солдаты

он смотрит, как бутчер сгорбившись, прикрываясь ото всех острой ухмылкой и напыщенным воротом плаща, насыпает себе в ладонь — как потом посмотрит на этикетку хьюи — горсть обезбола и думает — случилось что-то ужасное. до смеха холодеет где-то на затылке от полупрозрачного осознания. глобальная катастрофа не так страшно — ведь умрут все, а мертвым уже всем будет похуй. но когда происходит что-то локальное, ощущение, что мир вокруг рушится. хьюи думает, что если бутчер признается себе в боли, то миропорядок крошится в труху и перемалывает по пути всем в порошок кости. он смотрит, как бутчер морщится и трет слева под ключицей, и думает — облажался. хьюи отворачивается, поджимает губы и недоверчиво смотрит вперед, ощущая на затылке недоверчивый взгляд. хьюи слышит, как в ушах стучит кровь, а между ребрами лезет проволока — ему неспокойно. одежда липнет к коже, будто еще один ее слой. чешутся запястья и красными пятнами на шее и вниз по рукам цветет утомление. смотрит, как бутчер четвертый раз за утро закуривает и думает о самом себе «ну и мудак». он случайно говорит это вслух. бутчер только ухмыляется, принимая на свой счет. прошло от силы недели две, как они распрощались с солдатиком. прошло от силы две ебаных недели, а бутчер стремительно затухал, бледнел. его иссиня черный образ серел и кровь сворачивалась, во рту неприятно вязало. тем же днем хьюи смотрит, как за окном иссиня черная ночь разрывается от сыпи фонарей, смотрит, как бутчера разрывает, когда он сдерживает першение кашля. смотри, это ты виноват. в отражении надлом бровей и вмятины зрачков. когда бутчер разливает им какой-то подозрительный вискарь, хью вспоминал, как выпивать с ним тогда — по ощущениям настолько давно будто в другой жизни — не очень то и хотелось. вообще, все тогда было странно. почему-то тот год казался ему трагедией. но сейчас он смотрит на энни и понимает — трагедия была не тогда. он знает, что поступает как-то не так. энни смотрит в ответ и улыбается, хьюи видит в этой улыбке свою. но он никак не может понять, что именно не так. он же хочет как лучше, он же знает — как лучше. знает, что делать. он трет лицо и хочет забыть, нахуй, как звучит похвала. но он все никак не может поступить правильно. не получается. — ну, хьюи, ебана это что, вся твоя выпивка? — в вылизанной квартире бутчер тогда смотрелся куском дерьма. в своем извечно черном прикиде, будто он до конца жизни собрался проходить в трауре. тогда траур был оправдан. сейчас хьюи кажется, что оправдан еще больше. и не было рядом энни, чтобы спасти его. спасти билли бутчера. спасти хью от самого себя. и имя у него подходящее — бутчер. хьюи сидел на кухне и, пялившись в стену, смаковал слово. оно распадалось на куски, волокнами застревая в зубах. мясник. вязкое, липкое, кровавое. — а ты вообще молодец, пацан, — и хьюи сам распадался на волокна, застревая где-то в щелях пола. и хьюи расщепляло, плавило, — делаешь что-то во благо. и как тогда во рту было солоно от крови, так и сейчас. да мудак хьюи, а не молодец. но неужели он и правда не заслуживает хорошего слова? молодец. ощущение, будто ломается зуб и простреливает через весь череп. молодец, хьюи. ему хочется выплюнуть это слово, выхаркать, высморкать прямо из мозгов — но забыть его, нахуй, навсегда или хотя бы надолго. забыть, как оно звучит и как от него по загривку — мурашки. забыть, как его хлопают по плечу, будто треплют собаку, а ему и оставалось только радостно гавкать в ответ. голова плавилась, голова болела, простреливало между глазами, будто пулей. и из носа текло — то ли сопли, то ли кровь. он утирался и лыбился, потому что мозг распадался на бесполезные ошметки. надо просто забыть, как похвала звучит блядским голосом бутчера. зеленая жижа плавила мозги знатно. даже после того, как они выкинули ее к хуям. точнее, сказали, что выкинули. потому что хью реально выбросил это говно, но потом случайно нашел заначку бутчера и наконец понял. говна ты кусок, хьюи. он держит в руках бумаги и вообще не разбирает там написанного. взгляд скачет по тексту, но он ничего не понимает. между извилин копошатся догадки. серое вещество поглощает тревогой. это противное красное чувство застилает глаза пеленой, воняющей металлом. — че, читать разучился? поднимает взгляд и видит бешенство. казалось, что у бутчера бешенство. только пены изо рта не хватает. потом он оглядывается на остальных, видит затылок энни и думает — они все нахуй бешеные. или только он сам. — але, хьюи, шутки не понимаешь? ой, иди в пизду. он чувствует, как воздух в помещении сжимает спазмом, когда бутчер вибрирующие кашляет и схаркивает в мусорное ведро. они стали выпивать. они и так выпивали, но стало как-то совсем худо. через день ужираться и вдавливать лицо в диван их офиса. потом утро на опохмел, какие-то дела днем и вечером снова круговорот алкоголя и чужих ебел. энни ебашила много, видимо, у суперов и такие способности. хью тоже ебашил, но потом вылаканный алкоголь в ответ колотил его голову и желудок. и когда он блевал, боялся, что изо рта пойдет зеленая рвота. и помогал блевать бутчеру, держа его под грудь — боялся, что тот тоже начнет схаркивать зеленую жижу. или уже кровь. остатки своей человечности. отговаривать бутчера гробить себя то же самое, что протягивать руку бешеной собаке. все так давно знают его, что не рискуют. кроме хьюи. который сам лезет ему в пасть. все равно, после того, как они ставились в руки радиоактивным воутовским говном, сказать, что запивать обезболивающее алкоголем — не самая лучшая идея, это просто пшик в воздух. но лучше уж хьюи его сделает. чтобы самому успокоиться. потому что ему кажется, что так правильно. если его спросят, кто такой бутчер, он не сможет ответить. он, нахуй, запутался. они все запутались, как рыбы в сетях. и крючком зацепившимся за десны тащило их за собой единой кровоточащей кучей. они без понятия, кто такой уильям. у каждого был его осколок, но если их сопоставить — все равно не выйдет единого целого. они знали, кто они. но не понимали, кто он. рыба гниет с головы, но если головы нет, что тогда. дно стакана нельзя пробить собой. они пучок сухой травы, перевязанный проволокой. не надежно — всех переломает. но они все еще держатся. его знание о бутчере не надежно. человек умирал у него перед глазами, и он знал только то, что так про него ничего и не понял. в носу стоял запах гнилья. черта давно осталась позади. моральных дилемм быть на данном этапе не может. мораль — хуйня ебанная. мораль — смысла нет. мораль — взгляд у бутчера не надежный. хьюи смотрит на свое отражение в спирте — не надежно. смотрит на свое отражение в чужих глазах, обрамленных тяжелыми ресницами и плотными синяками. и во взгляде печаль. от крепкого чистоганом вяжет и тянет язык ляпнуть чего-нибудь, но хью молчит и глотает эту печаль чужую. и он даже не уверен, что это она. потому что чужая. но горчит. с каждым новым стаканом хьюи все больше молчал. с каждым новым опрокинутым в себя стаканом бутчер умирал быстрее. хьюи больше года собирался по кускам, чтобы в итоге со всеми вместе разбиться в дребезги. бутчеру хорошо. он был таким всегда. просто куча осколков, о которую все ранились. хьюи делает глоток уже с горла и по глотке растекается горячая горечь, будто кровь. будто он глотает осколки. бутчеру хорошо — он почти покойник. бутчеру хорошо — он скоро умрет. хьюи трет лицо. жар — по скулам и пленкой на все лицо. он думает о смерти. думает о билли бутчере. пытается хоть на секунду забыть, что от рук воняет железом. кровью горячей, холодной — воняет, и она не смывается. ему хочется тоже стать кровью на чьих-то руках, потому что со своих ее никак уже не соскрести. он вздыхает и кажется, что даже тогда смысла было больше. даже тогда, когда хотелось шагнуть за борт. даже тогда. блять. да каждый ебаный день от крови зудела кожа и хотелось ебнуть себя, лишь бы все прекратилось. и в этом был смысл — отмыться от крови. но сейчас он по уши в ней, он захлебывается и барахтается последний год. ноет, что тонет, хотя сам себя привязал. бутчер у него на шее петлей. он обязан. обязан, если что — пойти следом. хьюи поднимает взгляд на бутчера и думает — бойся своих желаний. смотрит на бутчера и знает — все прекратится, когда тот умрет. от алкоголя немеют губы и держать мысли в голове за зубами уже не выходит. его тошнит вслух. в чужом взгляде золотые всполохи бликов от лампы на столе. в чужом взгляде — его собственное тупое лицо. напротив хмурят брови и ухмылка на пол пути ломается, протыкает пространство, и что-то под ключицами рвется. бутчер утыкается лбом ему в плечо, и хью, смотря в потолок, жмурится, прижимаясь щекой к его голове. на языке кислятина тошноты, на языке осадок сказанного. в голове хлопьями остатки каких-то границ. диван под ними неприятно скрипит кожзамом. хотелось срастись, хотелось срастись и нести общее бремя, хотя они и так. но боли было бы меньше. он как будто чувствовал эту боль кожей, чувствовал и понимал. чужая голова на плече давит, остаток дней давит, кашель — чужой — в груди давит на ребра. секунда — и лопнет. и сильнее нельзя — сильнее уже некуда. повязаны кровью, повязаны болью. семья — это про кровь. кровь — это про них. они солдаты в братской могиле. он прилип к бутчеру намертво. он чувствует руку на талии, он чувствует — пальцы впиваются в кожу, будто в попытке ее пробить и снять как корку с апельсина. чувствует — еще немного и получится. чувствует — хватка слабеет и теперь — касание к шее. телами срослись как плакучие ивы. и отравленная кровь бьется в унисон звоном в ушах, набатом. он видит — бутчер скрывает. он знает и чувствует, понимает, что тот скрывает от них. не хочет говорить. он замалчивает очевидные вещи, которые все уже давно поняли, но не говорили вслух, потому что собственные кости дороже. он неловко отстраняется, потому что жарко. потому что сублимация не работает. потому что канарейка сдохла нахуй. он слушает тревожную тишину, пропахшую алкоголем так сильно, что больше ничего и не чувствовалось. не пахло ни кровью, ни гнилью, ни перманентным предательством. воняло алкоголем. он видит — бутчер плачет. осколком под дых. не успевая подумать, сам тянется к нему и обнимает. думает, бешеные собаки не ластятся. проволока меж ребер гнется и пробивает кожу. она лопается как апельсиновая корка. кожа между ними натягивается, кожа дубеет корой и — срастается. капли по лицу катятся расплавленным металлом и касаясь кожи — прожигают. хьюи больно. он просто хочет спасти хоть кого-то. он хочет чтобы хоть раз его помощь не прогорела впустую. и у самого вытекают солью глаза, у самого от боли крутит позвоночник. он тянется, тянется, тянется, но его только бьют по рукам, по спине, его бьют как собаку. душно. вокруг шеи удавка руки. он клонится назад — воздуха. и бутчеровские глаза — куски битого стекла. осколки, по которым босиком, потому что единственный путь. хьюи тянется и прижимается губами к его лбу, рукой зарываясь в солому волос. — ты же в курсе, — хью чувствует его ухмылку и как слова глухо режут прямо по шее, в голосе осколочными перекатываются слезы, — что в лоб целуют покойников? хьюи не нравится во рту сухой привкус чего-то упущенного. ему не нравится ощущение сросшихся тел, ему не нравится снова чувствовать боль. ее можно глушить, ее нужно игнорировать, но не вечно. он думал, что выиграет время, если потерпит. совсем немного. но в итоге немного — всегда. терпи. терпи и не бей. боль течет из глаз, боль ноет в костях черепа, боль оборачивается вокруг шеи и запястий. он же всегда поступал по совести, но вот только совесть в итоге и затягивала петлю на шее. по совести — не значит правильно. — и сколько тебе осталось? только он произносит этот вопрос, тут же ожидает кулак в челюсть. да он бы и сам себе уебал. но все, что он в итоге получает — ничего. во взгляде — ничего. и тишина. короткое движение языка по пересохшим губам и полопанные в глазах сосуды. молодец. — да иди ты нахуй, — и бутчер улыбается, едва скалясь. хьюи закрывает глаза и представляет, что умер, потому что это было бы единственным по-настоящему правильным действием.

и остаток пути мы одним существом прошагаем с тобою вдвоем