Чувствовать необязательно

Даже если ты непроходимо тупой (или таким тебя считает большая часть окружения), с большой вероятностью ты все равно допрешь: когда первое, что между вами случилось — это драка, в которой один разбивает другому башку, то и все остальное, что будет между вами, почти наверняка пойдет по пизде. Рыжий не фаталист (ну разве что немножко) — он просто знает, что многие вещи и близко не те, чем кажутся или чем их рисуют. Кризисные психологи говорят, что нельзя ждать, когда все закончится. Что слезы — это нормально, и у тех, кто не плачет, прогнозы хуже, чем у тех, кто периодически размазывает по ебалу сопли, даже если сопли эти злые и бессильные. Что продолжать жить нужно прямо сейчас. Радоваться мелочам и пытаться не ненавидеть себя за то, что у тебя есть все, а тот, кого ты никак из головы не можешь выбросить, может, загибается где-то прямо сейчас, пока ты пытаешься расслабить сведенные челюсти и заставить себя сожрать кусок любимой еды, за которую раньше душу продал бы. Да, Рыжий и до ебучих психологов уже дошел, а вы как думали, почему он здесь? Это только кажется, что все пережитое дерьмо складывается в крепкую стену опыта, из которой можно достать кирпичик или пару — и она все равно устоит. Рыжий уже в курсе, что это пиздеж. Жизнь — это пирамидка. Или набор ебучих кеглей. Выбьют всего одну хреновину — рухнет вся конструкция. В случае Рыжего оказалось, что эта хреновина держала на своих плечах почти всю его жизнь целиком. Вот что Рыжий успел осознать с тех пор, как этот ублюдок исчез: 1) раны заживают лучше, если не пытаться все время содрать с них корку; 2) хуй знает, у кого вообще получается не сдирать эту самую корку; 3)от некоторых мыслей может натурально выворачивать наизнанку; 4)по ночам его нагребает сильнее, чем днем; 5)бывают моменты, когда нужно сбежать из своей головы, и для этого сгодится что угодно — буквально что угодно; 6)рано или поздно тело возьмет свое — и ты, как животное, захочешь жрать, спать и трахаться; 7)когда ты пожрешь, выспишься и потрахаешься, тебе станет еще хуевее, чем было. Что, по пунктам? Ну погнали, раз уж, бля, все мы здесь сегодня собрались. Вы же потом расскажете, какого хуя вы сами-то приперлись в кружок анонимных исповедей? Или это только Рыжий должен тут душу распахивать, а все остальные, как всегда, останутся в чистеньком? Да и похуй, даже если так. Первый раз, что ли, Рыжему долбиться в стены с безысходностью. Поехали. Про раны О, это забавно. Сначала, когда твой мир переворачивают с ног на голову, тебе кажется, что нужно только достаточно громко крикнуть, чтобы тебя услышали, и подобрать такие слова, чтобы всех убедить. Потом, позже, когда ты начинаешь привыкать к тому, что ничего уже не будет как раньше, ты даже улыбаешься наивности своих мыслей. Но это потом. Поначалу ты просто беспорядочно орешь — иногда внутри себя, иногда на все, что тебя окружает, и думаешь, что нужно всего-то докричаться. И все наладится. И тогда все встанет на свои места. Жизнь вернется в прежнее русло. Он вернется. Вернется — и ты снова сможешь копаться в своем дерьме. Дерьмишке, как оказывается, когда обрушивается катастрофа. Еще одна забавная (на самом деле и близко нет) штука: оказываясь в центре пиздеца — настоящего, а не того смеха, что ты считал пиздецом раньше — ты себя чувствуешь так, будто все время до этого жил слепым. Раньше ты думал, что у тебя были проблемы — а тут вдруг оказывается, что это были даже не трудности. И это прозрение нихуя не приятное. Оно могло бы, наверное, быть приятным в каких-то других обстоятельствах, потому что тебя моментально прекращает парить, кто и что подумает о тебе. О том, что дрочишь ты на мужиков, что твой батя гниет за решеткой, что сам ты уже третий сезон таскаешь зимнюю куртку, у которой рукава с каждым годом короче, а наполнитель — тоньше. Или какие там у тебя были проблемы до. Когда все вокруг начинает полыхать, ты их все до единой забываешь. И это все было бы просто охуенно, если бы не оставалось еще кое-что. То, что по-настоящему важно. Пусть он вернется. Пожалуйста. Пожалуйста, блядь, бог, небо, земля, кто угодно и что угодно. Пожалуйста. Пусть это прекратится. Пусть подаст он голос. Пусть хотя бы просто иногда заходит в сеть, и у тебя, лежащего которую ночь без сна в темноте и тишине, и задрачивающего соцсеть обновлениями его страницы, хотя бы иногда горло попускает от мысли: живой. Значит, и тебе пока что можно хотя бы немножечко жить. Пусть злиться, пусть ненавидеть его за то, что ушел, пусть грызть себя за то, что ты сделал не так, и раздумывать об этом сутки напролет, прокручивать в башке каждую минуту, думать — вот тут, что ли, проебался? Пусть так. Сидя на холодном полу между стеной и стиралкой в тесной ванной глубокой ночью, ты думаешь: пусть лучше так. Пожалуйста, пусть бы так. Это лучше, чем если его вырвали из твоей жизни не только без твоей, но и без его на то воли. И это дало бы тебе разрешение хоть иногда дышать, ничего не боясь и не стесняясь. Но хуй там. И вот когда ты начинаешь понимать, что никто никуда не вернется от одного твоего желания, сколько ни бейся, как ни рви связки криком, — вот тогда-то накатывает так, что ты прекращаешь замечать, откуда на тебе берутся новые раны. Это ты сам или тебя кто-то? Да и какая в пизду разница? Пока ты будешь жив, на тебе все будет заживать. Наверное. И ты думаешь: проверим? И проверяешь. Рыжий держится ровно три дня. Зыркает по сторонам, затравленно оборачивается на громкие звуки, ожидая, что вот-вот откуда-то появится сильная рука и привычно ляжет на плечи, притягивая поближе к теплому крепкому боку. Рука не появляется. Белобрысый тоже, что ли, уебывает. По крайней мере его вертлявой жопы тоже нигде не видать. Рыжий спиздел бы, что ему вообще насрать, но кому, себе? — Слышь, — говорит он, вылавливая Чжаня Чжэнси из потока школьников, несущихся после звонка на большой перерыв в столовую, — Чжэньцзин. А где этот? Чжань Чжэнси оборачивается и молча пялится на него в ответ. Сначала Рыжему кажется, что он уже что-то жует, но потом становится ясно: это у него так челюсти сами собой сжимаются, и по ним желваки гуляют. Глаза острые, как ебучие бритвы. И под этим взглядом Рыжий почему-то сдает и добавляет: — Твой. Чжань Чжэнси выдерживает еще пару секунд молчания, а потом все-таки открывает рот и говорит: — Меня не так зовут. Ну заебись, думает Рыжий. Споуксперсон, блядь. Какая мне нахуй разница, как там тебя зовут. — Ага, — отвечает он, сжимая кулаки в карманах ветровки. — Ну так а все-таки? — Тебе-то какое дело? — спрашивает Чжэньцзин, не отводя от него прямого взгляда. А то ты, сучара, не знаешь, чуть было не срывается Рыжий. Говорит: — Да никакого, в принципе. Вот так заканчивается их первый разговор. Не больно-то смахивает на дружеский, да? Вот и Рыжий такого же мнения. Яркое солнце заливает гомонящий на разные голоса школьный двор. Рыжий со злостью отрывает от сэндвича огромные куски и глотает их почти не жуя. Следующий эпизод этой тупорылой пьесы — Рыжий пересиливает себя и добровольно (такое с ним впервые) пиздует в учительскую, чтобы узнать, куда запропастились два придурка. Жаль, что у учителя нельзя спросить, какого хуя эти двое не появляются в сети уже который день подряд. Но почему не появляются в школе — можно. Рыжий спрашивает. Немного злобно, — хуй ты спрячешь ярость, если она настоящая — но все-таки спрашивает. Говорит: он забрал мой учебник. И не появляется. Учитель смотрит на него с опаской, как на больное животное, и отвечает. После первой фразы хочется переспросить. После второй внутри все застывает. Какой еще на хуй перевод, думает Рыжий. В башке у него скрипят шестеренки. Денежный? А по распоряжению опекуна… Блядь, говорит себе Рыжий, уже не слушая, что учитель говорит о компенсации за потерянный учебник. Блядь. Знает Рыжий, что это за опекун. Ничем хорошим эта хуйня не пахнет. И Рыжий оказывается чертовски прав. — Э, — говорит он, стоя у школьных ворот, — Чжань Чжэнси. Ты был там? У своего. Уточнять ему ничего не хочется. Говорить, что он уже успел побывать у подпирающей небо многоэтажки в центре — тоже. Что за блядство — эти хуиллионы этажей. С земли же даже непонятно, какие именно окна — его. Какие-то светятся, какие-то только слегка тлеют, как будто там, как обычно, горит лишь половина потолочных фонарей. А какие-то — совсем черные, как могильные провалы. Куда смотреть-то? Ебучие коробки, полные сытой вылизанной жизни. Отдайте мне его, думает Рыжий, стоя неподалеку от входа с запрокинутой головой. Шарит глазами по богатому фасаду. Мысль успевает сформироваться раньше, чем он запрещает себе ее додумывать. Он смотрит вверх, пока в затылке не начинает ломить. Опускает голову, зло сплевывает себе под ноги. И клянется, что больше не позволит себе думать вот так. Вот что Рыжий узнает еще, вне оглашенного списка, бонусом: когда вокруг сплошная чернота, почти ни одно данное себе обещание сдержать не получается. Рано или поздно все запреты неотвратимо захлебываются тем же мраком, в котором плаваешь ты сам. Интересно, Чжэньцзин уже до этого дошел? Выглядит так, будто да. Хуево выглядит. — А ты? В воздухе тяжело повисает недосказанное «у своего». Рыжий нервно дергает плечом. Он тут не для того битый час торчит под школой, чтоб отвечать на вопросы. Он тут чтоб их задавать. И поэтому он молчит, будто ничего у него не спрашивали. — Что ты ко мне привязался? — спрашивает Чжань Чжэнси с ровным, абсолютно сухим лицом. — Что ты ищешь? Каких ответов? Я не знаю, чего ты ждешь. Я похож на справочник? А кто похож, чуть было не спрашивает Рыжий. Пусть бы ему сказали, у кого спросить, чтобы знать. Чтобы быть уверенным, что этот его брат с глазами убийцы не втащил его ни в какое семейное дерьмо, из-за которого человек с приклеенной к лицу похабной улыбкой теперь сидит в полутемном подвале у кого-то в заложниках. Или истекает кровью. Или: голодает, теряет по пальцу в день, сгорает в лихорадке от заражения крови из-за грязных ран. Гниет, живьем или нет. Что там еще может случиться с человеком, который внезапно исчез со всех радаров при своей-то семейке? С людьми, поправляет себя Рыжий, глядя в истощенное сухое лицо Чжэньцзиня. С людьми. С людьми столько всего может случиться, оказывается. Просто мороз по коже, когда начинаешь в это вдумываться и примерять все это на знакомое лицо. Он молча разворачивается на стоптанных пятках кед и уебывает домой. Никто тут не справочник и не указатель. И никто явно не съебал на внезапные каникулы. А куда уехал, спросить не у кого. И когда вернется. И вернется ли. Мир, говорит себе Рыжий, глядя на двух девиц, которые с улыбками делают селфи на фоне человека в ростовом костюме кота, это одна большая лицемерная помойка, в которой всем насрать на то, как хуево кому-то, кроме них самих. Значит, нужно сделать так, чтобы и самому заботиться только об этом. Да. Вот это и есть настоящее начало про раны. А вы думали, вам тут все упакуют в складную историю, да? С моралью и злоебучей правдой. А вы смешные, ребятки. Поднимите руки, кто из вас играет в лотерею. Ну так вот, смешные ребятки, зарубите себе на носу: настоящую, реальную, не приукрашенную никакой симпатичной хуевинкой правду никто из вас не узнает, пока сам не окажется на этом самом месте. А когда или если кто-то на этом месте окажется… Поверьте тому, кого схватили за горло и влили эту правду, не спрашивая, хочет он этого или нет: вы ее не хотите. И Рыжий не хочет тоже. И никогда не хотел. Он уж и не помнит, из-за чего сцепился с тем очкастым после уроков. Может быть, и просто так. Напряжение копилось вместе с недосыпом, и на фоне непрекращающегося мандража любая мелочь могла поджечь эту взрывчатку. Вот и подожгла. Как оказался рядом Чжэньцзин, Рыжий не знает. Просто чувствует, что в какой-то момент его оттаскивают в сторону от пацана, который уже подпирает спиной стену на полусогнутых ногах. — Больной? — шипят ему в спину. — Что за выходки? Рыжий с радостью помашется еще: адреналин захлестывает тугие мышцы, кулаки горят, и сердце толкается в легкие с такой силой, что перебивает вдохи. Но он даже не успевает толком замахнуться, как его тут же отпускают, и показавшийся из-за спины Чжань Чжэнси шагает к сжавшемуся у стены очкастому. — Тихо, тихо, — говорит он спокойно, протягивая руку к разбитому лицу. — Я-то тебя трогать не буду. Рыжему дышится шумно и больно. Все-таки очкарик как-то умудрился садануть его под ребра. — Очки целы. Повезло. Давай, поднимайся. Поднимешься? Очкастый поднимется: Рыжий бы и рад пиздить его в полную силу, но эта участь вчера досталась плитке в ванной. Кто бы мог подумать: на плитке ни трещины, а Рыжий кулак толком не может согнуть. Он-то думал, все в его доме на соплях держится. А оказалось, что только он сам. — Куда тебе нужно? — спрашивает Чжэньцзин, протягивая очкастому бутылку воды. Рыжий пружинисто переминается с ноги на ногу у него за спиной. — Дойдешь? Или в больницу? На «больницу» очкастый реагирует так же, как отреагировал бы сам Рыжий: часто машет башкой и что-то говорит решительным тоном. Примерно половина решительности теряется во влажных звуках крови, которая заливается ему в рот из разбитого носа. Что-то внутри Рыжего начинает горько подвывать, потому что к жгучей злости тут же подмешивается стыд. Он теряет интерес к очкарику — точнее, делает вид, будто теряет, сплевывает вязкую слюну и отходит в сторону, чтобы достать из штанов мятые сигареты. Трясущимися руками это не так-то просто сделать. Сигареты Рыжему нихуя не по карману — это он и без сопливых знает. И дым ему вообще-то не нравится. И мать если унюхает, расстроится до слез. Нахуя тогда Рыжий курит? Ну а нахуя люди вообще делают то, что плохо заканчивается? Рыжий садится прямо на край аллеи. Отсюда ему прекрасно видно, как Чжань Чжэнси помогает перепачканному кровью очкастому упиздовать к остановке. Рыжий упирается локтями в разведенные колени, сжимая трясущимися руками разгоряченное лицо, и изо всех сил старается не выть. Едкий дым сигареты, зажатой между пальцев, заползает даже под опущенные веки и жжется там. А может, нихуя это не дым. — Если после этого тебя не выгонят из школы, советую тебе купить лотерейный билет. О, слыхали? Чжэньцзин вот тоже про лотерею. Он тоже, что ли, из ваших? — Он сказал, что не станет никуда обращаться. Но я бы на твоем месте на это не рассчитывал. Рыжий уже открывает рот, чтобы ответить, что Чжэньцзин пока не на его месте, но тут же думает: а точно мы сейчас не в одном и том же дерьме? И поэтому он молчит. — Тебя исключат. Ты это понимаешь? Зато не молчит Чжэньцзин. Херасе разговорчивый. — Больше так не делай. Если хочешь остаться в этой школе. Намек Рыжий улавливает сразу. Чжань Чжэнси не говорит «если ты хочешь получить образование». Не говорит «если не хочешь оказаться в колонии для несовершеннолетних». До конца не договаривает, но о чем речь, понял бы даже тупой. — Хорош, — цедит Рыжий сквозь сжатые зубы. — Что ты сказал? — с холодным недоверием переспрашивает Чжэньцзин. — Я сказал — хорош меня учить, — выплевывает Рыжий. Ярость внутри по старой смазке закипает почти моментально. Видали фокус с погасшей свечкой и дымом над ней, по которому пламя спускается вниз? Рыжий — вот эта вот свечка. Вспыхивает за секунду. — Я понял, — говорит Чжань Чжэнси с ледяным спокойствием в голосе. — Разгребай свое дерьмо самостоятельно. Я за тобой подчищать больше не буду. — А за мной и не надо подчищать, — шипит Рыжий, вскакивая с нагретого солнцем асфальта. — Мне такой защитник нахуй не обосрался. Чжань Чжэнси раздувает ноздри. Плечи у него тяжело ходят вверх и вниз. Он молчит с полсекунды, а потом говорит обманчиво-сухо: — Других не осталось. Если ты не заметил, в последнее время кое-что изменилось. — Да это, по-моему, не я не заметил. Хотя тебе же не впервой слепошарым прикидываться, да? В драках бывает такое — хуй поймешь, кто первым бросился. Вот вы оба стоите напротив, исходя напряжением и злостью, а уже через секунду меситесь, катаясь по земле. Для Рыжего это вторая драка за последние полчаса, и быть может, какая-то из них была лишней, потому что выдыхается он до смешного быстро. Ебучий благородный Чжэньцзин попускается сразу же, как только чувствует, что Рыжий прекращает пиздить с прежней силой, но до этого они оба успевают отхватить и по челюстям, и по ребрам, а еще у Рыжего обжигает болью колено. Рука у этого мудака тяжелая, и Рыжий за это ему почти благодарен. Назавтра, когда придется соскребать себя с кровати, наверное, уже меньше благодарен будет. Но сейчас ему почти что хорошо. Все заканчивается так же быстро, как и начинается. Как когда подолгу не дрочишь, а потом находишь хорошенькую порнушку и спускаешь за полминуты. Чжань Чжэнси отступает назад, сплевывает в сторону розовой слюной и тяжело говорит: — Не делай так больше. — Вот у тебя забыл спросить, пиздиться мне или нет. — Пиздись на здоровье, — равнодушно говорит Чжэньцзин, вытирая рукавом под носом. — Но о нем больше никогда не говори. Так и получается, что они вроде как заключают негласный договор. Чжань Чжэнси не лезет в жизнь Рыжего, а Рыжий не упоминает его вертлявого. О том, чтобы еще одного имени не произносили вслух, даже говорить не приходится. Не только потому, что Чжэньцзин и без слов это понимает. Еще и потому, что Рыжий сам не уверен, что слышать это имя он не хочет. — Откуда это? — спрашивает Чжэньцзин, кивая в сторону неровных ссадин на правом плече, когда Рыжий, поминутно морщась и сцепляя зубы, пытается сдать норматив по челночному бегу. — Я тебя туда не бил. Дважды в неделю у них спаренная физра. Рыжий пока не решил, это спасение или наказание. Солнце еще шпарит на полную катушку, так что заниматься приходится в майке, а у Чжаня Чжэнси оказываются нихуя себе зрение и память. И дохуя, как видно, свободного времени между забегами. — Не ебу, — отвечает Рыжий совершенно искренне. Лотерейный билет он не покупает, хотя кто поумнее, может, и купил бы: очкастый не заявляет в полицию и не рассказывает ни о чем учителям. Просто обходит Рыжего по стометровой дуге. Рыжего это устраивает. Можно подумать, он не найдет, с кем еще подраться. Можно подумать, хоть какая-то драка поможет ему забыть. Про корку В первые месяцы драки повторяются почти что каждую неделю. Чжэньцзин ведь не ходит за Рыжим по пятам. Он так и говорит: я что, должен за тобой по пятам ходить? Я не стану. Хочешь вылететь из школы — дело твое. Иди, дерись. Может, кто-нибудь тебе тоже башку камнем расквасит, поубавится прыти. Или хрен тебя знает. Рыжий, когда перед глазами прекращает полыхать оттенками алого, удивляется его многословности. Пока не прозревает как-то раз, что эти слова на самом деле не ему предназначаются. И тогда все встает на свои места. Сам он почти ничего не может выдавить из себя. Сжимает челюсти в ответ на обращения учителей. Скомкано обещает маме прекратить портить себе жизнь. С одноклассниками он и до этого не так чтобы сильно общался, так что до ответов им он даже не снисходит. В пизду всех остальных, раз того, кто нужен, тоже нет. И вот как-то так оно и идет. Чжань Чжэнси говорит с ним, как с тем своим, а Рыжий делает вид, что не замечает ничего странного ни в словах, ни в интонациях, и месится почти всегда по четвергам. Тупо, но так совпадает. Каждый из них дерет свои корки по-своему. Может, поэтому нихуя у них и не заживает так долго. Про наизнанку Пропустите, если вы из впечатлительных — сходите проветритесь, кофейку вон попейте или отзвонитесь мамашам, скажите, что сегодня чутка подзадержитесь, потому что новенький распизделся. Кто не спрятался — Рыжий не виноват. Это часть не про душевные терзания — ну или про них, но без прикрас. А без прикрас, ребятки — это такая хуйня, на которую нормальным людям смотреть не хочется. Так что если вы остались, для вас есть хуевые новости. Какие — знаете сами. В первые несколько дней он с удивлением для себя самого блюет от стресса. Раньше Рыжий думал, что такое бывает только в книжках и фильмах. И видит бог или кто там в ебучем небе заправляет — Рыжий искренне считал фильм или книгу нереалистичным дерьмом, если герои в них в момент, когда их начинало хуевить, бежали к раковине или унитазу, зажимая рот рукой. Рыжий морщился и думал: ага, а если пугаешься, тут же несешься срать, наверное. Срать Рыжий не носится — возможно, только потому, что нечем: все, что могло бы перевариться, он выблевывает еще после второй бессонной ночи, а ничего нового в себя так и не может закинуть. Зато тошниться — о, это пожалуйста, почти что по часам. Есть у организма такая фишка: ему совершенно похуй, есть тебе что возвращать наружу или нет. Нечего, говоришь? Так это еще не повод не блевать. Будешь корчиться над унитазом, раковиной, ладошкой просто так, сухими спазмами — ни вдохнуть, ни выдохнуть, пока желудок не отпустит. В какой-то момент это становится даже смешным — и когда волна от горла скатывается по пищеводу вниз, вместо того, чтобы просто дышать, ты начинаешь смеяться. Потому что если бы тебе сказали раньше, что твоя жизнь пизданется на жопу окончательно, последнее, что ты мог бы представить — это что вместо всех возможных вариантов событий ты будешь висеть башкой над унитазом и плеваться в его керамический рот вязкой тягучей слюной. Да, блядь. Ты будешь корчиться. Не валяться в раздумьях под страдальческие песни, не заламывать руки, подпирая дверь спиной. Не смотреть безразлично в пустоту. Корчиться. Ты будешь корчиться. И нихуя красивого в этом не будет. А самое смешное и невероятное во всей этой поебени то, что все это дерьмо будет происходить с тобой из-за одних только мыслей. Из-за того, что вспухает внутри твоей головы. Поднимается с самого дна и душит. И может, именно потому что душит, рано или поздно ты начинаешь блевать. Больше думаешь — больше блюешь. Не верите? Ну давайте попробуем. Задание номер один: вспомните самые жуткие новости о смертях, какие слышали за свою жизнь. Да что там вспоминать — просто откройте свежие новости. Задача со звездочкой — почитайте на досуге о судебно-медицинской экспертизе или криминалистике. И не тот раздел, что о живых лицах. Не тот. Задание номер два: представьте на месте тех, кто в новостях, кого-то из ваших близких. Сами вообще-то должны знать, кого. Задание со звездочкой — представляйте, как все это, которое из судебной медицины и криминалистики, с ними происходит. В красках. Так, чтобы дохуя красок. Красного. Красное, кстати, быстро чернеет, когда застывает лужей. Вы в курсе? А есть же еще один сорт этой хуйни. Это когда в то, что может случиться с человеком, которого будто стерли с лица ебучей земли, проскальзывает твое «пусть это лучше случится со мной». И все то, что ты видел, слышал, читал или помнишь — все это ты начинаешь примерять на себя. Ты начинаешь думать о том, больно ли это — умирать. Подумайте об этом на досуге. Подумайте о том, больно ли было умирать им всем. Тем, кто из новостей. И не забывайте примерять это на своих любимых. Повторяйте до тех пор, пока не начнет тошнить. Продолжайте, когда начнет, пока не вывернет наизнанку первый раз. Вы охуеете от того, насколько это будет быстро. Не верите? Конечно, нет. Потому что с вами этого не случалось. И пока не случилось, у вас есть роскошь позволить себе этого не представлять. Ебучие вы счастливчики. Зовите уже тех, кто отошел, чтобы не слушать про блевоту. Которые себя нормальными считают. Скажем им, что нормальных тут не осталось, или пусть еще немного спокойно поживут? Про ночи Блядские ночи. Не в том смысле блядские, в котором хочется еще. В том, в котором хочется, чтобы все это быстрее закончилось. Раньше Рыжий их даже любил. Безо всякой романтичной поебени, а по-настоящему. Большие города почти никогда не спят, но ночью они хотя бы затихают. И у тебя остается возможность послушать себя настоящего. И вот одно дело, когда тебе есть о чем с собой поговорить. Разобраться. Спросить у себя честно и честно же ответить, что за хуйня с тобой происходит. И как все это привести в хотя бы близкое к тому состояние, которое хорошие и правильные люди называют нормой. Рассудить, кто вообще в этом мире хороший, задать себе вопрос: а я? Я какой? Полезные вот эти разговорчики, знаете. Их не всегда хочется заводить, но когда поджимает и уже становится нельзя делать то, что Рыжий делает обычно, — игнорировать — такие ночи в конце концов тебе помогают. Если ты даешь имя тому, с чем приходится бороться, то и сама борьба будто проходит легче. И совсем другого порядка хуйня — когда в душе не ебешь, с чем столкнулся. В одну из тех первых ночей, после которых его начало выворачивать, Рыжий еще задает себе вопросы. Он уехал? Его украли? Он… он ум… сука, думает Рыжий, проталкивая горькую слюну в сжатое горло, это даже мысленно хуй скажешь. И тут же говорит: он умер? Говорит — и соскакивает с кровати, почти не замечая, как нарезает по комнате неровные круги. Что-то случается с лицом, и Рыжий, через силу вдыхая и выдыхая, прижимает к нему руку. Медленно и крепко берет себя за челюсть, зажимает, зажимает, зажимает себе рот. Если дышать через нос, мама, быть может, хотя бы не подумает, что ее сын тут дрочит. Хотя в каком-то смысле это даже правда. Лежать ночь за ночью без сна, пялиться в потолок и накручивать до рассвета мысли о том, кто просто исчез — чем не дрочка? И эта вязкая, липкая и беспросветная ночная тишина давит на Рыжего со всех сторон, заливается в глаза и уши, и он отчаянно хватает ее ртом, и кажется, что потолок над ним начинает кружиться и падать. И может, это только бессонница ему мозг ебет, а может, он с этим и сам неплохо справляется, потому что в какую-то из этих ночей Рыжий начинает думать о том, каково это — когда этот потолок обваливается прямо на тебя. Лучше бы, блядь, дрочил, говорит себе Рыжий утром, заторможенно подставляя руки под ледяную воду. Эта хуйня хотя бы имеет конец. Чжэньцзин тоже выглядит так, будто не спит по ночам. Рыжий подавляет отдающее истерическим весельем желание спросить у Чжаня Чжэнси, дрочит ли он тоже. Хотя если бы Рыжего кто спросил, он бы ответил, не задумываясь, что Чжэньцзин бы его понял. — На, — говорит Чжэньцзин, протягивая Рыжему исходящий жаром люшабао. Рыжий рывком поднимает голову, натыкается взглядом на пирожок и моментально ощетинивается. — Ты че, охуел? Чжэньцзин смотрит на него непроницаемо. И еще что-то у него в лице есть. То ли складка у рта, то ли опять желваки на скулах — хуй пойми, особенно когда внутри уже полыхает злость. — Ты же не покупал себе. Я видел. — Ты, сука… — Рыжего душит ярость, и от нее истощенный бессонницей и бесконечными нервами организм грозится вот-вот вырубить нахуй свет. — Ты, блядь… Не смей! Чжань Чжэнси продолжает протягивать ему люшабао, держа его так, будто тот прожигает ему руку насквозь, и на лице у него проступает все больше того, чему Рыжий не может найти названия. — Это просто пирожок. — Пирожок, блядь?.. — Воздух вырывается из Рыжего короткими полувсхлипами, и он буквально заставляет себя не бросаться в драку. Или, ебалось оно все в рот, в драму. — Если ты решил вот так вот… я, блядь, не знаю… пошел ты на хуй! Я не нуждаюсь! — Я знаю, — сухо, почти строго отвечает Чжэньцзин. — Так а какого хуя?!.. От тебя мне только не хватало вот этого!.. Это вырывается изо рта раньше, чем Рыжий успевает его захлопнуть, и теперь ему не только зло, но и стыдно. Напряженный воздух между ними будто нашептывает недосказанные слова, и Рыжий внезапно понимает, что у Чжаня Чжэнси с лицом. И от этого понимания злости внутри него будто кто-то убавляет громкость. — Я нечаянно, — говорит Чжань Чжэнси ровным тоном, который совершенно не вяжется с выражением его лица. — По привычке. Я не подумал, что тебе это… напомнит. Рыжий предостерегающе дергает башкой. Чжэньцзин опускает глаза — а вслед за ними и пакет со злоебучим пирожком, будто только сейчас замечает, что все это время держит его на весу. Он глядит на люшабао еще какое-то время, а потом поворачивается к урне и уже заносит руку, чтобы выбросить его, когда… Рыжий и сам не ебет, зачем делает то, что делает. Но ладонь будто сама собой перехватывает занесенную руку за запястье, и Рыжий буквально вырывает бумажный пакет у Чжэньцзиня до того, как тот успевает метнуть его в мусор. Жрать ему не хочется, и вкуса ебучего пирожка он не чувствует — то ли от злости, то ли еще от чего. Но он все равно садится на прежнее место и отрывает от люшабао крупный кусок одними зубами. Чжань Чжэнси остается стоять все с тем же безразлично-пришибленным видом, и Рыжий не предлагает ему присесть. Обойдется, блядь. Если он подумал… если решил подъебать… Горло все еще тупо давит, и Рыжий говорит себе: тихо, бля. Не Чжэньцзиня вина, что Рыжий теперь как собака бросается на всех, кто протягивает ему еду. Не Чжэньцзиня. Это его бы сейчас пожалеть. Купил, как еблан, пожрать на обоих сразу по многолетней привычке. А никаких обоих больше не осталось. Только Рыжий, напряженно жующий безвкусный (наверное, сладкий) пирожок из бумажного пакета, и молча наблюдающий за этим Чжань Чжэнси. А, ну и негласное их соглашение не топтаться друг другу по больным местам. И не друг другу бы им предъявлять, что не больных мест у них теперь считай что не осталось. Школьный двор все еще залит солнцем, но уже хотя бы не таким ядреным. Чжэньцзин дожидается, пока Рыжий дожует свой пирожок, а потом уходит, так и не сказав больше ни слова. В том, что ночи хуевые у них обоих, Рыжий убеждается довольно быстро. К половине четвертого ночи в групповом чате только двое светятся онлайн, и это совсем не те двое, что были бы рады обществу друг друга. Те двое висят в этом чате бесполезным (Рыжий не хочет называть это более подходящим словом) грузом. Что, думает Рыжий, занося палец над девственно-пустой перепиской, тоже не спится? Хочет спросить: на тебя потолок не валится? Пишет Чжэньцзиню: ты-то веришь, что сам до сих пор живой? — и стирает к хуям собачим. Говорит себе: эту хуйню пока попридержим. Чтобы спрашивать такое среди ночи, нужно иметь в запасе отношений что-то поярче, чем рана от камня в башке и блядский безвкусный пирожок. Что, блядь, могло пойти так, добавляет Рыжий. Интересно, на Чжэньцзиня вся моя поебень с невезением тоже перекинется? На этого же, по ходу… ну, возможно, это все сейчас потому и происходит. Рыжий втыкает в исписанный трещинами потолок до тех пор, пока экран телефона не гаснет. Он тут же судорожно щелкает кнопкой и по привычке проверяет чат — тот, другой, который на двоих, полный заученных наизусть сообщений. Нет, не он, руки сами делают это вместо него. Глаза уже отчаянно жгут, но оставаться в темноте Рыжий все равно не хочет, поэтому продолжает бестолково пялиться в режущий светом мобильный. На днях мама осторожно поинтересовалась, знает ли Рыжий, что марихуана вызывает привыкание, а Рыжий подумал: я бы сказал, что на самом деле вызывает ебучее привыкание. Тоже наркотическая какая-то хуйня, и ломка, сука, как настоящая, только вот маме такого не скажешь. К горлу опять подкатывает, и Рыжий, сцепив зубы, пишет Чжаню Чжэнси в издевательски чистый чат: как ты думаешь. И останавливается. Думает — если на том конце уснули, завтра можно будет сделать вид, что он это сообщение во сне набрал, пока ворочался. Но Чжань Чжэнси появляется онлайн почти моментально. А вот в чат заходит секундой позже, и Рыжему кажется, что он знает, куда эта свободная секунда проебалась. Он горько качает головой и дописывает: за это время уже должно бы что-то всплыть? Рыжий думает, Чжэньцзин не ответит. Но Чжэньцзин отвечает так быстро, будто все это время держал заготовку в черновике. Прекрати, говорит Чжэньцзин. Спи. Пару секунд Рыжий раздумывает над ответом — злым и нет, матерным и безобидным. В конце концов решает не отвечать ничего. Уснуть, конечно, не удается, но липкая ночная темнота как будто бы слегка ослабляет хватку. Наутро Чжань Чжэнси кивает ему на школьном дворе так, будто не здоровается, а задает вопрос. Что за вопрос, Рыжий не шарит, но ответ у него сейчас на все один. Он коротко и зло мотает головой, и Чжань Чжэнси, о чем бы он ни спрашивал, этот ответ принимает. И вот примерно с той поры Рыжий перестает задавать себе вопросы по ночам. Он просто ждет, сам даже толком не зная, чего. Легче от этого, конечно, не становится. Про побеги из своей головы Эта хуйня никуда не девается. Никогда. Она всегда остается на фоне, маячит над тобой, когда ты учишься, работаешь, втыкаешь в телевизор вместе с мамой, чтоб она не думала, что ты уже совсем того. Эта хуйня принимает с тобою душ, ложится в твою постель, жует с тобой вместе за завтраком — ты завтрак, она — тебя. Время идет, и ты одновременно и остаешься один — и никогда не бываешь совсем уж наедине с собой. Поговорите с теми, у кого кто-то пропал без следа. Все в один голос вам скажут — те, кто вообще об этом сможет говорить: эта хуйня никуда не уходит. Никогда. Ни от чего. Она всегда сидит внутри. Она становится частью тебя. Вместо того, кто был там раньше. Спросите у них. Они до последнего верят. Ждут и надеются. До тех пор, пока им не скажут, что ждать уже больше нечего. Некоторые и тогда не прекращают. Рыжий за это время и таких встречал на этих ваших ебучих кружках. Ему не хочется быть одним из таких вот — тех, кто что-то потерял, но все равно зачем-то здесь остался. Он для того и ходит на эти ваши встречи. И чтобы мама не плакала. Рыжий догадывается, что эти вещи как-то связаны. Так что это единственная причина, почему он всех вас терпит. Потому что тетя доктор не велит держать дерьмо в себе. Ну и вот. Когда эта параша становится невыносимой — а невыносимой она становится примерно раз в месяц или полтора, ты готов сделать что угодно, лишь бы сбежать из своей же башки. Рыжий не ебет, загнали ли Чжэньцзиня на групповую терапию, но то, что у него такие обострения бывают тоже, Рыжий видит своими же глазами. В такие дни Чжэньцзин вообще не жрет и втыкает в пустоту чуть дольше, чем обычно. Рыжий замечает это потому, что они уже давно садятся в столовой за один и тот же стол — но ни в коем ебучем случае не за тот, за которым помещались четверо. Иногда эти заебы совпадают — как в тот раз, когда целую неделю подряд херачили дожди, и тогда из немого гипноза их с Чжанем Чжэнси осторожно и неловко вырывает Цунь Тоу. Спасибо, братан. Он еще иногда трется рядом по старой памяти. Остальные пацаны уже даже не пытаются. Да и хуй с ними. Все равно они не понимают положняк, как надо, и слава ебучим богам, что так. А для Чжэньцзиня они что-то вроде еще одной старой мозоли. Рыжий сначала хочет спросить, с чего вдруг у него ебало каменеет больше, чем обычно, когда поблизости оказывается кто-то из них, а потом вспоминает. И не спрашивает. Почти все, от чего у Чжэньцзиня ебло теперь каменеет, связано с прошлым. Если покопаться, обязательно найдешь причину. Рыжий находит почти всегда. Это как раз один из таких пизданутых дней, когда жить хочется чуть меньше, чем не. Историчка полоскает Рыжего около пятнадцати минут подряд вопреки тому, что по Рыжему видно — спроси у него сейчас, когда у него день рождения, он и того не вспомнит. Звонили из почтового офиса — Рыжий не перезванивает, потому что жопой чувствует, что это по поводу тех сокращений штата, о котором речь шла еще в прошлом месяце. Кому вообще в двадцать первом веке может быть полезна должность почтальона? Всего на треть ставки к тому же. Можно было даже не сомневаться в том, кто вылетит с работы в первую очередь. Рыжий надеется только на выходное пособие. Будет хуево, если попрут без него. Впереди Рождество, Новый год и конец семестра — а это значит, нужен хотя бы захудалый подарок маме и бабки на новые тетрадки. От этих мыслей башку распирает еще сильнее, чем от ебучих тревожных снов. От них вообще никуда не деться, но если день не совсем уж херов, они над тобой не имеют такой уж сильной власти. Когда день такой, как этот, власть над тобой имеет самая микроскопическая хуйня. — Опять? — коротко спрашивает Чжэньцзин в столовой. Рыжий коротко зыркает на него из-под нахмуренных бровей. — Меня по ходу увольняют. Чжань Чжэнси поджимает губы и возит ими из стороны в сторону, будто у него зубы чешутся. — Херово. — Херово, — отзывается Рыжий раздраженным эхом. — Зарплата была нормальной. Ну, лучше, чем платили за листовки в переходах. А перед праздниками что-то новое вечно хуй найдешь. — Будет время подтянуть историю, — пожимает Чжэньцзин плечом с равнодушным видом. Рыжий с чувством толкает его под столом ногой. О конченой историчке по школе разве что легенды не ходят, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, какого хера в тот день Рыжий влетает в столовую злее, чем обычно. Чжэньцзин только потому подъебывает, что у самого сегодня по расписанию истории нет и в помине. Ну нихуя, думает Рыжий злорадно, у него вон после перерыва биология. Посмотрит Рыжий, какой он будет после своих любимых митохондрий. — Серьезно, — продолжает Чжэньцзин и вправду серьезно, — отдохнешь немного. Ты себя загоняешь. Я вообще не понимаю, как тебя не исключили до сих пор. Ты же никогда не успеваешь подготовиться к урокам. — Слышь, — говорит ему Рыжий кисло, — ты заебал говорить мне об исключении так, как будто это самое страшное, что со мной может случиться. Гермиона ты Грейнджер, блядь. — Так это и есть самое страшное, — ровно подтверждает Чжань Чжэнси, ковыряя в тарелке палочками. — Со всем остальным ты справишься. Ты живучий, как таракан. — Спасибо, ебать, — отвечает Рыжий. Сквозь тонны сарказма в его тоне мало кто добрался бы до настоящей благодарности. Но Чжэньцзин добирается. Говорит, будто констатирует что-то очевидное: — Да пожалуйста. Но правда, свободное время. Выспишься хотя бы. Рыжий фыркает. — Ага, щас, блядь. Типа я не высыпаюсь из-за того, что мне не хватает времени. Чжань Чжэнси замирает над своей тарелкой, а потом мучительно-медленно поднимает на Рыжего взгляд. Отвечает: — А. Ну раз так, давай, не знаю, скатаем на двоих во что-нибудь. После школы. — На чем? — спрашивает Рыжий ершисто. Приставки у него отродясь не бывало. А хотя че пиздеть-то, бывала. Но Рыжий тогда был совсем пиздюком, и катать в нее не научился. А потом она, наверное, ушла за долги — туда же, куда канула и добрая половина домашнего хлама. В пизду. Как и очень многое другое в его жизни. Чжэньцзин молчит, но во взгляде у него Рыжий читает немое ‎«а, ну да». Это уже почему-то даже не злит. То ли потому, что у Чжэньцзиня в глазах это выглядит как-то не так задиристо. То ли потому, что пропасть между ними меньше, чем не с ним. Тут и не пропасть даже — так, всего-то небольшой разрыв. Если постараться, можно, наверное, перепрыгнуть. Чжань Чжэнси, похоже, старается. — Я могу принести, — говорит он спокойно. — А потом сделаем историю. — Тебя что, историчка шантажирует? — подозревает Рыжий. — Тебе-то какой с этого выхлоп? Чжэньцзин на секунду опускает взгляд, а когда поднимает его снова, Рыжий уже знает наперед, что услышит. — Ровно тот же, что и тебе самому. Теперь уже опускает глаза сам Рыжий. Тоже перед праздниками нагребает, значит. Ну, история так история, думает он. Не худшая в его жизни хуйня. Худшая, как ни смешно, уже тоже своего рода история. Потому что осталась в прошлом. С почты его все-таки выставляют без пособия. Рыжий выходит из офиса и вместо того, чтобы пнуть его скучную неприметную дверь, достает из кармана телефон, открывает единственный активный чат и пишет в сообщении свой адрес. Если вдуматься, отношения у них на удивление спокойные. Психолог называет это уважением личных границ. Не настаивать на том, чего собеседник не хочет. Не соглашаться на то, чего не хочешь ты сам. Не забывать о том, что ты имеешь право отказаться, и что с тобой могут не согласиться тоже. Не затрагивать больные темы. Рыжий не знаком ни с чем из этого. Охуеть, вообще-то — сплошные «не», а столько понимания. Или это просто похуизм. Ага, тут же кивает Рыжий сам себе, и это похуизм заставляет Чжэньцзиня тащиться к нему через весь город с приставкой. А нахуя, и в самом деле, он тащится? Не то чтобы Рыжему было обидно или что-то в этом роде, но не думает же Чжань Чжэнси, будто Рыжего к себе домой впускать нельзя. Не станет же он что-то пиздить. И на человека, которому могут запретить водить друзей домой, Чжэньцзин не очень-то похож. Своего-то небось водил. А, думает Рыжий. А. Тогда понятно. Некоторые вещи, хоть и живут они уже только в памяти, должны принадлежать только конкретным людям. Уж Рыжему-то это знакомо. Именно поэтому к приходу Чжэньцзиня он готовит не лапшу, а рис. Мелочь, конечно — лапшу он с тех пор уже сотни раз готовил. Но сейчас все почему-то по-другому. Может, потому, что с тех самых пор никто к нему даже на порог не заявлялся. Рыжий, стоя на любимом месте у дверного косяка, окидывает большую комнату взглядом. Пальцы сами собой привычно потирают торчащий из рассохшегося дерева гвоздь. Лаконично, говорит себе Рыжий. Не ебучая дыра, а лаконично. Вот так это называют воспитанные люди. Те самые, для которых в порядке вещей схватить за горло и засосать на виду у всей школы. Тут вот что-то подкачало воспитание. Так, говорит себе Рыжий, вжимая край гвоздя в палец. Так. Здесь, у телевизора, можно будет и историю сделать, раз уж Чжэньцзиню, по ходу, приплатили за промоушен. Мама все равно вернется только ближе к полуночи… сраные четырнадцатичасовые смены. Скорее бы уже получить сертификат об окончании школы и тоже устроиться на полную ставку, чтобы она не одна впахивала до потери пульса. Не то чтобы мечта всей жизни, да? Но тетя доктор говорит, что нужно ставить цели. Вот, Рыжий ставит. Периодически даже делает что-то, чтобы не мешать ей самой по себе приближаться. Потому что, знаете, когда у тебя из рук вырывают контроль над собственной жизнью, как-то маленько идет по пизде мотивация. Может, вернется однажды со временем. Хуй ее, в общем-то, знает. Чжань Чжэнси не разглядывает гостиную и даже не пытается состроить хотя бы минимально вежливый вид: едва перешагнув через порог, он тут же достает консоль из сумки. — Куда подключать? — спрашивает он ровно, аккуратно разбирая моток проводов. Рыжий поднимает брови: — А ты видишь дохуя вариантов? Чжэньцзин пожимает плечами. — Может, у тебя в комнате тоже есть телевизор. Рыжий моментально напрягается. У Рыжего в комнате нет телевизора. У него там полно воспоминаний: о том, как ему подарили сережку, о том, как там прятались от маминых глаз в новогоднюю ночь, о видеозвонках и фотках, после которых приходилось тщательно мыть руки. А телевизора там нет. Телевизор там по ночам у Рыжего в башке. И программы телевещания до тошноты, блядь, предсказуемые. — Мы не пойдем ко мне в комнату, — отвечает Рыжий резко. Чжань Чжэнси кивает понимающе. Говорит: — Тогда вот. Этот выход — на звук, этот — на видеосигнал. Занимайся. Я пока руки вымою. Они подключают приставку к видавшему виды телеку. Про историю этот промоутер даже не заикается. По очереди катают в Киберпанк, и Рыжий наконец понимает, от чего все так охуевают. Конечно, пизже бы телек — картинка бы тоже была поярче. Такой, чтоб в полстены. Рыжий помнит, где такой. Да сука. — Жрать хочешь? — спрашивает Рыжий прямо посреди рейда, чтобы башка не уехала опять в ебеня. — Рис с овощами. И вчерашние рыбные шарики. А, бля, сорян — их мама готовила еще до того, как я тебя позвал. Знал бы, что ты будешь, не брал бы рыбу. — Ничего, — говорит Чжэньцзин спокойно, — давай просто рис. — Да они нормальные. Отвечаю, там даже рыбы не слышно. Чжань Чжэнси нахмуривается, а потом говорит коротко: — Один. Рейд он заканчивает вместо Рыжего: Рыжий накладывает в две пиалы свежий рис и шарики — три в одну, один во вторую. — На, — Рыжий протягивает Чжэньцзиню его пиалу, — быстрее, бля, горячий еще. Едят они прямо на диване — мама, полночь, вот это все, — и все идет нормально до тех самых пор, пока Чжэньцзин не решается наконец попробовать ебаный рыбный шарик. Он отщипывает палочками от круглого бока крошечный кусок и подносит его к губам так осторожно, будто держит в руке динамит. Пробует одними губами и кривится. — Что, — фыркает Рыжий, — не? Ну давай тогда его сюда. Совсем у нас разные вкусы, видно. Что он такого сказал, он так и не понимает. Просто в какой-то момент после его слов Чжань Чжэнси начинает натурально задыхаться. — Ебать, мужик, ты че? — испуганно спрашивает Рыжий, подскакивая с дивана. На автомате протягивает руку, выхватывает у отчаянно кашляющего Чжэньцзиня пиалу с рисом и торопливо отставляет на пол вместе со своей. Тянет руку, чтобы постучать его по сгорбленной спине — и тут же отдергивает ее, говорит себе: бля, нельзя же стучать, оно дальше провалится… че делать-то, сука, че делать? Так, так, ебучий этот прием… Гейхл... Геймх... гея, блядь, какого-то прием! — Вставай, — рявкает он на Чжаня Чжэнси, пытаясь стянуть неподатливое тело с дивана, — ну! Давай, быстро, как нам рассказывали про первую помощь! — Нет, — упираясь, хрипит Чжэньцзин в перерывах между приступами кашля, — воды дай. Говорит — значит, не задыхается, думает в панике Рыжий, глядя на согнувшегося Чжаня Чжэнси. Решается: несется в кухню, выдергивает с полки чистый стакан, шепчет шипящему крану: быстрее, блядь, быстрее!.. На повороте его, конечно, заносит, и он вписывается в косяк всей левой половиной тела сразу. Плечо и бедро тут же обжигает болью, но сначала Рыжий даже не обращает на это внимания: он подлетает к бордовому уже Чжэньцзиню и протягивает ему стакан. Тот хватает его обеими руками, быстро отхлебывает, давится еще раз, но в этот раз иначе, и наконец прокашливается — глубоко и жестко. Дышит он со свистом, по щекам у него текут слезы, и Рыжий, чувствуя, как по спине скатывается пот, падает рядом с ним на диван. Говорит, подергивая ногой: — Ебать, ну ты даешь. Я чуть вместе с тобой не откинулся! У тебя че, аллергия на рыбу? Нахуя тогда соглашался? — Не на рыбу, — хрипло отвечает Чжэньцзин, отставляя стакан на пол. — Не на нее. — Слышь, — говорит Рыжий неуверенно, — может, тебе все-таки к врачу? Хуй знает, куда оно там у тебя провалилось. Чжань Чжэнси мотает головой, размазывая влагу по горящим щекам. Открывает рот, чтобы что-то сказать — и тут же утыкается взглядом в бедро Рыжего. И так и зависает с открытым ртом. Рыжий опускает глаза — и только сейчас замечает, что кусок его домашних штанов вырван с прежнего места буквально с мясом, а на голой коже наливается кровью глубокая царапина. Думает: да неужто Чжэньцзин боится вида крови. Думает всего секунду. А потом понимает. Вспоминает. Здесь уже было такое. Не совсем такое, может, но похожее. Рваные джинсы, тот же диван, только на месте самого Рыжего был тогда совсем другой человек. И у Рыжего спальня была не пустой. И горло у него вдруг перехватывает так же, как, наверное, пару минут назад у Чжэньцзиня. Что за ебучая издевка, думает он, сглатывая скользкий тяжелый комок. Какого хуя жизнь бывает настолько ироничной? Что Рыжий ей такого сделал? От этих мыслей его отвлекает горячая рука, накрывающая рану на бедре. — Э, — говорит Рыжий заторможенно, — ты че? — Ничего. — Голос у Чжэньцзиня странный. Каменный с вкраплением стекла. — Посиди так минутку молча. Если не совсем пиздец. Рыжий поднимает взгляд, и… хуй его знает, конечно, может, это у него самого в глазах плывет. Но ему кажется, будто щеки у Чжэньцзиня стали еще мокрее. И от этого внутри все скручивается в тугой ледяной узел. — Не, — отвечает он негромко. — Не совсем. Я посижу. Ну а че он, не сможет? Чжань Чжэнси столько раз помогал ему вывозить всю эту парашу. И это же он не Рыжего на самом деле трогает. И если ему от этого лучше… Так уж и быть. Рыжий готов потерпеть. Но к чему он готов не оказывается, так это к тому, что ебаный Чжань Чжэнси сцепит зубы, сожмет рот в тонкую полоску, откинет голову назад, так, что станет видно, как у него кадык под кожей пляшет, и вдруг закроет глаза. Ебаный нахуй свет, думает Рыжий, пытаясь не сорваться с места. Ебаный блядский рот. Что же все это такое, как они в это ввязались и как отрезать это от себя? Нога опять начинает мелко подрагивать. Сама собой, Рыжий нихуя не может сделать, чтобы ее остановить. Зато может Чжань Чжэнси. Сам же сказал так не делать, в самом еще начале — и сам же в эту игру проебал. Он прижимает ладонь к коже Рыжего чуть плотнее и говорит сдавленным голосом: — Не надо. Пожалуйста. Он бы так не сделал. В том-то и дело, что Рыжий — не он. Да и Чжэньцзин — совершенно не тот, чьей руке на коленке Рыжий был бы хоть чуточку рад. Но это ведь часть про побеги из головы. Сами сложите уж как-нибудь два плюс два. А потом отнимите еще два, но уже другие. Когда переводишь все в цифры, это звучит даже немного смешно. Охуенно веселимся, да? Историю они так и не выучили. Для побега, конечно, сгодится что угодно — но не настолько же, блядь. Не настолько. Про потрахаться Этого же вы больше всего ждали, да? Да. Да, блядь, Рыжий знает, Рыжий очень хорошо знает, какой части из его откровений вы ждете больше всего. Это почему-то всегда самое интересное. А спроси кто-нибудь у него самого, что он об этом думает, Рыжий сказал бы: вы все ебанутые. Или все поголовно — блядские везунчики, но в этом что-то Рыжий сомневается. Короче, что тут тянуть — да, в итоге они потрахались. Не было никаких подводок, недомолвок, страсти и напряжения. Это случилось на том самом диване — ну а где еще этому было случаться? — и прошло ровно так же, как теперь происходит и все остальное в их жизнях: наполовину равнодушно, наполовину — надрывно, и совершенно бессмысленно. Нет, это случилось не в тот же вечер, когда Чжэньцзин чуть не отбросил коньки. Вы че, совсем ебанутые? Да Рыжий на него тогда смотреть боялся, какое там трахаться. Нет, не тогда, конечно. Позже, гораздо позже. Настолько, что посиделки на диване в его пустой квартире стали уже привычными, день опять начал расти, а не уменьшаться, и зимние холода стали постепенно отступать перед первыми весенними ветрами. Не было ничего необычного: смена у мамы опять была до полуночи, шестой Фар Край они уже заканчивали, и почему-то именно тогда, именно с началом весны на Рыжего опять начало накатывать сильнее. Он заебался ровно на середине миссии. Просто понял, что мысли куда-то уплывают раз за разом, и ничто из происходящего на экране не способно их остановить. Чувство очень знакомое. Как с ним бороться, Рыжий до сих пор так толком и не понял. Он ставит игру на паузу, откидывается на спинку и бросает геймпад в узкое пространство между собой и Чжэньцзинем. Тот с недоумением отрывается от телефона. — Что такое? — Нихуя, — говорит Рыжий, растирая лицо обеими руками. — Не могу, бля. — Давай я закончу, — отвечает Чжань Чжэнси ровным голосом. — Там в конце и правда задроченно. — Да заканчивай, — неразборчиво бросает Рыжий прямо в прижатые к лицу ладони. — Похуй, если честно. Чжэньцзин толкает его коленом в колено: — Ты чего? — Ничего, — говорит обессиленно Рыжий, роняя руки себе на ноги. Упирается локтями в колени, подается вперед и снова тычется лбом в ладони. — Просто. Полгода скоро, блядь. Полгода. Ты знаешь, что за это время остается от тела? — Так, — сухо отвечает Чжань Чжэнси куда-то в сторону, — не начинай вот это. — Не начинать? — горько фыркает Рыжий. — А что начинать? Ты часом нихуя не упустил? Это как-то без нашего согласия началось, блядь, и уже давненько. — Да, — говорит Чжэньцзин неожиданно злобно, — только это уже осталось в прошлом. А нам нужно как-то жить дальше. Двигаться. — Двигаться, — ядовито повторяет Рыжий, — просто охуенный план. Ну что, далеко ты продвинулся? — Далеко, — отрезает Чжэньцзин. — Я, блядь, у тебя в гостиной, если ты не заметил. На этом самом диване. А знаешь, что тут было до этого? — Что? — прищуривается Рыжий. Чжань Чжэнси открывает рот, набирает воздуха в грудь — и вдруг сдувается, как проколотый шарик. Мотает головой, поморщившись. — Что? — додавливает Рыжий, глядя на него из-под бровей. Тоже толкает его коленом, и еще раз, когда Чжань Чжэнси мотыляет башкой еще яростнее. — Что, блядь, у вас тут было? — Ничего, — выкрикивает Чжэньцзин. Сжимает переносицу так, что белеют пальцы. Добавляет уже тише, но нихера не спокойнее: — Ничего у нас тут не было. Достаточно того, что мы тут были. Я и это-то сам не знаю, как переварил. Мало, что ли? Можно было бы рассказать это в части про побеги из головы, потому что суть у всего замеса была именно в этом. Ну и может немного в том, что даже с целиком заебанной башкой тело рано или поздно постучится снизу. Но вам же всегда про потрахушки в отдельном месте рассказывай. Так что вот. Рыжий мало о чем думает в тот момент. Конкретно сейчас ему и не хочется-то даже ничего. Но он все равно делает то, что приходит в голову. Просто чтобы не продолжать топтаться на скользком месте. Он прижимает колено к колену Чжэньцзиня и говорит — получается отчаяннее, чем хотелось: — А хочешь, будет? — Что? — устало морщится Чжань Чжэнси, а потом опускает глаза на две прижатые коленки и медленно — очень медленно — убирает руку от лица. — Это что? — Хорош прикидываться, — отвечает Рыжий колко. — Ты же не тупой. Хочешь, спрашиваю, будет? Что-то. Здесь. — Зачем? — спрашивает у него Чжэньцзин растерянно и недоуменно. — Да хуй его знает, — дергает Рыжий плечом. — Я ебу, что ли? Двигаться чтобы. Чжань Чжэнси смотрит на него с недоверием, а потом говорит печально: — Я к тебе ничего не чувствую. Рыжий насмешливо фыркает. Хочет, точнее, насмешливо, а получается опять как-то горько. — Ты совсем ебанутый? Я к тебе тоже вообще-то. Чувствовать необязательно. Стал бы я предлагать, если бы чувствовал. Чжань Чжэнси смотрит на него в ответ каким-то непонятным взглядом — то ли жалостливым, то ли умоляющим, и Рыжий, кивнув, возвращает свое колено на прежнее место. Говорит: — Да и похуй. Давай тогда, доигрывай и пожрем. Он толкает геймпад поближе к Чжэньцзиню, и тот, не отрывая от Рыжего своего непонятно-пристального взгляда, молча откладывает его на пол. Придвигается ближе. Говорит ему: — Только не разговаривай. Пожалуйста. — Без базара, — соглашается Рыжий, сгребая в кулак футболку у себя на спине. — Только не пугайся. У меня на бедре стремный шрам. Вот и все. Вот так все и случилось. Не было никакого шепота, мягких касаний к коже, горькой и сладкой ласки. И ничего личного. Рыжий старался, чтоб не было. И чтоб картинок перед глазами — тоже, ни подсмотренных в криминалистике и учебнику по судмедэкспертизе, ни тех, из прошлого, единственных, которые могли бы оживить процесс. Никакой подобной хуйни. Рыжий держал глаза широко открытыми, чтобы не позволять себе что-то представить. И почти со злостью наблюдал за тем, как у Чжэньзциня вздрагивают веки. «Двигаться», блядь. Куда же, интересно знать, ты двигаешься с закрытыми-то глазами? Кого себе представляешь? Отвечать на это не было нужды. Пальцы Чжэньцзиня скребли по затылку Рыжего так, будто искали там волосы совершенно другой длины. Да что там отвечать, думал Рыжий — этим вопросом и задаваться-то было незачем. Что за ебучий случай, в тысячный раз спросил себя Рыжий, сжимая зубы. Блядская задроченная жизнь. Как же это, нахуй, иронично. Как он умудрился проморгать момент, когда зажмуренный Чжэньцзин потянулся к нему навстречу, Рыжий так и не понял. Губы мазнули по разгоряченной щеке, и Рыжего будто ебнуло током. Он вскинулся, отскочил в сторону и зашипел: — Не смей, блядь! Воздух вырывался из него тяжелыми и вязкими толчками. Он уставился в распахнутые глаза Чжаня Чжэнси, не сдержался — вытер щеку тыльной стороной ладони, и сказал: — Не надо, мужик. Вот этого не делай. Это было… просто, блядь, не надо. Чжань Чжэнси с полсекунды смотрел на него так, будто вот-вот готов был встать и уйти. Но потом он закусил губу зубами, опустил глаза и понимающе кивнул. И больше проблем у них не возникало никогда. Рыжий не открывал своего рта, Чжэньцзин не касался его своим. И иногда было даже неплохо. Особенно когда пришла весна. Не, нихуя, тут не будет подробностей. Нет, ну хотите подробностей — пусть кто-то встанет на место Рыжего и расскажет в деталях, как и какой рукой он дрочит. Потому что Рыжий на такую ебань не соглашался. Нечего тут распинаться. Не о чем. Потому что хули вы, те, кто ежедневно трахается, знаете о том, что такое хотеть по-настоящему? Так, чтобы горло сжимало от одного только касания — и нет, не потому, что касание пришлось как раз над свежим ожогом. Что вы знаете о поцелуях? О том, каковы поцелуи на вкус, когда губы касаются мокрой соленой щеки? Когда все, что тебя растоптало, сожгло, раскурочило — все это, вся эта грязь выцветает, теряет силу, теряет власть над тобой? Что вы об этом знаете? Знаете ли хоть что-то? Что, блядь, неужто каждый из вас скажет, что ежедневно трахается с тем, кто остался рядом, когда все вокруг горело и ломалось? Что, все такие счастливчики, да? Так а какого же хуя тогда это отняли именно у Рыжего? У того, кто даже не успел взять больше? Кому, сука, даже вообразить больше нечего, кроме того единственного рвущего душу мгновения на парковке, пока он трахается с другими людьми? Какого, скажите, хуя? Где оно, ваше везение? Где? Вот и Рыжий не знает. Да не, все нормально. Нормально. Ща, погодите. Дайте отдышаться с полминутки — и закончим. Все равно осталось недолго. Все тут уже заебались. Рыжий — не исключение, а может даже больше всех. Все, пять минут. Вместо последнего пункта Чем закончить? Ну, как обычно. Рыжий делает успехи. Наверное. Или что тут надо говорить — Рыжий, блядь, хоть убей, каждый раз забывает. Жрать — жрет. Спать — спит. Трахается. Кончает. Не заваливает тесты. Добил этот блядский Фар Край. Курить уже почти не курит и в целом не выглядит так, будто вот-вот откинется то ли в обморок, то ли в глубокую кому. Жить, в общем, тоже живет. Даже на фоне того, что никуда не девается. Забивает, конечно, иногда в поисковик вопросы типа «порядок проведения эксгумации». Ходит по ссылкам. Проверяет криминальные сводки раз в пару дней. И думает, ложась в свою постель: я не виноват, что со мной ничего не случилось. Я не должен стыдиться того, что у меня есть еда, постель и все четыре конечности. Я имею право жить, как и те, кто больше не выходит на связь. Как и те, кто мелькает в новостях, имели это право. Если б это я исчез, те, кто тут остался, тоже как-то выживали бы, потому что имели бы на это право. И это никто еще, кстати говоря, не давал Рыжему гарантии, что с ним самим подобной хуйни не случится. Хочет ли Рыжий этого? Ну, очевидно, что нет. Он же не зря тут сидит и выкладывает это. Хотел бы — … каждый из нас остается наедине с собой, так? Все это дерьмо всегда можно закончить. Самостоятельно. Можно, конечно, дождаться, пока с этим справится что-то другое, но можно ведь и не ждать. Только этого Рыжему не хочется. Ему хочется просто жить как раньше. Да, все еще до сих пор. Да, он знает, что так уже не будет. Да, он пробовал когнитивно-поведенческую. Нет, аффирмативная ему не нужна, с этим у него уже все в порядке. Вы, бля, чем слушали? Он разве ноет про ориентацию? Да, бля, работает он со своим гневом. Со всей своей хуйней он работает. Видели бы вы его, когда он не работал — таких вопросов бы не задавали. Да и хорошо, что не видели. Тех, кто это все-таки застал, Рыжему теперь пиздецки жаль. Но что уж. Время не отмотаешь и назад ничего не вернешь. Так что придется все-таки как-нибудь двигаться. И не забывать давать себе лещей, когда косячишь, а иногда не забывать и не давать тоже. Все. Теперь давайте вы. Рыжий тут недалеко, за кофейком. Начинайте без него, а он сейчас подойдет. Кто там у нас следующий?