит Юсаку. А потом отодвигается и ведёт рукой вверх, пока кожа не ощутит непривычно колкие коротко стриженные волосы. Ощущения почти такие же, когда кровь начинает поступать к сдавленной конечности и нервы посылают сигналы об избытке кислорода. Тело в его объятьях мгновенно деревенеет. Огата осторожно ощупывает голову Юсаку и за затылок притягивает к себе. Ему всё равно приходится слегка приподняться, чтобы можно было дотянуться. Натыкается на взгляд Юсаку. Тот потеряно смотрит несколько мгновений прямо ему в лицо, а потом опускает веки и отворачивает голову в сторону.       Огата, застыв, рассматривает правильные черты лица и прижимается ртом к виску. Сухими губами подсчитывает число ударов бешено стучащей жилки и отодвигается. Встаёт, приводит свою форму в порядок. Щуря глаза, смотрит на замершего в той же позе Юсаку:       – Если останетесь так сидеть, можете простыть, Ханадзава-сан.