Точка невозврата

Клод Фаустус смекнул, что мертв, тотчас же, как только пришел в себя. Однако он, вероятно, так никогда и не собрался бы воскреснуть из убиенных по заслугам, если бы не самая обыкновенная капля холодной воды, которая упала ему на лоб. А потом еще и еще раз. На первые несколько капель Клод не обратил особого внимания - он был слишком занят тем, что пытался пребывать в небытие, но в конце концов ничто так не утомляет, как однообразное повторение, и пришлось признать, что если покойник хочет покоя, с протечкой придется что-то делать. Он открыл глаза и осмотрелся - через щель в крышке светилось серенькое пасмурное небо. Если бы саркофаг ему достался попросторнее, он бы просто-напросто повернулся на бок, но тот, кто обустраивал могилу, не предусматривал, что Фаустус внутри будет время от времени менять позы, и стенки облегали Клода плотно, как пенал. Он вздохнул, резко выбросил руку со сжатым кулаком вверх, разбил плиту и вылез из тьмы. Вид подернутого моросью неухоженного кладбища настроил Клода на сентиментальный лад. Потянуло побродить среди выщербленных памятников, повздыхать над особенно проникновенными эпитафиями, быть может, по случаю заодно отрекомендоваться соседям. Заняться-то было нечем. Его собственный мемориал, и это его неприятно удивило, представлял собой самый обыкновенный небрежно обтесанный четырехгранный столб из песчаника без единой надписи, резного украшения или гирлянды, разве что смотрелся он поновее прочих. Хоронили Фаустуса явно спустя рукава. Дабы сориентироваться на местности, Клод, кое-как управляя занемевшим в гробу телом, взгромоздился на свой памятник и из-под ладони окинул взглядом окрестности. Смотреть особо было не на что, некрополь на поверку оказался крошечным, и за его бесцветными пределами простиралось совсем немного суши и крайне много воды. Он узнал Остров проклятых, об который перед самой безвременной гибелью основательно отбил копчик и гордыню. Однако раньше на этом живописном куске скалы никогда не было ни хорошей погоды, солнечная полоса которой контрастно начиналась за портиком, ни ярко-зеленой английской природы, ни тем более увитого жимолостью домика в георгианском стиле. Вопросы следовало задавать там, решил Клод и слез со столба. Вблизи коттедж оказался еще прелестнее, небо над ним голубее, а трава сочнее. На огороженном штакетником участке земли, подозрительно похожем на грядку, колосилось нечто, подозрительно похожее на укроп. Более неуместного для отведенного демонам острова растения Клод назвать бы не сумел. Предзнаменования эти были зловещие, и он с опаской огляделся поверх укропа, изучая каждый квадратный дюйм округи, где всё пышно цвело, в том числе Ханна Аннафелоус, наклонившаяся к земле за редисом. И тут Клод на мгновение забылся (в его положении было простительно) и помчался к Ханне напрямик - перешагивая через палисад, кусты бальзамина и чувство собственного достоинства. Сильные ноги и радостное возбуждение донесли его до цели в два прыжка. Ханна выпрямилась и смерила Клода долгим взглядом сверху донизу. - Какими судьбами... Почему... Как... - только успевал выдыхать он между перехватывавшими горло спазмами ностальгии, несколько аффектированно сжимая локти былой соратницы. Ханна отстранилась, но ненамного, поскольку у Клода были цепкие руки, у которых в данную минуту отсутствовало какое бы то ни было самообладание. Стиснутый между Аннафелоус и Фаустусом редис тревожно похрустывал в наступившей тишине. - Да так... - наконец заговорила она как будто нехотя. - Досуга у меня стало много, я и решила - отличный же остров, зачем добру в пучине пропадать. Подняла вот, обустроила как сумела. Будь Фаустус не столь поглощен самим собой, он бы уловил недосказанность, повисшую в воздухе. Однако будь Клод чуть лучше, чем есть, он уже не был бы Клодом. В нескольких фразах, на концах которых были явственно проставлены многочисленные восклицательные знаки, он напомнил ей об их приключениях в Лондоне, совместном участии в интригах и псевдолюбовной связи с оттенком женской жертвенности с ее стороны, а также объявил, как рад повстречать ее снова. Ханна смотрела вбок и вниз, делая вид, что не понимает намека. Клод смотрел внутрь себя. - И кстати, благодарю за могилу. Это было мило с твоей стороны. Ханна смутилась. - Да не за что. Дети предложили. - Дети? Удивленный Клод ослабил хватку, и Ханна, выскользнув, указала за спину Клода - там стояли двое мальчишек, четырнадцати и пяти лет. Младший, это, должно быть, Лука, местью за которого Фаустус когда-то оправдывал заключение с его старшим братом союза. Алоис, оставивший, как видно, декадентские привычки и сменивший образ "анфан террибль" на беззаботного пастушка, показался ему куда симпатичнее, чем во время оно: веснушки на обветренном носу шли ему куда больше напудренной аристократической бледности, да и смотрелся он куда старше и с немалым достоинством, хотя точный глазомер Клода сразу определил, что тот не вырос ни на полдюйма и не повзрослел ни на день. Клод смутно подозревал, что расстались они с Алоисом Транси не слишком хорошо, возможно, тот мог даже обидеться на Клода за некоторые неоднозначные поступки - например, на предательство ни с того ни с сего и принудительное изъятие души. Однако этот милый ветреный отрок никогда не был злопамятным, поэтому Клод присел на корточки, умильно улыбнулся и произнес: - Ну вот я и вернулся. А вы, наверное, меня уже и похоронили, а? Прыснул от шутки только малыш. Алоис смотрел на Клода до того неотрывно и молчал до того выразительно, что Клод мужественно решил на всякий случай вести себя как зрелая личность и извиниться, к тому же это ему ничего не стоило. - Вероятно, в прошлом между нами были разногласия и недоразумения, - низкий проникновенный голос и покорный взгляд снизу вверх должны были прибавить очарования словам, - но волею судеб мы воссоединились, и ничто не мешает нам начать заново. Алоис ответил шершавым взглядом, словно снявшим с лица Клода лоскут кожи, взял за руку брата и по широкой дуге, для чего пришлось притоптать зелень лютиков на обочине дорожки, обошел Клода и скрылся в доме. У Фаустуса зародились первые неясные опасения. Что-то тут было неладно. - Потеря памяти? - обратился Клод к Ханне, которая уже не знала, куда от него прятать руки и глаза. Из приотворенного окна раздался голос: - Я всё прекрасно помню. ВСЁ! Ханна, гони ты его взашей, явился не запылился на всё готовенькое. В последний раз с Клодом в таком тоне Алоис разговаривал в их давние доконтрактные времена, и то потому, что не всегда признавал в лицо (Клод тогда искал себя и прихотливо менял обличья от случая к случаю), поэтому он почти начал испытывать беспокойство относительно примирения. - Мы с детьми и впрямь на тебя уже как-то не рассчитывали, - тихо произнесла Ханна. - Мне, Джиму и Луке хорошо и втроем. Мы справляемся. Довольно жить прошлым и всё такое. - Уходя - уходи, бросая - бросай, - веско добавил голос из окна. - Я вас не бросал! - возмутился Клод. - Меня убили! Язвительный хохот был точь-в-точь как раньше, в приснопамятном золотом и багряном 1898 году, и взбултыхнул на мутном дне Клодовой сущности столько всего, что того чуть не затошнило от прилива чувств, которых он в себе не чаял, - на поверхности кружились и больно сталкивались колючими боками обида от несправедливости, обида от неблагодарности и сожаление от утраты. Всё-то у них, бессовестных, тогда было, всё, ведь жили же поживали да добра наживали, он только об их благополучии и пекся, их нуждами дышал, их заботами маялся, почему же теперь его отвергают, как приблудившегося шелудивого пса? - Алоис... Милорд... Смех как обрубило ножом гильотины. - А вот этого пусть при мне и не поминает! Я Джимом родился, Джимом умер, Джимом теперь и останусь. - Да, Ваше Высочество, - смиренно пророкотал Клод своим самым бархатным тембром, делая ставку на старые трюки. А что если это заклятье, которое раньше никогда не подводило, растопит, разбудит, растормошит? В ответ раздалось простонародное выражение, действительно, очень подходящее к имени "Джим". Клод сообразил, что победы в три хода не будет, возможно, понадобится пять. Или даже несколько партий вничью. Или вовсе долгое, шажок за шажком, наступление, разоружение и порабощение. Начинать с малого Фаустусу было не впервой. Главное было проникнуть в расположение цели под любым предлогом, а где одна паучья нога, там и остальные семь. Сначала на чай с плюшками, потом на вечернюю партию в карты, а там и до чтения сказки на ночь недалеко. - Как жестоко, Ваше Высочество, даже сердце прихватило! - Нет у него сердца, - подал через подоконник реплику бывший Алоис, продолжавший обращаться к Клоду в уничижительно-обезличенной форме. - Протестую! Согласно марбургскому анатомическому атласу демоноведения, есть. - Это правда? - искренне удивились из окна. - Правда, - подтвердила Ханна со вздохом. - Маленькое, черствое, черное как уголь, но самое что ни на есть настоящее. - Ну надо же... Клод выгадал момент, охнул, мешком осел на песок дорожки и изо всех сил побледнел. Один полуприкрытый глаз скрытно наблюдал за Ханной, другой - за домом. Притворяться он был мастак, но в целом исход оставался непредсказуемым, так что Фаустус целиком отдался моменту. - Не дайте себе повторно меня лишиться, - громко прошептал он и, расстаравшись, на самом деле потерял на минутку сознание. Солнце припекало, на теплой земле было удобно, ветер обдувал, спешить было некуда, так что Клод полностью расслабился и отпустил ситуацию. Послышались чьи-то шаги и затихли рядом. То-то, не вытерпел, вышел Его Высочество, хе-хе-хе. Стоявший над Клодом так пристально всматривался в лицо Фаустусу, что у того зачесалась переносица. - Вот, воскрес, поскандалил и лежит, - пояснила расстроенная Ханна кому-то вне видимости Клода. Подумаешь! Клод был уверен, что им местность не испортишь, однако усугублять недовольство хозяйки дома не хотел. Он, всё еще с заведенными глазами, стал подниматься, ему подали руку помощи, и тут Клод узнал эти тонкие, хваткие, точеные, неразборчивые в средствах пальцы - его нежно поддерживал под затылок Себастьян Михаэлис. Тот самый Михаэлис. Сучий сын, воткнувший в него меч на дуэли. Собственное убийство Клод заново прочувствовал так, словно клинок скребся о его ребра всего полчаса тому назад. Было досадно. Если бы у Клода помимо сердца имелась душа, а у той - рот, этот рот кричал бы не умолкая нечто на старонемецком и малопристойном. - Что он-то тут делает?! - Навещает нас. - Зачем? - наивно спросил Клод. - Затем, - подмигнул Себастьян. Ханна прикрыла лицо краем передника. У Клода, к сожалению, передника не было, а опускание век помогало мало - на их внутренней поверхности всплывали живые картины постыдного прошлого, постыдного настоящего и постыдного будущего. Сколько веков они с Михаэлисом сходились, расходились, грозили друг другу кулаками из-за соседних заборов, уводили из-под носа лакомую добычу, соперничали - и всегда он показывал себя лучшим, всегда торжествовал и дразнился. А теперь и того пуще - позарился на заветное. Тем временем, пока Клод переживал всё в себе, между Ханной и Себастьяном было решено занести Фаустуса в дом от греха подальше (кажется, дождь собирался), но с условием, что он отлежится и уйдет. Себастьян без труда взвалил Клода на плечо и переместил в угол гостиной на кушетку, как нарочно, короткую, твердую и нескладную. Клод же, впав в несвойственное ему состояние неуверенности, разметал длинные ноги по полу и принялся наблюдать и делать выводы. Прежде всего, его внимание устремилось на Алоиса (нет-нет, только тонкое, как газовый шелк, "Алоис"; "Джимом" может быть кто угодно, а вот попробуй-ка соответствовать "Алоису"!), юного, золотоволосого, синеглазого и прекрасного, как паж королевы фей, который фыркал, хмурился, косился и не стесняясь спрашивал, зачем тащить в приличный дом всякую падаль, из чего Клод окончательно понял, что Алоис ему решительно не рад. Маленький Лука, который Клода до того не встречал и претензий к нему еще не имел, смирно сидел за столом, лакомился вареньем и пока что мог быть сброшен со счетов. Себастьян и Ханна старались вести себя как благовоспитанные демоны, поэтому не обращали внимания ни на ворчание Алоиса, ни на раскаленный взгляд Клода и вполголоса беседовали о погоде, видах на урожай и последних парижских сплетнях. Мало-помалу, Себастьян придвигался к Ханне ближе, будто бы для того, чтобы на ушко пересказать ей какой-то пикантный слушок и незаметно завладевая ее рукой, чтобы припасть к смуглым пальчикам и перецеловал все по очереди - дешевый фокус завзятого сердцееда. Ханна хихикала как девчонка. Клод негодовал, ощущая себя зрителем эпатажного спектакля, и натурально кусал губы и метафорически - локти, в том числе и от того, что у него, к примеру, в таких дуэтах выходила не томная страсть, а какая-то любительская посредственная ерунда. Впрочем, он не винил Ханну, одинокую, растерянную, беспомощную женщину, внезапно оставшуюся без опоры на его, Фаустуса, могучее плечо. На ее месте мог оказаться любой. Себастьяну (с горечью признал он), когда он заводил свою любимую присказку про "Лучший способ избежать искушения - поддаться ему", бывало непросто противостоять, трепыхайся не трепыхайся. К тому же он нагло ухмылялся той самой, присущей только ему одному, от которой у неподготовленной публики кружилась голова, ухмылкой инкуба. Ханна каким-то прежде невиданным Клодом плавным движением колыхнула роскошным корпусом, подаваясь навстречу Михаэлису. В воздухе терпко, до щекотки в носу, пахло развратом и итальянской сиренью - и тем, и другим от Себастьяна. Вот как-то исхитрялся он раз от раза хорошеть, постепенно наливаясь мужской спелостью и чем-то, чего Клоду с его монументальным обаянием не доставало, ибо сам Клод, как гласило пристрастное и субъективное мнение окружающих (которых вообще-то никто и не спрашивал!), с годами только портился. Разумеется, Клод завидовал Михаэлису, но тому, чего уж там, завидовали все и во веки веков, а вот ревность оказалась Фаустусу в новинку и в одночасье его подкосила. Странно, но раньше Ханна Аннафелоус не казалась Клоду красивой чертовкой, или ему недосуг было приглядываться, но теперь Фаустусу открылись весьма привлекательные наружности вкупе с такими преимуществами, как верность, домовитость, уживчивость, скромность, самоотречение, изобретательность, стойкость, мудрость. И на всё это богатство покушался ничтожный, потасканный пошляк Михаэлис! Который даже не способен сложить цену такой благородной женщине. К тому же Алоис, казалось, поощрял поползновения на его попечительницу и смотрел на Себастьяна так же заинтересованно, как (и Клоду было горько об этом вспоминать) когда лорд Транси впервые встретился с подлым Михаэлисом на пороге своего дома. Смятенному Клоду так хотелось, чтобы на него хоть разок за всю его карьеру взглянули так же. Бедняжка Алоис был просто обязан скучать по нему. Не могла их искусно вытканная связь порваться из-за такого пустячного обстоятельства, как вероломство, измена и пробитый череп. Давно быльем поросло. Это козни. Они настроили Алоиса против него, отторгли от прошлого, даже присвоили бедняцкое имя, а Клод столько труда положил, чтобы Алоис пах как имбирный пряник, да и выглядел не хуже. Нет, не "они" - Ханна существо кроткое и ведомое, нежное и трепетное, неопытное и невинное. "Он"! Один лишь "он"! Ну, Себастьян Михаэлис, ну, погоди! - Что значит "погоди"? - вдруг строго переспросил Алоис. Клод прикусил язык. Ну надо же, как назло сокровенное вырвалось при всех! - Как ты смеешь угрожать дорогому другу нашей семьи? Ты, кажется, возомнил, будто здесь кто-то тебя ждал? - Ваше Высочество! - Что ты мог кому-то из нас понадобиться? Это ты-то, дурилка картонная? Кушетка и мироощущение Фаустуса подломились одномоментно и громогласно. Вокруг Клода, который из-за просевшей ножки скатился к стене и там частично застрял, сгустились пурпурные демонические эманации, испускавшие запах озона и передряг. Ханна ойкнула и прижала Луку к себе. Его брат глядел на барахтанье своего отставного дворецкого разом с презрением (за Джима) и злорадством (за Алоиса). Михаэлис от комментариев деликатно воздерживался. Наконец Фаустус восстал с мебели и приготовился сказать свое предпоследнее слово. Сквозь растрепавшуюся челку и испарения зла, по счастью, были почти не видны гнусные лица гнусных отступников. - Ох, не зарекайтесь! Я потратил на вас лучшие годы жизни, и так запросто вы от меня не отделаетесь! На этом нервы Клода, которые обычно редко давали знать о своем наличии, решили, что с них хватит. Он резко развернулся и вышел. Быстрая ходьба успокаивала, и он повернул из калитки по какой-то тропинке, разумеется, прислушиваясь, не окликают ли его и не бегут ли вдогонку с извинениями. Дорога позади оставалась пуста, в чем Клод убедился, несколько раз украдкой оглянувшись через плечо и разогнав ладонью волочившийся за ним шлейф темной ауры. Он и не заметил, как дошагал до обрывавшегося в море высокого берега. Склон так кстати был покрыт мелкими белыми цветами маргариток и романтическим флером заброшенности. Здесь было куда как сподручно сидеть и жалеть себя под рокот волн. - А я всего-то хотел безграничной власти при никакой личной ответственности. Могли бы и войти в положение. Я средневековый, мне трудно приспосабливаться. Демон вообще никому ничего не должен! Даже хозяину по контракту! Страдать Клоду не нравилось, но ничего не поделаешь - обстоятельства обязывали, приходилось честно переживать каждый нюанс отчаянья и оттенок боли, погружаясь в них по горло. Можно было еще прибегнуть к наивернейшему средству, которое никогда не подводило в дни тревог и метаний. - Любит... не любит... Раз за разом (а Клод был настойчив и допрашивал судьбу до последнего найденного цветочка) выходило, что "не любит". - Это маргаритки какие-то неправильные! - громко сказал сам себе Клод - и сам же себе не поверил. Все демоны - отъявленные фаталисты, а тут роковой знак был яснее некуда, что было видно даже во тьме наступившей ночи. Любви между тем хотелось очень - но взять ее было неоткуда. Клод, как истинный эмоциональный банкрот, затосковал с безоглядной страстью. Вся взаимность, на какую он мог претендовать, осталась позади, в прошлом, в так и не доплетенных интригах, недопрожеванных душах, непроученном сопернике, неподставленных исподтишка подножках, а впереди, в перспективах, вырисовывались лишь море и могильный холмик. Всё вышло не так, и если его не станет (снова), никто не огорчится. Или огорчится, но поздно будет. Клод даже всхлипнул - жалеть себя оказалось томительно-сладко. Вот до чего кривая довела! Размышлять Клод был не мастер, и частности для него застилали общую картину, поэтому вместо того чтобы отыскать причину краха, для упреждения подобных конфузов в дальнейшем, он сосредотачивался на устранении его последствий. Вот и теперь, не вынеся никакого урока, ответственным за все беды привычно назначил Михаэлиса. Печальная же правда состояла в том, что Клод являлся несносно близоруким демоном, который не признал бы своего счастья, даже если бы оно трясло его за грудки и кричало в лицо, но стоило бы тому самому счастью в раздражении направиться прочь, как инстинкт потребовал у Клода сломя голову бежать вослед и самыми изуверскими способами возвращать его обратно. Клод Фаустус ценил лишь то, что благоразумно держалось от него на расстоянии и выказывало готовность к сопротивлению до последнего. Увы, сам Клод о парадоксальности собственной натуры нимало не догадывался. Он просто существовал, зачастую не давая существовать другим. Никто не спорит, любить Клода (как правило, в одностороннем порядке) - было трудом безблагодатным, однако именно потому, что так мало желающих находилось на это занятие, Клод подспудно алкал стать хоть для кого-нибудь единственным и неповторимым... дабы потом не знать, что делать с этим достижением дальше. Для Клода был занятнее процесс, чем результат, и на промысел он выходил отнюдь не из-за голода, а потому что категорически не умел находиться наедине с самим собой. Не способный занять себя, Клод во время простоя начинал фатально вглядываться в бездну своей многогранного нутра, и оттуда на него в ответ начинало ползти всякое скверное, в основном сомнения в самоидентичности и страх за грядущее, например, угодить в конце концов в ад. Часы проносились, горизонт прояснился, а мысли Клода - нет. Он встал на край и посмотрел на белую пену, бурые скалы и черную воду. Представил, как красиво падает спиной вперед, раскинув руки, как плавно и поэтично опускается на дно, где лежит. И лежит. И всё еще лежит - потому что никто из тех, кого он раньше считал близкими, родными и зависимыми, никоим образом не узнает о прыжке. Еще чего доброго решат между собой, что он сдался, уступил, что за просто так избавились от него, что выжили с острова в бесприютный мир, скитаться в поисках новых сделок и забытья. Черта с два! Клод Фаустус еще ни разу не выплевывал однажды надкусанный трофей, не покидал его в покое, довольствии и благоденствии. Его озарило: почему это он, собственно, должен отдать Михаэлису безоговорочную победу, если ему, Клоду, она была нужнее? Пелена апатии спала, глаза засверкали, живот втянулся, плечи расправились, а в носу приятно защекотало. Клод понял - у него снова есть план. И бездействовать он не намерен: покорить Ханну, приручить мальчишек, поглумиться над Себастьяном. И, может быть, даже проделать это с особым цинизмом. Ха! Они еще не видели его с плохой стороны, ну, с той стороны, что чуточку похуже остальных. Он их заставит себя принять, простить, полюбить пуще прежнего. У него сотни уловок, тысячи приманок, отработанный навык вхождения в доверие. Он употребит всё свое искусство, расточит все таланты... Клод в экстазе зажмурился - до того грандиозным возник в его воображении план по присвоению чужого всего. В голове, отлично приспособленной для кулачного боя и построения заговоров, оформились этапы грядущего триумфа. Детали были неважны. Задор, вдохновение и решительность всегда преотлично заменяли Клоду здравый смысл, и сейчас переполняли его пламенеющей тягой к авантюризму. Занимался рассвет новой жизни и новой борьбы Клода Фаустуса. Ничего непоправимого нет. Он им еще превратит золото в свинец, ложь в правду, завтрак в полдник, одно в другое, другое в третье, а третье - в само неименуемое! *** Из слухового окошка мансарды открывался широкий обзор на окрестности, так что и разгоравшийся за холмом восход, и поспешающего Клода, и красноречиво говорящий сам за себя пучок лишенных лепестков маргариток Джим увидел издалека. Даже за полторы мили можно было различить, что Фаустус подтянут, сосредоточен и целеустремлен вернуться в семью во что бы то ни стало. Джим усмехнулся: какой же он всё-таки предсказуемый. Сигнальный посвист Джима застал Ханну и Себастьяна беседующими на лавочке в палисаде. Они переглянулись и, смеясь, крепко пожали друг другу руки. Их составленный в три головы план сработал безупречно. - Он совсем не меняется... - Верен себе испокон веков... Донельзя предсказуемый Клод Фаустус неумолимо приближался к калитке своего будущего дома и очередной точке невозврата.