Самовар

Тело человека не способно чувствовать прикосновения в отрубленной ноге, к тому же кому это надо? Джеймс поначалу надеялся, что боли в ней тоже не будет, но он жестоко ошибался, ведь сзади уже точила шампур её сестрица — фантомная боль. Как таковая не опасна и бесполезна, ведь какая разница что там стало с твоей ногой или рукой — её всё равно у тебя больше нет, тогда почему каждый сучий раз после сна во все четыре накрывает так, будто всё заново пришили и пропустили через мясорубку?! Вместе с фантомной болью всегда приходили врачи, охали, ахали, кружились как белые вороны над падалью. Все свои воспоминания Джеймс считал только по Шраму, нету Шрама — нет и его. Всё остальное бред сивой кобылы, внушённый Диктором. Не было никогда у агента ни детства, ни матери с отцом, он сразу родился взрослым, к сожалению не в рубашке, тут как посмотреть. Никогда не было и старой косоглазой медсестры из школы, больно вгоняющей иглы в самые вены и ковыряющей там, пока к горлу не подступит рвота. Тем не менее, докторов Джеймс никогда не любил, это было заложено глубоко внутри него, являясь частью характера клона. По бокам пикают аппараты, а он даже не слышит их, ведь после эксперимента почти оглох. Да и какая разница? — говорить агент всё равно не умеет, и с кем тут болтать, к тому же? С врачами? В маске противно дышится и чувствуешь себя совершенным дауном, что даже сопли себе утереть нормально не может, а Джеймс не может, вообще не может пошевелиться первое время, будто парализовало или шевелить больше нечем. В реальном мире ему уже совсем не нравится, лучше махнуть назад, в бункер, где твой единственный наркоз — это крепкий удар по голове, а единственный врач — ВИЧ-положительный Вирус, вместе со Шрамом, под суровым взглядом которого раны сами затягиваются со страху. Когда Джеймс впервые очнулся после экспериментов, через синие круги в глазах, прямо на него с потолка смотрел плакат с рыжим котенком, висящим на ветке и разноцветными буквами «главное держись». Сейчас же белый потолок, как у Диктора в симуляции. Теперь Джеймс с уверенностью мог сказать, что всей душой ненавидит не только врачей с Фомой наравне, но и белый цвет. Не хватает только Шрама, как Сатана нависающего над ним и понимания, что конечностей не осталось совсем. Это самое страшное. Рядом с койки поднимается Шрам и Джеймсу становится вообще не до смеху. Слава богу хоть рука правая поддаётся на команды, нога же отзывается резкой болью, пальцы шевелятся и на том низкий поклон. Прыжок с двадцати метров она перенесла плоховато. «С возвращением,» — вздыхает Шрам. Джеймсу впервые охота ему вмазать. Ногой, рукой, головой, стулом нахуй, хоть заорать, чтоб показать как он зол. Примерно то же чувствовал при предательстве Флэша, отрывая ему пальцы стамеской. Шрам в свете последних событий выглядел в глазах Джеймса ничуть не лучше дезертира. Расписался буквально его рукой, давая разрешение на госпитализацию, и не только агента, а всех бобов сразу. Его буквально утащили в операционную, обколов чем-то мутящим мозги, Джеймс кричал и сопротивлялся, умолял товарищей помочь, но фигура Шрама так и оставалась неподвижной, пока не захлопнулась дверь. Джеймс бы плюнул в него, да манеры не позволяли. Моменты реабилитации от эксперимента он с радостью бы стёр из своей памяти навсегда. Понимание, что вся жизнь — сплошной обман безусловно подкашивали, но там хоть сразу как недоделанный Железный Дровосек переродился, с руками и с ногами наживую. Тогда главное совсем в другом было, никто за ним особо не ухаживал, не следил, кроме ребят и Шрама. Только они и помогали заново ходить учиться, хоть срать без чужой помощи, использовать протезы на все сто и тыщу. В руках Красного агент за считанные недели превратился в живое оружие, чтобы вселять своим видом только страх и уважение. А тут Джеймс вообще понятия не имел, что с ним сделают. Наверняка будут опекать, жалеть, нянчиться как с грудным младенцем, может даже в инвалидное кресло посадят для пущего унижения. А все остальные выжившие будут пялиться на него в ахуе, как на идиота, типа: «Мужик, ты чего, совсем крышей поехал? Вставай давай, пошли на турники». А он не сможет, потому что он теперь инвалид, со справкой, не матёрый революционер, для которого толпа андроидов и прыжок со здания — это так, разминка. В реальном мире Джеймс должен вести себя по-другому. Ставить на себе крест, самостоятельно приковаться к инвалидной коляске и ездить на ней всю жизнь по врачам, что будут летать над ним, жалеть и ахать. Ведь таким он и должен быть с таким телом. Это ведь просто цирк ёбаный — пытать что-то выжать из такого, всё, братан, успокойся. Теперь можешь не быть сильным, ты в реальности! Протезов на месте нет, всё равно, что заново нет руки с ногой. Эти железяки уже он — грамозткое продолжение тела. Это доводит окончательно. Так и знал — прикован и обездвижен, потерял всё, чего добивался потом и кровью все эти месяцы. Джеймс срывается на крик, пытается наверное вырваться из своего тела, чтоб душа вышла в этом диком вопле и наконец-то спокойно вздохнула. Шрам подрывается с кровати, выдёргивая из своей руки капельницу, отчего неродивый раствор выходит наружу, сигает к компаньону, трясёт за плечи, сдёргивая с лица маску. Джеймс не хотел, чтоб Красный его трогал, противно было от такой подставы, такого наглого предательства. Плакать тоже не хочется, вообще ничего не хочется, только лежать трёхконечной звёздочкой и захлёбыватся в слезах от безысходности. И думать про себя всякие гадости, о том, какой ты беспомощный, уродливый, похожий на бескостную рыбу каплю со дна моря. Как же блядь противно и хуёво, пиздец. Шрам не отстаёт и никогда ни от кого не отстанет, если сам так не решит. Жмёт Джеймса ближе, нагло пользуясь его положением, кривит спину, чтоб закрыть парнишку от чужих глаз, как птица хищная какая. Грубой, старческой от ожога, рукой гладит по голове, меж лопаток по позвоночнику, порой утирая слёзы костяшками. В глазах точно шло чего-то приятное, подымающее дух, мол, образумится всё, только потерпи. Джеймсу было поебать, как бы крепко это не звучало. Внутренний подросток орал, чтоб его оставили одного, а сам Джеймс впервые понятия не имел чего хотел. Доебались ровно через две минуты — санитары вбежали в палату по зову медсестры. Пытались заставить Шрама отойти, кто-то схватил его за руку — с других коек моментально разнеслось раскатистое рычание остальных бобов и ощетинившегося лидера отпустили. Живая рука сама безвольно обняла его. К сожалению, Шрам оказался единственным, кто мог послужить для них каменной стеной. **** Некоторые другие бобы тоже были не в восторге. Шизофреник вон вообще как про больницы услыхал, только покачал головой, мол, нет ребята, и в неизвестном направлении скрылся — только его и видели. Джеймс уже жалел, что тогда не убежал вместе с ним. Чувство отношения к бобам как к вещам ушло в прошлое, вместе с Диктором. Как равных, впрочем, их тоже не воспринимали, относясь как к новой отсталой расе. Можно было понять — двадцать с лишним немых маскотов Бобсока вылезли из почти главного здания компании и заявили, что над ними ставили опыты. Всё равно, что к людям выйдут на контакт стая волков из леса. К бобам относились с опасением, не смотря на явную расположенность их главаря. Шрам чувствовал на воле себя прекрасно, даже с тем количеством новых забот и обязанностей, заснувших у него на плечах. Потеря сразу двоих революционеров-основателей сильно ударила по дисциплине. Удерживать вчетвером целый эскадрон слетевших с цепи мальчишек было сложновато, но он никогда не жаловался. А Джеймс неподвижно лежал на своей койке, еле дыша от боли, от которой не помогали никакие капельницы. Одно его присутствие делало четвертину палаты гиблым местом, похожим на тюрьму. Тюрьму, сколоченную наскоро из твоего собственного тела. Последняя рабочая конечность была пристёгнута к бортику после нападения на санитара, назвавшего его самоваром. Меж бровей потихоньку начинала появляться ломаная морщина. Смотрел Джеймс всегда только в потолок, чтоб не видеть как разговаривают другие бобы. В основном они все говорили о своём будущем и это ещё больше удручало. У него было образование как таковое из ложных воспоминаний. Джеймс был секретным агентом, горячим парнем из голливудских фильмов, а потом под влиянием Шрама превратился в живой автомат (как в бою, так и в постели) — не глядя мог кого-то убить. Да только кем он сможет стать теперь, такой обрубок? Фрилансером? Домохозяйкой? Безработным с пенсией? Мамы разные нужны, мамы разные важны, как говорится, вот только Джеймсу от таких карьерных перспектив всё больше хотелось застрелиться. Он — хранитель порядка, сука! А кому здесь нужен мент без руки с ногой? Без образования никуда, да где бы достать такое училище, где инвалидов в солдат берут. — Джеймс, поешь, — Шрам сидит на корточках на краю койки, постукивая товарища вилкой по ладони. Лидер-таки добился, что его голосовые связки начали издавать слова. Мог для пафоса пиздеть, мол, на одной силе воли их отрастил, но на самом деле просто согласился на экспериментальную операцию. Плюс три свежих шрама на шее, от которых всё ещё противно торчали нитки. — Я знаю, что тебе погано, но ты не можешь всё время лежать и страдать хуйнёй, Джеймс. Ты должен приносить пользу, — Шрам перебирается ближе, слегка наклоняясь. Все аргументы испробованы и делать больше нечего, придётся по старому принципу, как тогда в бункере. — Или мне тебя с ложки как ребёнка кормить? Джеймс дёргается, намерено бьёт Шрама головой, так сильно, как только может. Выхватывает у него из рук вилку и с отвращением принимается за еду. Она холодная, макароны так вообще вылитые опарыши — Джеймс знает, он пробовал, — желе с самого начала знаешь, что конченая безвкусная подстава, но всё равно ест, потихоньку понимая как проголодался, забывая от горя есть. В принципе проголодался. В бункере с едой были перебои, пытались вместо этого пить больше воды, но только ноги опухали. Шрам усмехается, садится поодаль и подперев рукой голову, смотрит. Пускай в глазах Джеймса плещется злой огонь, пускай он не разговаривает с ним, отводя глаза от жестов и отключая слуховой аппарат от слов, Шрам улыбается от облегчения, довольный проделанной работой. **** — Не спится? — Мхм, — конечно Джеймс мог бы спиться и без него, делов-то. Ночи, единственное время, когда он не лежал под капельницами, проходили тоже неважно. Мысли всё не хотели покидать голову, и нормально ведь сука не уляжешься — Джеймс слабо представлял как спал с протезами. То нога мешается, то рука, то ноздря порванная начинает так чесаться, что обосрёшься. Хуевы стрельцы, чтоб они в гробах перевернулись и Пётр этот конченный вместе с ними. Швы очень любили чесаться, особенно свежие. А посрать только ползком — ещё хужее. Джеймс уже готов был согласиться на чёртову коляску, только бы с кровати вылезти без чужой помощи, а помощь чужую он не принимал. Ремень на руке неожиданно звякает, переставая впечатывать кожу. Появляется знакомый запах сигарет, крови и ещё чего-то похожего на плесневелый матрац. — Прогулять хочешь? — звучит над самым ухом, Джеймс физически не успевает удержать дрогнувшее от неожиданности плечо. «Хотел бы,» — скупо поджимает губы агент. «Теперь это не устроишь». Вместо ответа под поясницу лезет ладонь, вторая — под бедро, и Джеймс чувствует как стремительно отрывается от кровати. Решительное сердце Шрама оказывается почти возле щеки, а после, перебинтованного плеча, отделяемое лишь размеренно кряхтящей грудной клеткой и больничной рубахой. Ладонь лидера перемещается по ходу дела, немного неуклюже, но надёжно поддерживая под зад. Джеймс хватается рукой из последних сил за его плечи, упасть всё же не хочется. «Тяжёлый же, положи назад...» — Не беспокойся, ты придумал отличный способ сбросить лишний вес, — хрипло усмехается Шрам, перехватывает его поудобнее и уносит прочь из палаты. Больница холодная и страшная. Она похожа на маленький печальный город, где вместо улиц — длинные коридоры, вместо домов — палаты, а вместо жителей — глубоко кислого вида люди. Даже кладбище есть на цокольном этаже. Это здание настолько огромно, что без карты, кажется, отсюда в жизни не выберешься. За пару минут они с Шрамом преодолевают более трёх улиц, не похожих друг на друга. Одна — та, что видел Джеймс в редко открытой двери: жёлтые, самого мерзкого жёлтого оттенка, который только в мире есть, стены, с плиткой, похожей на ванную комнату. Вторая с хлюпающим ковровым покрытием, Джеймс под страхом смерти бы по нему не пошёл, ему была присуща маломальская брезгливость, в отличии от Шрама, босыми ногами разгуливающего где душа пожелает. В третьей горел мигающий свет, стояла медсестра и хоть она одна, а их двое, парни туда сунуться не решились. Джеймсу пришлось смириться с хлюпаньем и ощущением сырости. Зато окна там были громадные. На улице разгар зимы. Возле окна находиться было слегка холодно — батарея со своей задачей явно не справлялась. Не беда. Джеймса грел Шрам, а Шрама грела свершившаяся революция. Изнутри обоих на ура прогревал сигаретный дым. «Какое красивое». — Что? «Эта белая пыль за окном». — Снег? «Снег... Кажется, где-то про это читал». — А мне не нравится. Не люблю белый. И пахнет, наверное, не лучше обычной. «Согласен. Но всё равно красиво». Два силуэта. Почти одинаковые, если не приглядываться. Это так странно на самом деле, спутаться с самим собой. Как ставить свою рожу на обои в мобильнике, так стрёмно — открываешь телефон, а там ты. И ведь оба понимают, что они один и тот же Роман Смирнов, только разные его грани, изувеченные временем и жестокой судьбой. Оба глубоко несчастны сами по себе, но вместе образуя страшнейший симбиоз. Один контуженый ампутант, другой подслеповатый урод. Серый и белый, два весёлых гуся с суицидальными наклонностями. Страшно представить что из себя представлял сам Исходный Ромашка, как его прозвали клоны. А может Джеймс и Шрам просто самые тяжкие его стороны, но оттого и самые сильные. Кто теперь знает — мужик-то давно пропал. — Джеймс, — цедит слова ему в макушку Шрам. Агент поднапрягается. С таким тоном обычно он сообщал, что-то очень отвратительное и неприятное, но для чужих ушей намеренно скрываемое во избежание паники. Джеймс молча разворачивает голову, вопросительно откликаясь на имя. — Ты счастлив? Джеймс стукается головой о пластик окна. Ну он выдал. «Должен бы по-идее». Но почему-то никакого счастья от выхода на волю он совсем не испытывал. Гнетущее чувство бесполезности и беспомощности — очень даже. И это наверное отлично прописалось в его глазах на мгновение, ведь Шрам суховато и очень печально улыбнувшись, проговорил: — Да не убивайся ты так. Подлечат тебя немного и я тебе всё заново сделаю, будешь как новенький, — взгляд сделался стеклянным, точно сразу оба глаза были слепы. — Без Сахары тяжко будет, конечно. «Что с ним?» — нахмурился Джеймс. — Током убило. Думал всем так повезло как тебе? — безэмоциональность, как удар тупым предметом по голове. Джеймс не ответил. Что говорить нахуй? Жалко? Это птичку может быть жалко, или общая вещь у пчелы и инвалида — жалко, а это Сахара. Их парень, с самого начала. То, как он пытался высушить мох на чай, то как он запрещал им всем ругаться матом в мыслях, то как он смешно задирал нос, когда говорил и пытался изображать французские слова на русском языке жестов, этого всего больше не будет. Никогда. В один щелчок отключения электроэнергии у Диктора, их Сахары не стало. Обнимая Шрама, Джеймсу почему-то показалось, что он тоже не счастлив. Было в лице лидера это непонятное волнение, которое обычно застывало на лицах людей при мыслях о будущем. Особенно таком, где они глубоко никому не нужны. Оно и верно — все бобы скорей всего попытаются забыть это всё как страшный сон. Джеймс со Шрамом знали — мозги-то варят у всех одинаково. Пройдёт месяц, может год, и всё пережитое вместе они сотрут, а затем забудут и Шрама. **** За всё время пребывания в Бобсоке бобы мылись дай бог раз десять. Кто-то чаще, кто-то реже. Если хочешь хоть каждый день намывайся — отвинтил трубу и мойся. Без мыла, естественно, и шанс есть, что после душа ты ещё грязнее станешь, но если уж приспичило — валяй. Джеймс был из тех, кто мылся чаще (может поэтому в его протезах и развелся какой-то гриб, из-за чего железяки пришлось выкинуть) и особо не протестовал, когда санитары начинали загонять всю их роту в душ. Всё равно, однако, не ходил в силу своего отвратного настроения. Этот раз был первым, когда он видел их душевую. Пока Шрам завозил его на коляске в местный душ, на глаза не сразу бросилась ванна в углу. Возле неё толпились санитары, штуки три, там кто-то лежал. Джеймс сначала думал, что это дед, по общему виду, но к его ужасу, когда оно вылезло, это оказалась бабка. И она оказалась далеко не последней. Хорошо хоть в кабинках были шторки. «Отойди, я сам». Шрам только ближе подвинул табурет и отошёл в сторону, оставаясь там же и готовый в любую секунду кинуться к нему. Джеймс вздыхает. Раньше, по крайней мере, с этим таких проблем не было. С одной ногой он справлялся, справится и без них совсем. В итоге спустя минут семь страданий, Шрам сам уже мокрее Джеймса, ругаясь так крепко и громко, что глухие бабки за шторкой начали возмущаться, упорно пытается его вымыть. Вода иногда идёт слишком горячая или холодная, но Джеймс упорно молчит и без того сконфуженный этой ситуацией, а Шрам ничего не чувствует ниже предплечий. Ничего, контрастный душ, в здоровом теле — здоровый дух, если так, конечно, можно было сказать хоть про одного из них. Глубокий стыд покрыл Джея с ног до головы, глаза вовремя закрыла сползающая с волос пена — теперь проще представить, что это происходит с кем-то другим. Слишком много Шрам его трогал для обычной помывки, по крайней мере так казалось Джеймсу. — Чего ты весь скукожился? — хоть тон поскрипывает от ругани, но постоянная ныне заботливость никуда не пропала. Шрам, такое ощущение, подписался на ту операцию только чтоб залюбить Джеймса окончательно. — Всё я там уже подробно рассмотрел миллион раз, расслабься. Агент окончательно заливается болезненной краской, теряя всё самообладание. Вот Шрам свинья — нашёл время будить в себе романтика. До этого Красному даже не нужно было его подавлять — этой черты в нём просто не было. В Джеймсе жил романтик до бункера, но вместо цветов и нежных дам в его жизни появился Шрам, сующий ему в руки ружьё. Снова хочется убежать в бункер, ведь там вся романтика проще. Вот Шрам, лежит на матрасе, потный, грязный и уставший как собака. Хочешь — еби. Не хочешь — он тебя сам выебет, дай только слабину. Джеймса сильнейшим образом переклинивало от таких простых слов «я тебя люблю». Он до сих пор не знает, любит ли он Шрама в ответ. Уважает? Да. Стоит на него? Безусловно. Но любовь… Это слишком сложно. Они целоваться даже, почти не целовались. Очень быстро и ещё более редко. А сейчас Шрам снова его целует. Абсолютно без повода мажет улыбающимися губами по мокрому лбу. Джеймсу странно, очень странно, но приятно. И очень убого. **** Вода в тёмном бассейне неприятно холодит ногу. Она почти на уровне края. Время часов восемь вечера от силы, а Джеймсу приспичило пойти вместе с заново выломанным Циркачом на программу реабилитации. Шрама выписали уже две недели назад, а Джею только-только гипс сняли. С коляски он вставать особо не стремился. Как-то привык. Прикипел. Коляска стала как вторые ноги и Джеймс не видел смысла вставать с неё. До этого смысл был хоть в Шраме и ребятах, а теперь кому он нужен? Перед кем здесь выпендриваться, кому подавать пример? Вот и правильно. Сиди в своей койке и не мешайся никому. Самовар ёбаный. Да, ему всё же объяснили значение и он ещё раз дал по лицу тому санитару, набивая тому второй синяк. Зоркого глаза Шрама, что держал весь порядок в палате, давно не было и в этот раз дело дошло до драки. Без него в принципе стало совсем тяжко, раньше лидер не давал залечить и заопекать своих товарищей. Не давал в обиду можно сказать. А сейчас Джеймсу постоянно кололи какие-то непонятные уколы, от них становилось только хуже, но он не мог с этим ничего сделать — их было слишком много. И всё же не смотря на постоянные процедуры, смерть от агента отходила всё дальше. Джеймсу стали сниться кошмары, всё регулярно, по расписанию. У него там совсем не было конечностей, даже хуя кажется, только бинтованная беспомощная тушка, а вокруг молча стояли бобы, с ужасом и отвращением смотря на него. В глаза светил ледяной орущий свет от операционной лампы. Во главе хмурый Шрам, и что бы Джеймс в этих снах не делал, тот только безнадёжно махал на него рукой, уходя из палаты, нарекая парня бесполезным, негодным в работе. А остальные закрывали собой слепящий свет и заворачивали его в одеяло, медленно убивая каждый раз по-разному. Затем он с пересохшим горлом просыпался, вскакивая и вместо крика издавая замученный хрип. Джеймс действительно боялся в очередной раз во взгляде навещавшего его Шрама увидеть повторение своего сна. Мол, слабак ты. Не нравишься мне больше. Этого, правда, никак не происходило. Взгляд Шрама всегда оставался заботливым, немного сухим, но достаточно выразительным, чтобы показать Джею, что его всё ещё любят. Иногда он совсем этого не понимал, впрочем, мало ли на свете извращенцев. На него ведь нашёлся и вроде даже не один. Интересно, будь нога с рукой на своём месте, Шраму бы он продолжил нравиться или у того имеется пунктик на уродов? Он медленно сползает по бортику в воду, погружаясь с головой. К чёрту такие мысли. Из-под воды не виден волчий взгляд приставленной к нему медсестры. Из лёгких медленно тикает воздух и Джеймс чувствует как постепенно касается ногой дна. Над затылком метра полтора тёмной глубины, глаза скептично поднимаются вверх. Там играют тусклые, холодные лампы, очень холодно и одиноко там на поверхности всё-таки. А всплыть-то он, собственно, сможет? **** К выписке Джеймс окончательно сдувается, становясь чем-то похожим на резинового лебедя, после дня активной детской игры превращающегося в желеобразное зелёное нечто. Шрам в который раз скрипит зубами, ругаясь на него за то, что тот не хочет вставать с коляски, а Джеймс устало смотрит снизу вверх в ответ, показывая полную безразличность ко всему происходящему. — Нету у нас дома места для этой ерунды! — Шрам хватает агента за шиворот, в надежде, что он ему хоть по роже за это попытается прописать, но нет. Джеймс поводит плечом. «Что? Что тебе от меня надо?» Уголки губ Шрама кривятся в удивлении, смешанном с отвращением, Джеймс на это отворачивается, жмуря глаза как побитая собака. Во сне и наяву. Красный как от наваждения трясёт головой, берёт себя в руки, а затем и Джеймса, закидывая его руку себе на плечо и ставя парня на ногу. Отпинывает коляску куда-то к чёрту. Свободной рукой, чуть отвернувшись, закуривает. — Пойдём отсюда, — хмурится Шрам, — Я куплю тебе кофе. **** Шрам весь в работе сидит-стоит за столом что-то ровняя болгаркой, упорно стараясь не замечать сгорбленной спиной взгляд Джеймса. Да, со Шрамом — не больничка. Забота на уровне мужской уборки — вот тебе книги, жрать захочешь — еда в холодильнике, развлекайся. Джеймс не успел обернуться, а его и след простыл: «Извини, дорогой. Служба». Работал Шрам постоянно, может даже не на одной работе, уходил рано утром, приходил поздно вечером. Дело даже не в деньгах — просто он всегда был неисправимым трудоголиком, без дела семимильными шагами сходящим с ума. В свободное время Джеймса тоже всеми способами обделяли вниманием, то ходя разбираться с другими бобами, то мастеря для него протезы. Отсутствие помощи, впрочем, агента привело в чувства. Состояние значительно улучшилось. Шрам не выдержал давления авторитетом. Глубоко вздохнул, выключил инструмент и обернулся к нему, упираясь ладонями в борт стола. — Ну? — рябая из-за ожога на лице бровь выжидающе взметнулась вверх. — Я весь внимание. Джеймс молчаливо хлопнул книгой, прожигая Шрама холодным и чужим взглядом. Он не сильно парился по поводу одежды, всё равно на него никто не смотрел, сидел в одних трусах и в фланелевой рубашке Шрама, накинутой только на одно плечо — из-за отсутствия руки постоянно слетала. Сборка парня была почти полностью завершена, нога находилась на своём законном месте, хоть и пришлось протез переделывать, ведь после операции и без того не длинный обрубок стал вовсе короче залупы. «Понять всё не могу, уродом я что ли таким стал?» — мрачно подпёр рукой висок Джеймс. Губы Шрама на мгновение дрогнули, а глаза округлились. — Джеймс, ты чего? — Агент в ответ отвёл взгляд, проглатывая колкости. Рядом несильно прогнулась кровать. На плечо опустилась тяжёлая шрамова ладонь. — Всё с тобой как было. «Да ненужен я тебе больше. Так, лишний груз на шее,» — невесело хмыкнул Джеймс, окончательно отворачиваясь в познании серого неба за окном. — Джеймс, что случилось? — ладонь перешла на щёку, пачкая её машинным маслом и кровью. Противно. Но возбуждающе. Втянувшуюся голову Джеймса разворачивают лицом к себе и пристально заглядывают в глаза. Шрам слегка морщится от увиденного, всё, что там транслируется оказывается слишком болезненным для его сердца. Холод, отчаянье, обида — всё ему. Держи, мол, Шрам, расшифровывай. Джеймс тихо вздыхает. «Если нет, то что же ты от меня убегаешь? Почему ты делаешь вид, будто и нет меня? Ничего от тебя не дождёшься! Ни ласки, ни ругани». Джеймсу слабо, но ощутимо дают по шее. — Тфу ты! Перепугал до смерти! Ласки ему подавай! — говорит Шрам, взметая руки в порыве злости на уровень плеч. Джеймс морщится, но помалкивает, не смея возразить. Нечего нюни тут было разводить, сам знал, чем всё кончится. Вечный лидер вроде ещё хотел его огреть, да покрепче, но только рукой махнул, напряжённо сплетая пальцы в замок. Агент терпеливо дожидается взгляда парня, и таки удостаивается чести, в глубине души ужасаясь. В кроваво-карем глазу застыла редкая тягучая тоска. Будто у слова «блять» убрали две последние буквы и оно так и тянется, и тянется, и тянется в отчаянье до бесконечности, — Я же для тебя стараюсь, идиот. Чтоб ты не нуждался ни в чём… — он вздыхает, смотрит на него, — Джеймс, я знаю, тебе сейчас хочется внимания, но я не могу постоянно с тобой быть. Клянусь, я что-нибудь с этим сделаю, обещаю, я скоро найду работу, хорошую работу и мы заживём, Джеймс. Как короли будем жить, только дай мне время, — голос медленно сходил на нет, начиная быть похожим на длиннющее оправдание. Шраму это не нравилось, но остановиться он уже не мог. Джеймс не мешкает. Он за словом в карман никогда не лез — всё на интуитивном уровне у обоих, высшая степень конекта в каком-то смысле. Они, клоны, всегда знают, что правильно сказать, что сделать, как приласкать или лучше не стоит. Поразительно единые по своей сути, но разные по факту. Мозги варят одинаково, проще говоря. «Шрам, какого чёрта?» — сильная, рельефная рука приобнимает за плечи. Синие глаза обволакивают заботой, смешанной с нарастающим вожделением. Шрам всегда входил в какой-то блаженный гипноз, смотря, как в них метёт вечная ледяная пурга. Джеймс игнорирует его замешательство, шепчет слова губами, но говорит глазами. «Я хочу тебя. Понимаешь? Сколько хочешь меня игнорируй, хоть поломайся там, на своей работе, но ещё один месяц воздержания я тебе блять не прощу». Красному не нужно отвечать, благодарит он уже в поцелуй, туда же летит облегчённое «я тоже, Джеймс». Там нет ни ласки, ни нежности, только двое изголодавшихся друг по другу мужиков. Щетина Шрама, в свете уличных фонарей похожая на проволоку, сильно царапает щёки и подбородок, Джеймс про себя морщится. Его пальцы путаются в поседевших грязных волосах, но завалиться куда-то без второй руки не страшно — Шрам держит крепко. Порой чересчур, понимая, что сжал руки слишком сильно, только по болезненным хрипам. Но Шрам твёрдый и устойчивый, держаться за него было спокойно, можно сказать, даже хотелось. Он весь как недвижимая скала из самой мощной породы, что выстоит перед любой напастью. От этого и главная печаль — камень хоть в крошку весь расшиби, а камнем и останется. Выточить, разве что, каменный цветок можно, да на это мастер нужен отменный, а у Джеймса духу не хватает его пилить. Шрам слишком много видел, слишком много пережил, целиком окаменев и выкинув все человеческие чувства, чтоб не страдать так лишний раз — агент видел как это происходило собственными глазами, но ничего не мог поделать. Многие говорили похожи они, впрочем Джеймс — никакая не гора. Айсберг, издали не отличимый от горы, кажется, поскребёшь под снег немного, а там голая оледеневшая земля. Этого другие клоны и опасались, боясь говорить с ним или проявлять свою симпатию. Не похож он был на боба мягкого и понимающего — огреет своим железом по голове, да своди концы с концами. Однако нет, Джеймс — айсберг, в самом нутре которого есть тёплое пресное озеро с золотыми рыбками. И только Шрам, трепетно ухаживающий за ним, не давал этому маленькому чуду замёрзнуть, не позволяя стать похожим на себя. Шрам аккуратно заваливает Джея на кровать, чего-то с минуту в нём разглядывая. Лидер часто уставал. Всегда первый, всегда главный, кто бы что не говорил, а вся революция держалась целиком на нём, приводя в некоторых моментах к самодурству. Все обязанности были его, постоянно надо что-то контролировать, делать, бежать, тут же хватая в руки рубанок. Шраму это нравилось, очень, особенно при том, что человек он был гиперактивый — мало спал, много пил, причём не воды. Но быть главным ещё и в постели — нет. Чаша весов валилась нахуй, Шрам вместе с ней. Силы как пылесосом высасывали. Сложно сказать, нравилось ли Джеймсу постоянно держать верх, но он по крайней мере не был против и работал по мере возможностей. А с чего бы ему сука не работать? Если убивать ради своего лидера готов, то уж изволь его и трахнуть если понадобится. С нынешними обстоятельствами, Красный смог бы всё малость перевернуть. Для него доставить удовольствие Джеймсу, сравнимо со сборкой-разборкой автомата. Того гляди сейчас с сигаретой в зубах будет растолковывать новичкам как и в какой очереди что вынимать. Да, по чести сказать, с выражением лица Шрама в этот момент сложно не чувствовать себя каким-то ружьём, и Джеймс отчётливо себя им ощущает. Будто бы его и правда выверенными, порой аккуратными, порой ловкими и сильными движениями самозабвенно разбирают на детальки, снимают с предохранителя, делают пробный выстрел, изнутри заводя курок назад. Как его детали бережно промазывают руки Шрама, похожие на раскалённую наждачку. Джеймс судорожно хватается рукой за его спину из-за слишком резкого движения, тут же извиняясь и пытаясь убрать её — в бункере Шрам не любил, когда ненужных касаний становилось много, кто бы из них в этот момент не был главным. Но сейчас он почему-то не противится, со смешком вздыхая, накрывает его предплечье своей ладонью и целует в мокрый от пота лоб. — Можно, Джеймс, можно. От неожиданности он так и застывает, приводит парня в чувства лишь очередной толчок, сгибающий пополам, и предложение принимается само собой. Шрама обнимать оказывается приятно, вес его тела комфортный, температура терпимая. Впервые за последние месяцы на душе становится так жарко и одновременно тихо. Можно сказать даже, это чувство безопасности — Джеймс до этого ни разу его толком не ощущал. Ну может когда-то, там, в своём никогда не существовавшем детстве, рядом с родителями во время поездки на Кипр. То, что делает Шрам, оно... чёрт возьми, не похоже на акт насилия, и это пиздец как странно. Вся жизнь Джеймса — это один большой акт насилия, всё мировоззрение — страх смерти ещё в большем масштабе, а тут Шрам со своей лаской, любовью, ни к селу, ни к городу. Влез и творит какую-то хуйню, что аж мысли про свою никчёмность, слабость, бесполезность, беспомощность вылетели к чёртовой бабушке, чтоб подальше. Джеймс сквозь стон прихрипше смеётся от бреда, творящегося в голове. Шрам, хоть и клон, точно сейчас ни шиша не понимает, а может и понимает — хуй его разберёшь. Совершенно серьёзно пялит на агента, но тот пожимает плечами, счастливо скалясь в ответ. Шрам тоже улыбается, кажется, там гораздо больше вставных зубов, чем казалось. И вот они мокрые, уставшие валяются произвольно по дивану. Джеймсу это перестаёт нравится и, слегонца крутанувшись, подкатывается Шраму под бок. Он размашистым движением заключает его в в объятия. «Шрам, скажи честно, ты извращенец?» — Джеймс не проч бы задымить, да из-под тёплого бока тоже вылезешь с трудом. — Что не так опять? — спокойно спрашивает Шрам. Достаёт сигареты, как же хорошо жить с самим собой, чёрт возьми. Джеймс задумался. А действительно, что? «Тебя совсем не тревожит, то, как я выгляжу?» — Мысль кое-как собралась в его голове. — А тебя? — Сверкает адским заревом взгляд из-под полуприкрытых век. «Что ты имеешь в виду?» — Мои шрамы, Джеймс. Да, не так круто, как механические протезы, но тоже ничего, как думаешь? Джеймс тяжело вздохнул, поднимая взгляд на Красного. Ни грамма серьёзности. «Ты издеваешься, да?» Небольшое облачко дыма было выпущено ему в лицо и парень чихнул. Подразумевалось, похоже, как «да». Шрам на длинный, серьёзный разговор идти был явно не намерен, один раз уже успев от него умотать. Провалялись в молчании ещё минут пять навскидку, прежде, чем первый открыл рот. — На самом деле я думаю ты красивый. Честно. Даже красивше меня. — Его разодранные кучей мелких и парой крупных шрамов губы покривились в улыбке. — В бункере от тебя ухажеров можно было бы с веником отгонять, если б те смелыми были. Но увы — одна челядь. Помню, какой-то малец сказал, что сначала считал тебя совершенно беззащитным из-за этих штук. Да думаю, будь ты слабаком, они бы тебя мигом растерзали, а ты молодец. Мне этот контраст в тебе нравится — вроде, вон, контузия и прочая херь, сильным быть не должен, не сможешь, кажется, и со стула без помощи и соплей встать, а ты вот какой! Не инвалид, сука, не «хи-хи», а «хо-хо»! Видел бы ты себя со стороны, Джей. Ты самым красивым бобом в подвале был, наш исходник бы от зависти самоуничтожился, зная, каким шикарным он мог бы быть. «Эль ещё ничего такой,» — сконфужено повёл носом Джеймс, туша на щеках слабый румянец. — Согласен. Но такой контраст есть только у тебя. — Шрам чуть наклонился, почти касаясь губами здорового уха, прошептал: — И это очень заводит. Каким бы извращенцем ты меня не считал. Джеймс с эмоцией средней «что за хуйня» прикрыл глаза, в надежде успокоиться. Шрам с момента поправки голосовых связок стал выдавать порой слишком искромётные монологи. Джеймс до этого и помыслить не мог, что в таком сухаре водился философ. Очень болтливый философ. — А это твоя память, брат, твоё прошлое, — сказал Шрам, плюхнувшись назад на диван и пихнув ногой протез Джеймса. — Хочешь, не хочешь, а без него ты — никто. Нужно уметь им гордиться. «Да на кой мне память такая нужна? Мне бы будущее своё строить, а не тащить за собой эту парашу». Шрам замолк, долго затягиваясь. Джеймс болезненно ухмыльнулся — лидеру нечего было ответить на это. За своё мнение и поступки он легко мог ручаться, а вот за чужие — нет. К сожалению, здесь всемогущий Шрам оказался бессилен и Джеймс его за такое не винил. Обидно, конечно, зачем тему только заварил, скот, если знал, что ничем помочь не сможет, но он ведь тоже не колдун и Иисус только для двадцати с гаком человек. Вообще стоило переставать висеть у Шрама на шее и устроиться наконец-то на работу или пойти учиться куда-нибудь на худой конец, в другие места-то с инвалидностью на бюджет могут без базара взять — Джеймс сам виноват, что выбрал единственную отрасль, где эта инвалидность никому нахуй не сдалась. — Ты куда собирался поступать? На полицейского? Джеймс, непонимающе и с задержкой, кивнул. У Шрама от слишком долгого мыслительного процесса повалил дым из ноздрей. От одного его вида у Джея неприятно прожгло всю носоглотку — а ему нормально, вот, снова затягивается. Глаза лидера сузились в тонкие щёлки, брови приподнялись, прикидывая все возможные исходы и потери, собирая на лбу морщины. Джеймс не моргая сверлил его взглядом, вцепившись рукой в рубленное плечо. Вот сейчас Шрам точно что-то высрет такое… ТАКОЕ сука, что от абсурда скончаешься на месте, но, как не печально, это всегда срабатывало. Вот что? Что можно предложить в подобной ситуации? Как он протащит голимого инвалида в школу полиции? — Как думаешь, биомусор уже изобрёл металл, не галдящий на таможнях? **** Реальность вокруг фиксироваться отчаянно отказывается, выбрыкиваясь, рыча и скалясь, Джеймсу огромных усилий стоит просто продрать хотя бы один глаз. Лёгкие сами собой раскрываются от ворвавшегося внутрь воздуха. Кажется, его вырубило от болевого шока. — Мне плевать, что ты думаешь, я звоню в скорую! Шрам, захлопни пасть, он сейчас сдохнет! Смысл слов доходит как через толщу воды или как через толстенный лёд, по которому мечется Алекс, вопящий в экран телефона. И чего орёт? Вирыч, еле стоящий на ногах, сейчас ёбнется в обморок, уже представляя, что с ним сделает за всё это Шрам, но держится, продолжая громко бормотать ругательства. Свет бьёт в глаза и Джеймс роняет голову набок. Побаливает внутренняя сторона локтя, немного плечо, немного солнечное сплетение, а так очень даже неплохо. Сознание медленно возвращается в норму и Джеймс даже успевает поймать выскользнувший у Вируса из рук скальпель. — Алекс, твою мать, просто дай мне ёбанную трубку, пока я снова не отключился, — скрипит Джеймс, запрокидывая голову. Из носа потекло что-то тёплое и ему бы очень хотелось, чтоб это были не сопли. — О боже, он очнулся! Да, он окей, требует к телефону, — Алекс отрывает мобильник от уха, — Бросил трубку, тварь! — Ладно, не кипятись, всё в норме. — Он поворачивается к Вирусу, тот самозабвенно продолжает зашивать стык кожи на ключице. Оттуда, хлюпая, толчками просачивается густая кровь, но Джеймс ни шиша не чует. От успокоительного вяло и лениво. От комичности происходящего чувство больницы притупляется. Вирус так и останется единственным полноценным врачом, кому он дозволит себя резать. — Фу бля. — Не нравится — не смотри, пока можешь. Мне может тоже твою набивку рассматривать тошно. Рядом присаживается Алекс, уже наполняя подсобку дымом. Только сейчас Джеймс замечает, что у него потекла тушь. — Что вылупился, фраер? Мы уже думали, где тушку твою прятать. — Движения слегка нервные, поза совсем закрытая, тело периодически конвульсивно вздрагивает. Он гнёт бровь, выпуская дым вбок. — Ты звонил в больницу? Алекс мотает головой, прикрывая глаза. — Нет, я просто стрёму словил, но был близок. Не хватало ещё и на твою кончину смотреть. — Он нагинается, промакивая платком место шва, а затем свои глаза. — Фааак… — Позвони ему, скажи, чтоб не приезжал, не надо его от работы отвлекать. — Тебе надо — ты и звони. — Саш, я на ёбанном операционном столе, у меня по венам течёт уже не кровь, а корвалол, имей совесть. Алекс усмехнулся, но телефон всё равно достал. Звонить Шраму в любом случае было уже бессмысленно — после сцены, которую закатил тут Алекс, он примчался бы сюда за четверть часа даже находясь в охраняемой тюрьме на другом континенте. Плюс-минус пять минут. Джеймса рубит в сон, спокойный сон, ведь засыпает он под приближающуюся тяжелую выверенную поступь по коридору. Через пару размытых вечностей, Джей чувствует как его треплют по волосам и как ко лбу прижимаются тёплые губы. Клёво. — Вставай, всё, подъём, май дарлинг! Мозг прошибает вспышкой чего-то непонятного, среднего между болью и спазмом в штанах. Джеймс задушено вскрикивает, подрывается с кушетки. Рядом как чёрт хохочет Алекс. Смешно ему. — Да чтоб тебя, я просил так не делать! — рычит Джеймс, хватая его за руку. — У меня так никогда эта дырень не зарастёт. — Он тяжело сел и приложил холодную ладонь к кровящему разъёму над ухом, в который очень нравилось совать пальцы всем, кому не лень. Заклеить чем что ли? — У меня через полчаса рандеву с местным авторитетом, так что давай, шевели задом отсюда, нам ещё твою начинку с пола соскребать, — Алекс подпёр ладонью гладко выбритый подбородок и в ожидании уставился на него. Джеймс мутными глазами смотрел в ответ, не вдупляя, что требуют. — Можешь ещё немного посидеть, пока я тебя на завод цветного металла не толкнул. Джеймс молча начал натягивать брюки, сил спорить не было, благо Шрам удосужился отвесить наглецу подзатыльник. Это не стоило того и дошло до драки, и их потом чуть не выкинули с норы Алекса его подпёздыши, но всё равно знак внимания, Джеймсу было приятно. В метро Джей спал, придя домой тоже спал, наверное заснул вообще на лестничной клетке, пока Шрам открывал дверь. Провалялся в кровати минимум дня два, но так всегда было после операций и эта, слава богу, последняя. Через море крови, боли, уговоров и денег, план Шрама почти воплотился в реальность. Медицинская карточка была полностью стёрта с лица земли, через месяц Джеймс пойдёт за новой, уже в другой город, где планировал поступать. Смотря в зеркало, агент понимал, да, теперь он видит в отражении себя. Совершенно здорового, молодого парня, с рукой и ногой, слышащего на оба уха и без дефектов речи. Да, весь в шрамах, как Френкинштейн — не сильно заметных, спасибо Виру, — слева головы полностью сбриты волосы, ничего, не беда, не зубы — отрастут, а зубы, к слову, вещь тоже не слишком индивидуальная — можно заменить. Сука, да после того, что произошло за последние месяцы с его телом, Джеймс вообще перестал сомневаться во взаимозаменяемости любого органа. Губы трогает усмешка. Да в нём сейчас больше инородного, чем на старте было. Рука стала обтёсана ещё выше плеча, он прекрасно помнил собственную окровавленную ключицу, лежащую в помойке. Как ему резали ноги Джеймс не помнил, но как правили ухо, отколупывая маленькие кусочки от черепа, помнил пиздато. Но зато теперь он полноценен, целостен и не ограничен в возможностях. Сзади подкрадывается Шрам и укладывает руку Джеймсу на плечо. Настоящее, человеческое плечо, на нём почти ощущаются прикосновения, а кожа точно как настоящая. Джеймс не может оторвать от себя взгляда. Он был в полном восторге и не жалел ни об одном кубическом сантиметре своего настоящего тела ради этого. Шрам не одобрял, как-то называл такую штуку, ещё давно, в бункере. Бодипозитив, вроде. Люби себя таким, какой ты есть, но Джеймс всё это на хуе вертел. Он бы скорей вскрылся, чем полюбил это, нет, даже не тело, это дерьмо, называемое телом. Да, неправильно, наверно, стоило бы сходить к психологу, чаще вслушиваться в чужие комплименты своим глухим ухом, и молча благодарить бесполезными связками, твёрдо стоять на железной ноге и поддерживать таких же, как он, железной рукой, но... Джеймсу было похуй. А рядом уже чертил для него новое тело Шрам и исход предрешён заранее. Как-никак Джеймс был и останется лучшим творением вечного лидера, может только после собранного из мусора мопеда. — Зря мы, конечно, всё это затеяли, — в голосе не укрывается нотка гордости, Шрам никогда не давал заднюю. Хах, легко ему говорить. Чёртов Буратино, этому деревянном парню всегда было до фени на своё рыло, ему бы Карабаса свергнуть и отца-забулдыгу прокормить, а Джеймсу не нравятся российские адаптации, Пинокио хоть учит чему-то, кроме как балду пинать и что капитализм — это плохо. Для него главная цель — свой еблет поправить, нормальным пацаном стать, чтоб уважали во дворе. Поэтому Джеймсу книжка и понравилась. Жиза, сущая жиза. — Ты теперь только не подкачай, я помог, чем сумел, но поступление только на тебе. Мы с ребятами в тебя верим. Джеймс нахмурился, но уголки губ поползли вверх в решительности. — О да, Шрам. Уж я свой шанс не упущу. ***** Дверь входная отлетает в сторону, чуть не снося стену. Шрам лениво потягивается, снимает наушники и отрывается от монтажа видео. В комнату влетает Джеймс, улыбка от уха до уха. — Шрам, звони пацанам, бляяяяяя, они сейчас все попадают, — его сгибает пополам, странно, но скорее от радости, он давит в ладонях визг. Шрам слегка растеряно берёт его за плечи. До этого Джеймс себя подобным образом никогда не вёл, даже после революции и то не так. — Что стряслось? — Я себя сейчас таким самозванцем чувствую! — Да что происходит, твою-то мать? — Шрам, — Джеймс на мгновение затихает, пряча глаза в пол. Красный ещё больше напрягается, сжимая плечи сильнее, молчание длится секунды три, — Я поступил. Шрам стоит в ступоре, неверяще сверля Джеймса взглядом. Медленно расплывается в улыбке и оба одновременно победно орут. Всё не напрасно, все труды не напрасны. Шрам крепко обнимает агента за шею, ероша залаченные волосы. Джей заливается смехом, прижимая его к себе, чуть приподнимая над полом, кажется, плачет даже. — Да, выкусите, сучки, наш робокоп снова в деле! Джеймс счастливо щурится, его звонко целуют в нос. Чтож, теперь всё будет по иному. В их состав как раз не хватало мента, очень удобно, но на самом деле Джеймс хотел бы быть следователем. Всего два года с лишним отучиться, а там нахватается связей, да ещё и Алекс, за пару месяцев ставший криминальным авторитетом, будет кстати. В воздухе ощущалось как сильно Шрам им гордился. Не только в роли изобретения, но и личности в целом. В такие моменты Джеймс чувствовал себя как никогда любимым. Да, пожалуй «робокоп» звучит приятнее, чем «самовар».