Старый-новый мир

Страшная пустота вместо сердца. Вот, что он ощутил в тот самый день. Боль давящая, щемящая, и, на самом деле, очень давно знакомая его покалеченной душе. У него не было выбора. Нет, выбор-то конечно есть всегда, но кем бы он стал после выбора такой «семьи?» Мальчишку бы доломали, окончательно затоптали горящий огонь, что придаёт сил пережить очередной день. Осознание, что впереди Глэма ждёт волшебная ночь с распростёртыми объятиями, что давно стала для него приятельницей, и новый, беззаботный мир другой музыки, совершенно не похожий на мир Себастьяна, совсем Швагенвагенсу не знакомый, но такой родной сердцу, даёт веру. Стремление прожить ещё один день лишь для того, чтобы ночь как можно скорее наступила вновь. С Чесом. Чесом, который встретил парня Себастьяном, что в последствие стал Глэмом. Быть может, тот всегда им и являлся, ибо не может человек без призвания так запросто влиться в мир, что никогда ему не принадлежал. Судьба самая настоящая. Это мир для них двоих. Мир тёмных переулков, дворов, баров, электрогитар, потоков вдохновления, горящих сердец и свободы. Он оказался слишком хрупким? *** Парень бежал, не обращая никакого внимания на острую боль в боку, отдышку и подкашивающиеся ноги. Ливень неумолимо хлестал по щекам и ему вторил резко меняющий направление порывистый ветер. Капли дождя быстро образовывали грязные лужи, которые оббегать и перепрыгивать даже в мыслях не было. Сама природа будто осознавала всю трагичность того, что произошло. Силы стремительно покидали мальчишку, он нёсся всё дальше и дальше от места, что привык звать своим домом. Какой же бред. Он не знал, что управляло им в тот момент, просто мчался туда, где безопасно. К тому самому одноэтажному дому, напоминающему фургончик, в котором он и открыл для себя потрясающий мир. В конце концов, к единственному человеку, что у него остался. Вдох-выдох. Сердце колотится в бешеном ритме, руки дрожат, но он находит в себе силы постучать. — Кого там принесло в такой час? —Открывается дверь. Чес встречает его в растянутой футболке и домашних штанах. Вид у парня был недовольным до того момента, как он увидел друга. Ебтвоюмать. — Воу! — за мгновение в глазах гитариста самый настоящий испуг. Понятное дело! Где это видано, что Глэм прибегает сразу же после того, как они разошлись? Глэм приходит за полночь и несётся «домой» на рассвете. С первыми лучами солнца. Чес ожидал увидеть кого угодно у порога, но уж точно не Глэма. Точно случилось что-то очень серьезное. Что-то страшное. — Ёшкин! Чувак, в чем дело? — Чес в ужасе оглядывает дрожащего и промокшего друга. Волосы растрёпанны, прилипшие светлые пряди в хаотичном беспорядке разбросаны по лбу. Выдохи громкие, видно, что он бежал. В глазах бесконечная боль и мольба. Чеснока передергивает. И вовсе не от внезапного холода, повеявшего с улицы. — Проходи скорее! — встрепенувшись, он хватает парня за запястье, прочувствовав насквозь мокрую рубашку. Это действие сопроводилось недовольным шипением. Ну пиздец. Всё ещё хуже, чем Чес может себе представить? У Чеса хорошо. Он помог освободиться от мокрой одежды и буквально натянул на оцепеневшего друга болотную домашнюю футболку, и тёмные, широкие штаны на резинке. Дал клетчатый плед. Не стал расспрашивать с порога. Будто всё понимает. И от осознания этого скрипачу спокойно и знобит одновременно. Глэм никогда не рассказывал другу в красках о том, что творится за порогом дома, об отце.. Так, бывало, проскальзывали фразы из его уст наподобие: «меня за это убьют!», мелькали тревожные взгляды Чеса, но никто из них не касался темы семьи Швагенвагенсов. Будто незримый барьер огораживал их от этого разговора. Глэм не может позволить себе много жаловаться: банальные принципы не позволяют, да и с другом так беззаботно, что на тоску просто не остаётся времени. Но Чес не дурак. Ладно, давайте так, Чес тот ещё дурак, но ведь не слепой! Глэм вечно ужасно не выспавшийся, вымотанный, тёмная синева под его глазами разрастается с каждым днём. Да, они счастливы вместе и чудесно проводят каждую ночь, да, в глазах скрипача загораются азартные огоньки каждый раз, когда они выходят на сцену в каком-нибудь дешёвом баре, да, новые впечатления несомненно сносят крышу. Что уж там, новая жизнь. Но Чес чувствует. Каждую сорванную нотку в его голосе при упоминаниях консерватории, его дрожащие пальцы, застёгивающие пуговицы белой рубашки, его страх припоздниться. На кухне еле слышно шумит телевизор, Чес включает чайник, а уже через минуту поникший блондин наблюдает за тем, как хозяин домика разливает кипяток по кружкам. Глэм знал, что придёт время, когда им нужно будет поговорить об этом. Так или иначе, разговора не избежать. Пришло время? Похоже на то. — Чтож, дружище, — Чес поставил на стол две горячие чашки и вальяжно расселся напротив. Достал из хрустальной вазочки со всякой мелочёвкой коробок спичек. Чиркнул. Зажёг ароматическую палочку. — Рассказывай. Глэм делает глубокий вдох, поднимает взгляд на лохматого гитариста. Какой же он всё-таки родной, этот Чеснок. И нигде не не найти больше такого как он. Близкого для Глэма и далекого одновременно, искреннего, с придающей ему изюминку щелью между зубами. И глаза у него добрые. — Отец узнал всё. — трех слов, прошелестевших еле слышно одними сухими губами, хватило для того, чтобы лицо Чеса исказилось, а потянувшаяся за горячим напитком рука осталась висеть в воздухе неподвижно. — Он выкинул мой макет, — продолжал шептать парень. — Этот урод выгнал тебя? — Нет. Я ушёл сам. Глэм до боли смыкает челюсть. — Дороги назад нет. — Он ведь не.. — Я не вернусь. — холодно отчеканил Глэм, — Ни за что. Чес, я готов спать в самом грязном и мерзком переулке столько, сколько потребуется, но дома ноги моей больше не будет, — даже несмотря на весь ужас сложившейся ситуации парень говорит уверенно и четко, в своей привычной манере, но Чес видит бесконечную печаль в его потухших глазах. Он устал. Не выдерживая сочувствующего взгляда, Глэм опускает голову, смотрит на листочки мяты на дне своего чая. Гость по-прежнему не сделал ни одного глотка. — Пей, тебе нужно отогреться. — заботливо напоминает гитарист. И Глэм пьёт. Закутывается в плед, делает глубокий вдох и рассказывает всё, что было под замком долгое время. О детстве, отце, Лидии, консерватории. Обо всем. Глаза его то и дело наполняются влагой, а в голосе бесконтрольно проскакивают истеричные нотки. А Чес смотрит то с изумлением, то поражённо качает головой, но молчит. Слушает, не перебивая, впитывает всю боль. Они различаются кардинально. Чеснок простой до чёртиков. С ним всё легко и просто: Чес он и есть Чес. Как однажды Глэм выдумал ему кличку сгоряча, так он себя и зовёт. Даже об имени своём не распространяется. У Чеса пустые бутылки в картонной коробке, имбирное пиво в холодильнике, дымится ароматическая палочка с запахом лаванды; она хорошо расслабляет и подходит для сна, или как бы Чес выразился: «с ней кайфово спится». Забавно, но Глэм не может применить выражение уютно «как дома», для описания дома Чеса, потому что у музыканта абсолютно не как дома. Его душа не загнанна в рамки. Он может, в конце концов, забраться на холм и смотреть свысока на спящий город до самого рассвета, если ему хочется. Он может поспешить с тактом, задеть не ту струну, взять не ту ноту, зажать не тот аккорд, и, улыбнувшись сказать самому себе: а так даже лучше звучит! Ему не приходится трястись от страха в ожидании очередного удара линейкой. Чес свободен. И Глэму это симпатизирует до безумия. Призадумавшийся парень осушил кружку с откатками чая одним глотком. — Да, чувак... — тянет Чес, постукивает по столу. — Нелегкая доля. Знаешь, я бы на твоём месте уже давно сбежал. Где-то с того момента, когда пятилетний ты получил от отца смычком. — из Глэма вырывается смешок — Я не сомневаюсь, Чес. Пауза. Русый смотрит на Глэма и вот-вот спросит что-то. Видно, мнётся. И наконец выдаёт: — Что с твоей рукой? — Глэм не упомянул о совсем свежих ссадинах, но всё было и так понятно. — Нужно обработать? — А, это.. — он уже не через ткань коснулся бинтов. Куда уже деваться? Наверное, стоит рассказать и об этой злосчастной линейке. Только вот бледные губы сомкнулись и ни слова из Глэма больше не выдавливается, злой отец словно снова перед глазами. А Чес будто и не ждёт от друга никакого ответа. Он достаёт с верхней полочки аптечку, осторожно берёт за локоть не сопротивляющегося Глэма, разбинтовывает рану, смачивает ватный диск..И голова скрипача, полная свинцовой боли, обессиленно опускается на плечо Чеса. Парень чувствует едва уловимый аромат табака, благовоний и спокойствия. Так пахнет Чес. А Чес вроде как должен быть обескуражен, но не сейчас. — Глэм... — Свободной рукой он поглаживает друга по не до конца высушенным волосам, перебирает их. —Я теперь тебя хуй отпущу, всегда будем вместе, — гитарист чувствует, как Глэм вздрагивает и морщится от жгучей боли, когда на рану попадает перекись. Чес дует, чтобы хоть как-то ослабить боль. — Мы что-нибудь обязательно придумаем, — продолжает убаюкивающим голосом. А Себастьян привык к боли. Моральной и физической. И не привык к заботе. Поэтому сейчас ему жарко, его практически плавит от осознания того, что Чес перебирает пряди, за которые хватались, чтобы потащить. Ему странно. *** Розовеющее небо. Тучи разошлись несколько часов назад, только запах свежести и влажная трава напоминают о прошедшем ливне. Рядом сидит Чес, играет Цоя. Поет он негромко, а Глэм сидит в позе лотоса, расставив руки по бокам. Вдыхает утренний воздух и слушает. Песня без слов, ночь без сна; Всё в своё время, зима и весна. Глэм не знает, сколько времени. Это сейчас значения не имеет. Не имеет начиная с того момента, когда Чес отворил ему дверь поздней ночью и заканчивая нынешним утром. Они встречают рассвет. Каждой звезде свой неба кусок Каждому морю дождя глоток Его дом – ночные выступления, людской восторг, Twisted Sister, потёртая джинсовка, нашивки, чёрный лак для ногтей, и, конечно, Чес. И никак иначе. Оказывается, всё что было до – огромная ошибка, а то, что Глэм имеет сейчас – всегда было его миром. И никто его больше не тронет, парень об этом непременно позаботится. Чес на него смотрит сонно, играет Am вместо Dm. И это всё очень правильно. Так, как и должно быть. Каждому яблоку место упасть Каждому вору возможность украсть Слабый ветерок приятно обдувает, Глэм напрочь забывает о нотах, скрипке и боли. Он уверен на все сто, что они всё преодолеют. Вскоре Чеснок в последний раз проводит по струнам, откладывает гитару. Улыбается. Дурак. — Завтра концерт, — напоминает Чес, хотя это было абсолютно необязательно, ведь Глэм ни на миг не забывает. — Да. — Готов? — Всегда. Они определённо были рождены ради встречи друг с другом, сама судьба переплела их судьбы, я вам клянусь. Уточняла у самой вселенной.