Служба

— Яков Петрови-ич! Александр Христофоры-ыч! — по лесу раздавались крики Тесака и Гоголя, сопровождаемые треском факелов и сухих веток. За ними брел сонный Бомгарт и пара казаков — для надежности. Ночь была тихая и ясная, на небе сиял острый месяц и рассыпался звездами Млечный путь, ведущий куда угодно, но не к пропавшим намедни начальнику местной полиции и Гуро. Уехали они на лошадях, собирались вернуться третьего дня к вечеру, а вон пропали, чем невероятную тревогу поселили в душах своих помощников и всех жителей хутора. Давно такого не бывало, чтобы двое сразу да с лошадьми сгинули, так бывало, один и вернется, пущай и в крови или без конечности какой, или утром на дереве обнаружат повешенным на собственных кишках да без языка или с глазами выколотыми — местные привыкли и не пугались, или если на лошади кто уехал да пропал, то лошадь обязательно в стойло вернется. Такие законы были, видать у нечисти, по одному брать. Вот из-за такого и переполошился народ, ведь до этой поры в Диканьку хоть и набегала нечистая сила, но набегала по своей нечистой системе, жестокой, но известной. А вот тут как вышло — поехали Гуро с Бинхом по следам зверя поганого, оборотня — так Яков Петрович уточнил, и не вернулись. На третий день Николай Васильевич не вытерпел, созвал дружину невеликую и пошли они под вечер в лес, к дальней речке. Тесак говаривал, что оттуда чаще всего волчий вой слышен, так что может и свезет, и найдутся хотя бы останки или след какой. Лучше уж правду горькую выведать, чем в неведении пребывать и винить себя за бездействие. — Вы только Николай Васильич, сознанье-то не теряйте, — уговаривал Тесак молчаливого спутника, — мертвяки они не страшные, особо если глаза у них закрыты. Вот ежели с открытыми глазами, так тут главное не смотреть в них, а то… — Ты что ж это начальство своё наперед хоронишь, — укоризненно покачал головой Гоголь, — Суеверный же. — Ой, и правда, Николай Васильич, что ж это я, — Тесак виновато снял шапку и перекрестился. — О, так мы уж и дошли почти. Чувствуете, вниз идем? Река значит скоро будет. И действительно, совсем скоро поисковой отряд во главе с Гоголем вышел из леса к неширокой речке, заросшей по берегам ивой и рогозом. Берег у речки со стороны леса был крутой, воды не видно, поэтому было принято решение спуститься — вдруг на пойме следы останутся или зацепка, по которой дальше идти можно будет. Вдалеке послышался вой. Бомгарт недовольно засопел и приложился к бутылке, казаки зароптали, Тесак их окоротил. Вой повторился — и Гоголь, не желая задерживаться более на опушке, поспешил по лугу к обрыву, откуда послышался шорок листьев. При приближении стал слышен размеренный шум воды и чей-то хрип. — Як-ков П-петрович? — оставшиеся перед ивами Бомгарт, Тесак и казаки услышали ошалелый восклик. Тесак бросился помогать, не дай бог же Николая Васильевича опять удар хватит — троих мужиков нести будет тяжело, а в чувство приводить — только время терять. Впрочем, ничего страшного не случилось — на небольшой каменистой косе лежали два тела, опознать которые не составило труда — Гуро и Бинх, но вот подойти к ним было невозможно, будто защита вокруг них была. Николай Васильевич бросался на эту стену невидимую раз за разом, кричал что-то нераздельное, да только его отбрасывало в воду, не давая приблизиться к нашедшимся. Тесак отметил, что те были без чувств, но следов драки нигде не было, однако слышно было хриплое дыхание Гуро. Удержав безумного Николая Васильевича, который в четвертый раз кинулся к следователю, Тесак разом обомлел. Из воды вылез щуп, скользкий, с наростами и обвился вокруг невидимого столба, внутри которого поднимались в воздух Бинх и Гуро. При свете месяца было видно, как из щупа вылезают темные узкие отростки и проходят сквозь силовое поле, вгрызаясь сквозь одежду в тела. Под щупом разверзлась земля, вода в реке ушла и из-под поверхности вырвался столб пламени, озарив собой поле, а крик из этого столба будто был тысячей слившихся в единый звук воплей грешников. Но даже сквозь этот невыносимый нечеловеческий крик было слышно как хрустят ребра Гуро, как шипит в огне кровь и как обессиленно стонет Александр Христофорович, причем слышно было так отчетливо, будто они совсем рядом были, и видно было как будто Бинх и Гуро стали будто с кожей прозрачной, а закрыть глаза и отвернуться стало невозможно. И видели Тесак и Гоголь, как вытягивают тонкие щупы из Александра Христофоровича и Якова Петровича все внутренности, сжимают легкие, пронизывают сердце, как кровь заполоняет все полости организма и течет, течет наружу так густо и обильно, словно не из живых людей, а из дьявольского родника. Щупы эти и ломали с хрустом кости, ворочали мясо, с хлюпаньем прошивая насквозь туловища, отрывали куски, пальцы, срывали ногти и сдирали кожу, как шкуру сдирают с беззащитных овец. И длилось это, казалось что вечность, Гоголь уж давно осклабился в руках Тесака, уж не порываясь к Гуро, а Тесак, не смея отвести взгляд, беззвучно рыдал, задыхаясь от копоти и запаха гари, до тех пор, пока не исчез огненный столб и не свалились наземь искалеченные тела. Дивное дело, все органы, изувеченные и разорванные, срослись и будто не было жутких пыток, и снова лежали Гуро и Бинх на каменистой косе. Разве что Яков Петрович будто весь почернел и иссох, а Александр Христофорович так вроде и целый был, если не считать истерзанных в мясо ладоней, пальцев без ногтей и шрама через все лицо. Понимая, что казаки от такого зрелища все разбежались, а Бомгарт лежит где-то под кустом, Тесак оставил Гоголя под берегом и бросился к Бинху. Тот слабо дышал. Гуро, лежащий рядом, был мертвенно бледен и холоден. «Умер, отмучался» — подумалось Тесаку, дрожащими руками проверяя пульс столичного следователя, но не выдержало потока смешанных эмоций его сознание, и вывернуло Тесака желчью в реку. «Раз умер, значит потом можно дознаться», — смалодушничал измученный писарь и снова кинулся к еще живому Александру Христофоровичу. — Александр Христофорыч, родной, очнитесь! — причитал Тесак, поднимая на руки недвижное тело полицмейстера, а по щекам его катились горячие слезы. — Господом богом умоляю, на кого ж вы нас оставите! Бинх приоткрыл глаза и хотел было усмехнуться, но закашлялся, изо рта его потекла густая кровь, пачкая белый воротник. — Оставишь тут вас, — прохрипел он и потерял сознание.

***

Событий за последние пару дней было невиданное количество. Тело Якова Петровича увез Гоголь. Точнее, Яким увез Гоголя и тело Якова Петровича — за сохранность трупа можно было не беспокоиться — он был будто мумия. Тесак о таких в книжках читал. Казаки со страху ни слова выговорить не могли, да и что с них взять, а Бомгарт как обычно всё проспал и если и помнил что, то сразу в слезы кидался и к бутылке прикладывался. Вот и пришлось Тесаку самому и Бинха выхаживать, и отчет писать о случившемся. Отчёты важная ведь штука, поправится Александр Христофорович, ему знать будет надобно, что и как произошло, и почему на хуторе нет ни Николая Васильевича, ни начальника его из Третьего отделения. По словам Леопольда Леопольдовича, который хоть и не сразу, но осмотрел Бинха, тот был вполне жив и в полном сознании, хоть и изувеченный. Разве вот воспаление легких подхватил, но оно и немудрено — в студеной-то воде лежать столько времени. Тесак аккуратно и осторожно перевязки делал, не давал девкам и шагу в хату к Александру Христофоровичу ступить, и еду ему носил, и читал. Вот и сейчас, не смел Тесак отойти от Александра Христофоровича — вдруг понадобится что, или дурно станет, или от кошмара проснется ночью. — Что ж вы, Александр Христофорыч простыли-то так, — огорченно качал головой Тесак. — Вы выпейте чаю с малиной, а то сердце болит ваш кашель слушать, я сейчас сделаю. И с мятой, вы же любите. — А ты… кха… не слушай, раз болит. — тяжело дыша, ответил Бинх. Выглядел он неважно — пряди волос прилипли к влажному лбу, растрескавшиеся губы кровили, пальцы, оставшиеся без ногтей, вяло гладили простынь. — Сделай, Тесак. И почитай мне. Больно голос у тебя приятный, да и полезно будет. После долгих мучительных часов тишины, прерываемой адскими криками, немудрено, что обычный мужицкий голос казался Александру Христофоровичу приятным. Тесак завозился в углу — Бинх горячее пить не сможет, а прохладное не будет, нужно температуру подобрать подходящую. На начальника Тесак старался не смотреть — не потому что изувечен был, и не такое видывал писарь в армии и в самой Диканьке, а потому что жалко было Александра Христофоровича до рези в глазах. Вот чем заслужил он участь такую? Всегда по справедливости работал, помогал и казакам и семьям им. И нет же, понесла его нечистая за Яковом Петровичем, ну хоть жив остался. Неимоверной силы человек. Хороший. Расцеловать бы его, обнять, уберечь от зла, да ведь не поймет, не оценит душевного порыва… «Эх, Александр Христофорыч, что ж вы так-то…» — Вот, Александр Христофорыч, держите. — За время пока Тесак чай делал, Бинх смог подняться и теперь полулежал на кровати. Забинтованные ладони скользили по шершавой ткани, вечно усталый взгляд был направлен в стену. Посмотрел на них Тесак и не выдержал. — Александр Христофорыч, давайте я вас так… Сам. — И не дожидаясь ответа, поднес к сухим губам Бинха кружку, объяснив. — Вы не серчайте, но вам нужно беречь руки, вам же еще работать потом. Вы пейте чай, он вкусный, попробуйте. Василинка травки собирала, она знает, какие лечебные. Бинх только усмехнулся. Добрая душа у Тесака, не стоило ему в эту всю грязь чиновничью лезть. Переживает вот теперь. Бегает, суетится, а все для чего? Старого дурака-полицейского на ноги поставить — ну где это видано. Впрочем, нельзя было сказать, что Александр Христофорович противился этой простой, но нужной заботе. Тем временем Тесак уже отставил кружку и достал толстый том. «Отчетъ московского обер-полицмейстера, за 1842 год». Бинх несколько таких отчетов из Москвы выписал. Сам любил читать и Тесака учил — вот, говорил, как отчеты писать надо. Сухо, внятно, ничего лишнего — красота. — Мы на самоубийствах, Александр Христофорыч, остановились, так? — Бинх кивнул, — Ну давайте тогда… Кхм… «По Серпуховской Части, 1го Января въ 12 ть часовъ пополудни, работникъ содержателя постоялаго двора, купца Василія, крестьянинъ Г. Фонъ Визина Николай Ивановъ усмотрѣлъ на томъ дворѣ крестьянина Московской Губерніи, Подольскаго уѣзда, деревни Никулина, Г. Рузина, Меркула Маркова, 50 лѣтъ, удавившимся на кушакѣ, привязанномъ за перекладину…» Бинх прикрыл глаза и спокойно вздохнул. В груди горели воспаленные легкие и надрывалось сердце за такого простого мужика Тесака. Но за одно Александр Христофорович был покоен — в ад Тесак не попадет. Не могут такого человека честного да открытого да на муки вечные, которые открылись частью своей Бинху, а Гуро и вовсе со свету сжили, обречь. Светло на душе рядом с Тесаком Александру Христофоровичу было, и спать хорошо — своим присутствием писарь кошмары отстранял, даже когда сам засыпал — а на этом Бинх настаивал — сон ведь лучшее лекарство. Спать бы вечно тихим безболезненным сном. Да кто ж даст-то? Служба.