Филофобия / Philophobia

У них в доме не было ни единой капли кофе. Антон воровато оглядывается, как можно тише стараясь шлёпать босыми ногами по голому паркету. Не дай бог ещё проснется кто-нибудь из домашних и закатит ему получасовую лекцию о необходимости придерживаться расписания и правильного режима. Конечно, класть они все хотели на то, что у Антона от возложенных на него ожиданий и требований не то что на сон — на себя самого времени не хватает. Его мать не пропускала через порог дома всё, что считала «вредным». Чипсы, конфеты и газировка — об этом и речи быть не могло. Ничего пережареного, пересоленого или переперчёного. И, конечно, ни грамма чистого кофеина. Антону от такого представления о заботе касаемо здоровья было уже так тошно, что даже привычно. Тихонько прокрался на кухню и машинально пооткрывал каждый из ящиков, позаглядывал на все полки и даже в холодильнике посмотрел — обязательный почти еженочьный ритуал перед тем, как взять возле хлебницы противный цикорий, насыпать пару ложек в стакан, залить холодной водой из-под крана и погуще засыпать сахаром, чтоб не было так противно. Хотя, этой бурде уже ничего не поможет. Теперь обратно, к себе в комнату. Антон всех возможных богов благодарил за то, что она хотя бы у него была, потому что абсолютного отсутствия личного пространства он бы точно не вынес. Тихо скрипнула дверь. Шаст облегчённо выдохнул и немного расслабился. Подошёл к столу, поставил чашку. В тёмной жиже плавали частички нерастворённого цикория — мерзости этой смеси не скрывал даже комнатный полумрак, рассеиваемый разве что бледным светом настольной лампы, которая то и дело барахлила, действуя Антону на и без того расшатанные нервы. Снова расколотил ложкой и, пока порошок не осел на дно, выпил залпом. Гадость. Наверняка от сонливости не спасает, халтура зожниковская. Вообще, его надо было в горячую воду и с молоком, но Антон по-нормальному тоже пробовал — не лучше. А спать хочется — хоть на стену лезь. Да только кто ж ему позволит? Вернее, кто ж потом ему с рук спустит проваленную контрольную, или невыполненную домашку, или ещё что-нибудь, в чём обычно косячат другие дети, потому что могут себе позволить, ведь их родители не устраивают по каждому поводу трагедию? Одиннадцатый класс, ему шестнадцать и он абсолютно не понимает, чего хочет от своей жизни. Зато прекрасно понимают его родители. У них уже есть вполне чётко составленный план — и даже, вроде бы, записанный на листочке, чтоб не дай боже Антошенька не забыл, что ему обязательно надо поступить не абы-куда, а в Воронежский ГАУ. Естественно, на бюджет. Ни о каких Питерах и Москвах даже речи не шло — это ж Антошеньке придётся в общаге жить, а там кого только не наподселяют, ещё не приведи господь испортят сыночка. Да и сам он, чего доброго, ещё учебу забросит без родительского контроля. А дома его и накормят — не всякой там магазинной дрянью, а бабушкиной гречей и рыбными котлетами на пару — и во всё поглаженное и выстиранное оденут, и советы прям неебаться какие нужные посоветуют. Зачем Антошеньке в другой город съезжать? Ему и здесь хорошо. Хорошо Антону не было. Вообще в своих непозволительных мечтах он Питером чуть ли не бредил. Бесконечное колличество раз пытался с мамой на эту тему поговорить, приводил аргументы вроде престижности и перспективности, но мама только отмахивалась, мол, что Антон в этой жизни понимает. А бабушка, которая тоже обычно присутствовала при каждом таком разговоре, всякий раз хвасталась за сердце и с исполнительной горечью в голосе провозглашала на всю квартиру: — Престижности тебе не хватает?! Ну конечно, а то что дед твой, Олег Палыч Емельянов, академиком был и преподавал, между прочим, в этом университете!.. После каждого такого упоминания у Антона опускались руки. Обычно конец монолога о том, что он вырос абсолютно неблагодарным своей семье и своему прошлому юнцом, что к семнадцати годам растерял всякие моральные ценности и что лучше бы ему было к поступлению готовиться, а не языком трепать, Антон дослушивал уже у себя в комнате. Двери там, естественно, не запирались. Поэтому иногда приходила мама, чтобы наподдать несчастному подростку ещё порцией нравоучений из разряда: — Ты же не хочешь быть похожим на своего отца? Да, Антош? Её это «Антош» елейным голосом в противоречиво напористой строгой форме выводило Антона из себя. Хотя бы потому, что ему никто никогда не объяснял суть данной претензии. Его мама и папа развелись относительно недавно, но так и не озвучили Антону причину своего развода. Нет, конечно, он помнил, как они постоянно ругались, как отец его сутками не ночевал дома, а по возвращению своему был встречен мамиными истериками и бабушкиными причитаниями. Однако Антона он любил. Выгораживал перед матерью порой, мол, ты же пацан, должен жизнью жить, а не в книжках чахнуть. Может быть, в этом и была проблема. В разном видении жизни двоих разных людей. Чем больше Антон об этом думал, тем больше понимал, что его отец здесь тупо не вывез. Мама наотрез отказалась съезжать от бабушки — или, что вероятнее, бабушка не захотела отпускать от себя неприспособленную к жизни дочь — и поэтому они ютились вчетвером в трёшке. Конечно, отцу осточертели вечные нотации, от которых на такой небольшой жилплощади даже спрятаться было негде. А с другой стороны — глаза видели, что руки брали. Он должен был понимать, кто и с каким бэкграундом выходит за него замуж. Антон обречённо выдохнул, захлопывая учебник. Потянулся за рюкзаком, кое-как в полумраке позапихивал туда всё на завтра. Уже на сегодня. В такие моменты у парня порой пропадало всякое ощущение времени. Может быть, дело было в мерзком привкусе цикория на языке. Ложась в кровать и машинально чуть ли не по самые уши закутываясь в одеяло, Шаст подумал, что сейчас мог бы продать свою девственность за чашку нормального кофе. На чипсы, фаст-фуды и всё в таком духе ему было всё равно, но кофе… Верх гастрономического наслаждения. Сравнимый разве что с ванильными сырками из Пятёрочки. Антону карманных денег давали ну очень немного — ровно столько, сколько стоил обед в школьной столовой. В ней Антон, конечно, не ел. Поэтому иногда мог позволить себе есть сырки. Домой их мама никогда не покупала, мол, там химия одна. «В голове у нее одна химия», — подумал Антон, закрывая глаза в предвкушении очередного хуевого утра. Его будят, кажется, секунд через пять. По правде говоря, через несколько часов, но для Шаста они — что есть, что нет. Мог бы ещё минут десять поспать или пятнадцать, но у матери глупая привычка — будить его самостоятельно, раньше будильника. Антон пробовал перезаводить, но она принципиально потом вламывались в его комнату ещё раньше со своим противным «Антош, доброе утро». И в итоге лишних полчаса, настоящее недопустимое расточительство в семье обязательных перфекционистов. — Ага, ма, щас встану, — ворчит в подушку и отворачивается к стенке, зная, что над его душой будут стоять до тех пор, пока он как минимум не откинет одеяло и не примет положение сидя. В школу уходит сонный и абсолютно подавленный. Зато, блять, с выполненной домашкой. У Антона просто по вторникам скрипка. И по пятницам тоже. Вчера как раз был вторник. По вторникам и средам на стыке математика, поэтому в другой день задание сделать было нельзя. Математика у Антона по средам ещё и после школы, у репетитора. И Антон заебался от этого всего. Давно и крепко. Скрипку он, кстати, не любил. Любил гитару и лет в двенадцать поверил, что мама с бабушкой правда посчитаются с его вкусами. — На гитаре ты — что? В подъездах брынчать и на лавочках в парке? Этого хочешь? — если бы Антон сказал, что именно этого он и хочет всей душой, бабушку бы хватил удар. Такое описание, по её мнению, подходило только уличным беспризорникам. Поэтому Антона отдали на скрипку. Ну а что? Деревянный каркас, струны есть — считай, то же самое, только ещё прилагается плюс к загруженности и требовательности, и минус ко всеобщей карме. Вот так Антон и жил свою жизнь. Скучно, однообразно и очень ограниченно. Ему бы сейчас остановиться где-нибудь по дороге в школу, достать сигарету, закурить, подумать да и послать всё к чертям собачьим, собрать манатки и свалить к отцу — не факт, что ему там будет мёдом намазано, но всё равно лучше, чем то, что есть. Ему бы наконец решиться, показать свой характер, войти в протест, изменить свое паршивое бытие, но… Как минимум, для этого всего у Антона не было регулярных денег на сигареты, чтобы пользоваться ими расточительно. Как максимум, в какой-то мере Антон был ссыклом. Контрольную, ясное дело, написал на пять. Иначе и быть не могло. От логарифмов у Антона уже мозги кипели. Хотелось запустить тетрадкой куда-нибудь об стену и самому туда же. Такое ведь у каждого почти школьника бывает, это ведь норма, что у кого-то когда-то сдают нервы? Конечно, нормальнее некуда. И Шаст уже заебался оправдывать себя бабушкиными словами, мол, он одет, обут и накормлен, а значит — всецело счастлив. Потому что это не так, блять, работает. Потому что он подросток, потому что у него должен сейчас из всех дыр переть грёбаный максимализм, как у его погодок — так бы, скорее всего, и было, если бы любые замашки не пресекались в корне в момент их зарождения. Совковое воспитание, к сожалению, не подразумевает взращивание в человеке личности. Поэтому Антон даже толком не понимал, кто он и что он, какое его в этом мире предназначение, каковы у него по жизни приоритеты, вкусы и так далее по списку. Может, его судьба — быть бродячим музыкантом и перепевать Стрыкало на гитаре? А, может, он должен писать свои песни? Или стихи… Кто знает. Родители за него всё решили. И что-либо творческое в этом списке отсутствовало напрочь — кроме скрипки, которую Шастун обязательно с треском разобьёт о ближайший бордюр, как только закончит эти сраные курсы. Математика по времени была Антону поставлена аккурат чтобы он после школы мог заскочить домой, оставить вещи, перекусить чего на ходу и через квартал успеть к противной женщине бальзаковского возраста на платное мозгопромывание, как будто бы бесплатного в школе ему очень сильно не хватало. Антон почти механически привык жить свою жизнь, поэтому даже не сразу замечает, что из его квартиры доносятся голоса. Статичный белый шум, а по факту — женское причитание со старческим маразмом на пару. Шаст даже не вникает, что там мама и бабушка не поделили. На автомате выгружает учебники на полку, роется в тетрадях в поисках увесистой книжонки времён советского союза, по которой до сих пор преподает его репетиторша, ведь раньше было лучше и ничего страшного, что система образования уже триста раз успела поменяться. За стеной с оглушительным звоном разбивается тарелка, и Антон в глубине души надеется, что это бабушкин любимый сервиз, который занимает в серванте уж чересчур порядочное место и раздражает одним только своим видом. Как и всё остальное в этой квартире, пропахшей маминой готовкой и бабушкиными лекарствами. Как хороший сын и внук, Антон должен бы пойти и разобраться, о чем там спор и что за пиздец — и он правда идёт, когда слышит противное «Антош» сквозь непонятные и недоступные его пониманию скандальные возгласы. — Антош, — уже чуточку тише говорит мама, вытирая ладонями раскрасневшиеся от крика щёки, — Ты ведь уже мальчик взрослый… Скажи нам, тебе кто-то… ну, нравится? Одноклассница, может быть, какая-то, или… — Да какой «нравится», Май, — тут же начинает снова причитать бабушка, даже не дав Антону вставить слова, — Он же дитё совсем! Об учёбе ему сейчас думать, об образовании! Дед его — твой отец, Май, между прочим — Олег Палыч академиком был, Антошеньке вот к чему надо стремиться…! — Так я ж не говорю сразу свадьбу, мам! Просто познакомить: пускай пообщаются, подружат… Она из отличной семьи, кстати, а то ты сама не знаешь… Из контекста Антон начал понимать, что мать и бабушка решили нарушить его личные границы окончательно, как будто до этого было мало, и сейчас взялись решать то, чего даже в помине нет. Парень тяжело вздыхает, пытаясь собрать в себе хилые остатки самообладания и натянуть на лицо ожидаемую от него маску спокойствия и принятия любых ситуаций. Получается слишком показательно и неискренне. Но когда и кого в этом доме волновала искренность? — Вы меня, кажется, о чём-то спрашивали. — Да, в общем-то, я хотела спросить, — мать мнётся и запинается — подобного рода разговоры с сыном даются ей нелегко. Что уж говорить: полное отсутствие сексуального образования и каких-либо доверительных разговоров с Антоном на этот счёт привели к тому, что ей было трудно спросить даже о вершине этого айсберга, — Может быть, у тебя есть… как бы это сказать, подружка? — Нет, — это было чистой правдой. У Антона не было ни подружки, ни «подружки». Вся его интимная биография сводилась у тому, что он иногда дрочил по ночам в туалете и тихо радовался, что хотя бы о чистке истории браузера заморачиваться не надо — никто из его домочадцев на был ознакомлен с такими тонкостями пользования интернетом. — Вот и чудесно, — одобрительно кивает мама, бросая выразительный взгляд на бабушку, говорящий лишь о том, что дальнейший разговор будет направлен исключительно по желаемому ею руслу. А Антон вообще не понимает, что чудесного в отсутствии личной жизни в шестнадцать лет. Типа, он даже ни разу не целоваться, не говоря уже о сексе, коим кичилась добрая половина его одноклассников. Конечно, Антон был достаточно умным, чтобы понимать: в том, что кто-то кому-то куда-то присунул, особенного достижения нет, и всё-таки он был не больше, чем подростоком, жаждущим внимания и одобрения со стороны сверстников. Ему нужно было понимать, что он вызывает определенный интерес, но этого не было, и самооценка Антона держалась на одних соплях. — Антош, — строгий материн голос оповещает его о том, что вопрос на повестке вечера он прослушал. Шаст устало потирает переносицу, пытаясь сфокусироваться на мамином лице: уставшем, сером и излучающем напускную заботу, — Говорю, ты дядю Юру помнишь? — парень кивнул. Ещё бы, в свое время этот дядя Юра хорошо ему глаза промозолил, — Так у него же дочка, вроде бы, в твоей школе учится. Ирочка, знаешь? Красивая, умная девочка. Надо бы пригласить их с дядей Юрой к нам в гости. Может, пообщаетесь… Юрий Кузнецов когда-то был лучшим другом Шастуна-старшего. У них с Андреем была самая банальная дружба двух заурядных мужчин из заурядного города: на выходных они собирались выпить по пиву в гараже, иногда смотрели вместе футбол, жаловались друг другу на своих жён и тёщ, периодически во время особенно крупных семейных ссор оставаясь друг у друга на ночь, и думали, как бы воспитать своих детей так, чтобы обеспечить им будущее получше. А потом в середине апреля Антону стукнуло четырнадцать, и вот в середине июня Андрей и Майя подают на давно ожидаемый развод. Антон уже плохо помнил, что было до этих четырнадцати лет. Прошло всего два с небольшим года, но ему казалось, что он прожил всю жизнь под назойливым гнётом двух гиперопекающих его женщин. Возможно, Андрей был точно такого же мнения, поэтому после суда ушел из их дома с завидной скоростью — оказалось, что за почти пятнадцать лет он и добра там особого не нажил (в машину загрузилось два чемодана, ящик с инструментами и несколько стопок книг, перевязанных грубой шнуровкой). Вот тогда Антону и пришлось лицом к лицу столкнуться с этим дядей Юрой. После развода он решил, что его долг — восполнить отсутствие в доме Шастунов сильных мужских рук, поэтому частенько приходил то лампочку выкрутить, то слив прочистить, то по мелочи что-то прибить или починить. Приходил порой даже без приглашения, а Майя, кажется, абсолютно не выбитая из колей уходом своего супруга, каждый божий раз звала Антона посидеть с ними за чашкой ужасного, прости господи, цикория. В какой-то из таких моментов Юрий Кузнецов решил, что если ему позволено заменять Андрея как рабочую силу, то нужно заменить его и как отца. Он пытался наладить с Антоном отношения, покупая ему книжки и шоколадки, постоянно давал ему навязчивые и абсолютно бесполезные советы, на что Майя только слащаво улыбалась, а после, если Антон был недостаточно вежлив по ее меркам, называла его неблагодарным, провоцируя очередную ссору. — Да, кажется, припоминаю, — дядь-Юрину дочку Антон наотрез не помнил, однако уже понимал, в чём причина разговора, который матушка планировала ему устроить. Вопиющее нарушение личных границ — как и всегда, впрочем, — Только не надо нас сводить, ма. Я сам разберусь как-то… — А ты в штыки всё не воспринимай, — стоило Майе услышать в реплике сына несогласие, как ее голос тут же огрубел, утрачивая всякую слащавость и даже намек на дружелюбие, — Разберётся он. Много ты наразбираешься, самый умный. Весь в отца, Господи, никогда ты меня не слушаешь. Конечно, зачем это мать слушать, я же в своем собственном доме права голоса не имею!.. Антону хотелось просто закрыть ладонями уши и свалить. Если матушка начинает причитать на всю квартиру — это надолго. Антона спасают настенные часы — перекрикивая мамин визг, он указывает на циферблат: «Половина пятого, ма, опоздаю ведь…» Дурдом, ей-богу. Хватает вещи, наличку как раз на одно занятие, натягивает на футболку худак с каким-то анимешным принтом и выскакивает на лестничный пролёт. За дверью всё ещё слышится голос матери, похожий на воющую в рупор сирену. Непонятно уже, что кричит и кому — то ли ему, то ли бабушке. А ситуация ну просто комическая выходит. Нет, Антон уже закалённый и терпеливый к таким нападкам, он может с несвойственной его темпераменту и возрасту стойкостью вынести вторжение в свою учебу, в свое настоящее и будущее, даже в круг общения и спектр увлечений вроде фильтрации внешкольной литературы и порой даже фильмов или сериалов, если заставали Антона за просмотром таковых. Но навязывать Антону какую-то левую девушку, пусть даже чью-то там дочку… Антон понимал: допустит это хотя бы на немного — и больше не отвертится. Мать уже вбила себе в голову, что эта девчонка была для её сына отличной парой, и не отстанет, пока не увидит желаемую картину. Альтернативы у Шаста не было, но, скорее всего, даже если бы и была — никого бы это не остановило. Оставалось только надеяться, что эта то ли Оля то ли Ира сама по себе нормальная и не станет ему навязываться по чьей-то указке. Хотя, кто их знает… Антон на ходу достает из рюкзака помятую пачку Бонда, вытягивает предпоследнюю сигарету. Поджигает, закуривает. Вместе с горьким дымом внутри него медленно и противно растекается горючее негодование — на себя, на мать с бабушкой, на отца с дядей Юрой, на эту то ли Олю то ли Иру, хотя конкретно она ещё ничего плохого Антону не сделала… Неожиданно для себя Антон сворачивает в другую сторону — противоположную от дома его противной математички. Подсознательно он понимает — мать, скорее всего, узнает о его пропуске, и тогда… А что «тогда»? Ну, поорёт. Это будет в любом случае. Так разве есть разница — меньше или больше? Разница была. И заключалась непосредственно в психическом равновесии и моральном благополучии Антона, не говоря уже о такой мелочи, как наличие карманных денег на якобы на столовку, а вообще-то на сигареты и сырки. Но сейчас Антон предпочел об этом не думать. Вместо этого он, зажав сигарету в зубах, на ходу листал список контактов в телеграм. — Алло, Поз? Не занят? Отлично. У меня, это, совсем труба. Женщины ебанулись, короче, при встрече расскажу. Только можно я у тебя заночую? Пасиб, через час или, может, полтора буду у тебя. «Поз» жил на другом конце Воронежа, очень удобно через дорогу от «Магнита» и вообще неудобно от Антона. Они оба каким-то непонятным образом попали в пятьдесят седьмую школу, которая была каждому из них вообще ни разу не районная, и вот на такой прозаической почве заобщались. Звали «Поза» Димой, и был он по паспорту Позовым. А Антону был лучшим другом — и, надо сказать, единственным, кого удалось сохранить и уберечь от ультиматумов матери касаемо его круга общения. Пока Антон до Димы добрался, уже стемнело. — Моих ещё дома нет, но они не против, если что, — заверил Дима ещё с порога, пропуская Шастуна внутрь, — Ты ж знаешь, мама так вообще всегда за. Будет рада, даже если ты у нас жить останешься. Сказала, чтоб я тебя покормил обязательно, а если в холодильнике нам ничего не понравится, то можем пиццу заказать или в «Маяк» сгонять, он вроде ещё открыт должен быть. Ты чё хочешь? — Чтоб моя семья наконец отъебалась от моей личной жизни, — вздохнул Антон, падая на Димкину кровать. У Поза комната была по размерам почти такая же, как у Антона, только совком там не разило за километр. Всё как у людей: не евроремонт, конечно, но вполне себе современная меблировка, светодиодная лента под потолком, плакаты какие-то, и всё в приличных тёмных тонах. Для Антона рай. Его бы воля — он бы и правда здесь жить остался. — Это понятно, — Дима невозмутимо кивает, и в глубине души ему — парню из абсолютно нормальной семьи с процветающими здоровыми отношениями между родителями — становится очень жаль Антона, — А из еды чё хочешь? — Давай что есть, у нас всё-таки не праздник, чтоб на пиццу раскошеливаться. Поужинали гречкой и вчерашней запечённой курицей. За ужином Антон напечатал маме короткую смс о том, где он и на какое время, после чего выключил телефон, прекрасно понимая, что ему будут названивать. Решил, что с последствиями разберётся потом, когда они наступят. — За учебники не парься, я с тобой поделюсь. Щас дам тетрадку, там все писать будешь, а дома уже перепишешь куда надо, — Дима полез в шкаф, доставая оттуда какую-то старую тетрадь с машинками, которую сам он уже явно не планировал использовать, — Ну так чё у тебя там стряслось? — Ты Кузнецову какую-нибудь в нашей школе знаешь? — Фамилия вроде знакомая. А как зовут, из какого класса? — Ира, кажется, но возможно и не Ира, я не запомнил. Класса, наверное, из десятого или девятого, наших я вроде всех знаю. — Я пару ребят из десятого знаю, могу в инсте по подпискам глянуть. Кузнецова, говоришь? — Да, — пока Дима сосредоточенно залип в телефон, Шаст снова устроился на его кровати, скинул худак и включил Димкин ноут, — Я чё-то стрёмное поставлю, отвлечься хочу. Ты не против? Отлично. В общем, эта девчонка — дочка дяди Юры. Помнишь, тот мужик, с которым мой батя дружил. — Это который ещё после развода до тебя доёбывался? — Ну типа. И сегодня внезапно мои решили, что мне уже хватит в девственницах сидеть. Так мол и так, пригласи-ка ты, Антошенька, Ирочку к нам на чай. А я там ебу, что это за Ирочка? Я её в глаза никогда не видел. — Щас увидишь. Я нашел её, кажется, — Поз протянул Антону свой телефон с открытым профилем: на фотографиях была белобрысая щуплая девчонка с большими глазами и неискренней улыбкой, — Она из десятого «Б». Знакомься, короче, заочно со своей будущей женой. Или я тебе могу ее профиль кинуть, напишешь ей, на свидание позовешь… — Иди ты, — Антон отворачивается, показательно уставившись в монитор. — А вообще она ничего. Симпатичная. Тебе подходит. Гляди, фотки скромные, половина в школьной форме. Ни тебе боевого раскраса, ни высунутого языка и надутых губ. Вряд ли сторис под кальянный рэпчик с электронками постит. Максимум — какие-то ванильные цитатки из ВК. — А я, может быть, не хочу себе такую. — Какую? Симпатичную? — Правильную всю из себя. Поз, у меня и так не жизнь, а сплошная выдроченная скука. Если у меня ещё и девушка будет соответствующая — я вообще крышей поеду. — Да я понимаю. Чё я, не знаю что ли? Ты и так вон уже нервный. Завтра что делать будешь? — В смысле? — Когда домой вернёшься. Не, я не выгоняю — ты оставайся, сколько надо. Но, зная тебя и твою родню… — Вот и я их знаю. Так что завтра со школы домой поеду. Выкручусь как-то, не пытать же они меня будут, конце концов. Поистерят, денег лишат. И всё, наверное… — Насчёт денег — ты, если чё, говори, я одолжу. Или даже безвозмездно, не чужие люди. — Забей, всё нормально будет. — Ну дело твоё. В чужом доме Антон заснул быстро — где-то между особенно мерзкой сценой из «Поворота не туда» и рассказом Позова про очередную школьную сплетню. Антону снилась эта белобрысая и белозубая Ирочка с широкой неестественной улыбкой: как они гуляют вдвоем по парку за руку, словно настоящая пара; как потом парк вдруг превращается в трассу, на которой стрёмные мутанты из фильма тормозят и мочат людей; и как они с Ирочкой убегают по лесу под вой сирены, чем-то отдаленно напоминающий Антону голос его матери…