Время

Высушенная временем, но все еще крупная мужская фигура чернелась в кресле, и лишь короткие теплые блики трепетно мелькали на щеках. Свеча скоро потухнет, на издыхании мотается хлипкий маленький огонек на загнутом крючком фитиле. Фигура закашлялась, скрючилась, подобно фитилю, и изо рта ее вырвалось тихое: «Merda». Эцио Аудиторе, когда-то живой, горячий флорентийский парень, сейчас больше напоминал высушенное яблоко, слишком долго пролежавшее под испепеляющем солнцем. Крупные морщины рядком сложились на лбу, у рта. У глаз особенно: за всю жизнь он много смеялся, радовался мимолетным моментам. Помниться, он хорошо повеселился в Константинополе… Помнится, что он даже играл на лютне, пытаясь подойти к цели поближе. Помнится, как стражники ругались, наступая на растяжку бомбы-колючки. Помнится, как Юсуф исковеркал его имя, показал приемы, которые изобрели юные, горячие ассасины. Помнится лицо Юсуфа, которого зарезали по его вине. Эцио прикрыл глаза. Вспомнилось Братство, родное, задорное; улыбающиеся лица, осчастливленные тем, что им дали шанс навести порядок в любимом городе, отомстить врагам, научится жить. Рядом с молодыми, он возвращался на десятки лет назад сам. Вспомнилось, как тренировал он новичков, наставлял, поддавался хрупким с виду девушкам. Одна из них, коренная римлянка с задорными карими глазами, ловко поставила ему подножку… Но это все прошло. Былое, забытое старое. Сейчас он не тот – он не наставник, не грандмастер, он бросил эти беготни по городу, прятки в подворотнях, скользкую черепицу. И не потому, что совсем состарился, а потому что он решил написать новую главу своей жизни – тихой, семейной жизни с любимой женщиной. Он остепенился, осунулся, былая стать терялась, душа рвалась вновь к приключениям, но он себя сдерживал и останавливал. Если он будет продолжать быть на виду дальше, то его найдут быстрее, чем он планировал. Стал ассасином однажды – останешься им навсегда. Каждый раз по твою голову будет приходить некто из ниоткуда. Каждый раз, по привычке, будешь оборачиваться, устремляя лезвие даже обычного кухонного ножа на горло. Слышишь каждый шорох, видишь малейшее шевеление где-то за углом, замечаешь врагов через толщи людей. Так жить трудно. Эцио глубоко вздохнул, подпер лицо кулаком. Свеча потухла, удавив саму себя образовавшейся водой. Угасает день, угасает ночь, угасают дни, и времени все меньше и меньше. Скоро зима. Он давно хотел написать Клаудии, но каждый раз, садясь за стол он терялся, придуманные прежде мысли, слова исчезали враз, оставляя после себя пустоту, растерянность. Как она там, его сестра? Ей тоже было нелегко, она тоже пряталась всю свою прекрасную молодость где-то в заброшенных домах, забытом поместье, но не терялась ее искра, та самая искра, что помогала жить дальше, забыть все прежние невзгоды, двигаться вперед. И не только ей одной. Глядя на нее, Эцио внутри себя находил маленький осколок радости, что есть еще та прелестная частица семьи, есть куда прийти домой, есть тот, кто разделит с тобой невзгоды. Сестра, а не босоногая итальянская куртизанка. Ему больно было видеть, что время изъело и ее. Ему хотелось, чтобы младшая, бойкая, словно брат, Клаудия всегда оставалась сочной и яркой виноградиной, испить которую недостоин ни один мужчина во всей Италии. Но нет, она увяла тоже, усохла в росте, прежде смольные черные волосы выцветали из-за седины. И чтобы ему оторвало ноги, как же она похожа на их маму. В груди опасно кольнуло. Мужчина неуклюже поднялся с места, как услышал шорохи за спиной. Из-за дверного косяка выглянула, в темноте казавшаяся бурой, макушка Софии. – Опять сидишь допоздна, - прошептала она, подходя к креслу. Ее руки аккуратно легли на плечо Эцио. – Ты же знаешь… Но Аудиторе лишь отнекивается. – Знаю, София, знаю, - растягивает он слова и гулко выдыхает в конце. Грандмастер совершенно не хочет спать, совершенно не хочет быть рядом с кем-то; именно сейчас душа просит одиночества. Но Софию, упрямую женщину, которая сначала ласково поворкует, а потом даст крепкую пощечину, так просто не выпроводить. Эцио усмехнулся, когда мысли сами по себе начали сравнивать Сфорца и ее. Но Катерине было далеко до венецианки, сколько по внешности, сколько по характеру. И тут же проносится в голове кроткое замечание, что все женщины, которыми он больше всего дорожил – рыжие. Кристина, Катерина, София. – Что смешного? – недовольно спрашивает последняя, косясь на подрагивающие крупные плечи старика. – Да так, кое-что вспомнил. Он обернулся, увидел во тьме поблескивающие глаза Софии, кивнул головой на лестницу. – Иди спать. Я скоро. *** Каждый раз просыпаясь, Эцио задыхался. Горло сдавливало, будто весь оставшийся сон он с кем-то боролся, не давая себя придушить. В комнате было жарко: солнце сквозь оконные рамы сильно припекало. Осень в Тоскане теплая, местами даже жаркая, особенно в сентябре, но такая прекрасная в своей середине, золотистая, бархатная на вид. Мужчина распахнул раму, выходя в узкую лоджию, украшенной благодаря Софии фиалками, цинниями, хризантемами. Благодаря ей все здесь приукрасилось, все дышало и цвело практически до самой зимы. Эцио никогда не понимал, как ей это удавалось. Он взглянул в ровные поля виноградников, щурился от разгоряченного солнечного диска, оглядел двор и, нашедши глазами кривой дуб с опадающими листьями, задумался. Время идет, время не щадит никого, никогда не сжалиться над своими рабами-людьми, медленно их убивая. Эцио все чаще кажется, что он не успеет сделать всего того, что должен был сделать еще десятилетия назад: отдохнуть в обыкновенной семейной жизни, вырастить ребятишек, троих, а то и больше, обучить их, научить, рассказать про кодекс, все. Посвятить себя обыкновенному труду: пахоте, уборке, строительству. Забыть те страхи и ужасы прежней жизни, все тайны, которое ему раскрыло Яблоко… Лучше бы он никогда не брал тот гадкий плод в руки. Словно это было вчера, Эцио помнит, как держит золотой шар в руке, а люди напротив него припадают к брусчатке не в поклоне, а в болевой судороге, корчатся, и если он продержит Яблоко активированным еще чуть дольше, они умрут. Он не чувствует себя властителем, повелителем чужих сознаний, но Дар Предтеч уперто стоит на своем, проникая в мозг, показывая картинки прошлого, будущего, но обходит стороной настоящее. Пытается испортить его, дать знания, которые погубят владельца, чтобы потом радостно сиять в следующих, теплых и неумелых, руках. Запретный плод, плод Дьявола. Вспоминаются кадры увиденной «Истины», Юнона и Минерва, странное имя «Дезмонд» и то, что где-то там, в будущем, все еще живут ассасины. «Опять все сводится к Братству», – Эцио мотнул головой и скрылся за шторой. *** Как только он вновь сел написать письмо, мысли снова испарились, и предыдущие написанные предложения кажутся уже не такими вежливыми, нужными как прежде. Заходит София, говорит об отъезде к его сестре. Утро началось совсем не так, как он хотел. Уже затемно холодало, хотя солнце все еще заботливо поигрывала лучами на земле, черепице, лице. Он поежился и решил, что на полях виноградника развеется. Но нет. Вскоре опять Братство дало о себе знать: член китайских ассасинов решил явиться к нему за советом. Он давно ушел от дел, он не хочет снова ввязываться в эти дела, рисковать жизнью семьи. – Тебе лучше уйти, - хмурится Эцио, глядя в лицо Шао Юн. Но София любит делать поперек, и часто не вовремя. – Gra-zie, - исковерканное китайским акцентом «спасибо» – последнее, что доносится до Эцио. *** Проходят месяцы, тянется день за днем, а в Тоскане уже весна, и вновь ярко светит солнце. Последний из Аудиторе – как он сам себя когда-то назвал – смирился с пребыванием соратницы из Азии здесь, в его поместье. Долго упираясь, категорически отказываясь учить очередного убийцу, вскоре Эцио сломался. Он рассказывал Юн о своей жизни, моментах, которые особо важно отражали идеологию ассасинов, главные черты, кои выделил грандмастер и свято передавал из поколение в поколение. Каждому, кто хотел научиться, познать таинства жизни. И рядом с молодой, черноволосой девчушкой он чувствует, что вспоминая, сам молодеет. Лет на сорок. Вновь дышит затхлым венецианским воздухом. *** Через неделю, Аудиторе вновь сидит за столом в своей пристройке, сложив руки в рта. Думает, размышляет, подбирает слова. Казалось, что долгое пребывание Яблока в его руках оставили свой след – ясновидение, и Эцио знал, чувствовал, что скоро каждодневный бой с «душителем» по ночам окончится, скоро остановится его время. С особой бережностью, как трогает свою возлюбленную юный, неопытный паж, мужчина берет перо из чернильницы, быстрым красивым почерком оставляет ровные строки на бумаге. Наконец-то мысли не уходят из головы. *** – Эцио, подожди немного. Мы с Флавией быстро, - София помогает ему сесть на лавку, а сама отходит в сторону торговой палатки с овощами, иногда оборачиваясь к дочери. Старый грандмастер выдохнул, придерживая руку у левой стороны груди. Он осматривается вокруг. Флоренция. С нее все началось: широкие улицы, красивые девушки, первая драка, первая работа, приключения с Фредерико… Здесь прошла большая половина его жизни, среди этих теплых, красочных домов. Отчужденно сидят голуби на красной черепице крыши, и где-то вдали виднеется купол собора Санта-Марии. Как же страшно было ему залазить туда и на Кампанилу Джотто, а потом падать и падать вниз. Не камнем, птицей. Орлом. Пикирующим, летящим орлом. Он чувствовал гордость за то, что освободил свой родной город, что теперь люди живут так, как им заблагорассудиться, не слушая и не следуя ни за кем, ведь для этого у каждого существует своя Истина. Он чувствовал пустоту, ведь когда-то он встретил здесь Кристину Веспуччи. И эхом отдаются чувства, все еще живые, искренние. И душит его совесть, что невинная Кристина умирала на руках, что он – всесильный ассасин – ничего не смог сделать с собственным любимым человеком. И если сравнить того, начинающего мстить юнца, и нынешнего старика, можно найти десяток отличий. Поседели волосы, огрубели руки, вытянулось, осунулось лицо. Но только задорные карие глаза слабо, но все еще светились, а неповторимый шарм Аудиторе не исчезнет никогда. Флоренция, оставайся сияющей во свету, благородной и прекрасной до скончания веков. – Какой ужасный город! – плюнул юноша, подсев рядом с Эцио. – Хотел бы я оказаться в Риме: женщины, как лучшее вино… А здесь! Флоренция! Пф! Эцио не хочет слушать, но его зрение кричит, пестрит алым. Больное сердце ёкает: «Враг! Враг! Враг!», - стучит сильнее, заставляя противно пульсировать виски. – Не думаю, что дело во Флоренции. Левый бок будто укусила оса. Исподтишка, больно, неприятно. Неистово жжет живот, затем грудь, вновь охватывает удушье. Как же он жалеет о том, что вооружение тамплиеров развивается, совершенствуется. Но как были они мерзкими людьми, так и останутся. Лицом, телом, душой. – Отдохни-ка, - скалиться тамплиер, давит на плечо, косится в стороны, наблюдая за людьми: естественно ли все? И Эцио осел на лавку. Он отдохнет, конечно же отдохнет. Только яд сжег все его сердце, выжег все его мысли, силы. Отдохнет и заснет. *** Флоренция. Здесь все началось, здесь все и закончилось. Прыжки, веселье, крики. Раньше он не догадывался обо всем том, что ему придется делать. Уберто, Пацци. Барбариго, Савонаролла. Борджия. Сулейман. Яблоко. Предтечи. Дезмонд. Альтаир. От его рук погибли многие, и еще больше спаслось благодаря ему. Он не чувствовал себя героем. Он мстил кроваво и не щадя, пока Марио не показал ему, что нужно чтить смерть врага. Из его рук созидалось многое: Братство, мир, семья. Братство его давно позабыло, двигаясь только вперед. Старые знакомые либо умерли, либо доживают свой век. Как там Леонардо? Макиавелли? Он так и не сходил на постановку его пьесы. Мир не знал своего спасителя, продолжая жить в неведении о рядом стоящей напасти. Но вот семья – светлое будущее грандмастера – росток, который превратится в могучее древо. Он дал миру наследников, он оставил миру частицу себя. Тает улыбка на лице последнего Аудиторе, карие, всегда блестящие озорством глаза закатываются, а рука, поддерживающая грудь, лениво скатывается вниз. У него была свобода, было время, была любовь. Но он не чувствовал, не осознавал всего этого. Оборвалась свобода, кончилось время, тлеет, словно уголь, любовь. И если на уголек подуть, он, раскрасневшись, забавно треснет и нагреется, жаря, как самый настоящий костер.

Requiescat in pace, Ezio.