Чёрный лес

Темнота обступившей все вокруг ночи не может дать успокоения. Пусть суета и крики остались позади, там, в лагере возле костра, нервы все еще натянуты, слова отдаются в ушах, повторяются в унисон с гулом сердцебиения. Дрожащий свет пламени колеблется вдали между деревьев, туда не хочется возвращаться, а здесь, в сумраке, безмолвно и словно не существует ничего, в нем хочется обосноваться. Несколько часов до рассвета будут всецело его. В этой пустоте можно воссоздать в дымке мечты свой мир, вернуть то, чего он лишился. Когда Жан последний раз мог быть сам с собой, со своими мыслями, воспоминаниями, прислушаться к ним в подобной тиши? Масляная лампа тихо гаснет в руке. Лес похож на бездну, глубокую, обступившую по кругу, в недосягаемой высоте видится небо. Он смотрит туда, на скитающиеся тяжелые облака, такие же неприкаянные, бредущие без цели из ниоткуда в никуда. Злость так и не отпускает. Саднят сбитые костяшки, кулаки сами собой сжимаются вокруг веревок связки с сучьями за спиной. Ночь не теплая, поэтому Жан планировал принести больше дерева, чтобы костер горел до утра, но теперь просто стоит в окружении темноты, глядя на редкие и безразличные ко всему звезды. Спать не хочется, хотя он знает, что в грядущем дне ему будут нужны и внимательность, и концентрация, что не подарит бессонная ночь. Сны не навещают его уже давно, поэтому мысли и драгоценные образы осторожно приходят к нему сейчас, среди природного беззвучия и мглы, что не спугнут их. В этом почти полном безветрии штиль неожиданно отводит волосы с лица, гладит по щекам, нежит шею и дразнит чувствительную кожу за воротом, отчего сводятся ближе друг к другу лопатки и выше вздымается грудь. В тишине льется шепот, ветер собирает слова с губ, и в сладостном самообмане Жану кажется, что невесомые касания вовсе не призрачны. В ночной темноте они всегда были осязаемы, вынуждали подаваться за ними и предвкушать желаемое с нарастающим упоительным трепетом. Шорох заставляет резко открыть глаза. Полосы света ложатся на землю, под ладонью отчетливее ощущается шероховатость веревки и металл дужки лампы; опять расходятся ссадины на сбитой коже, разгуливая нарастающие импульсы раздражения. – Что-то произошло? – спрашивает Жан, не удосужившись даже обернуться и взглянуть на нарушителя спокойствия. Снова объемлет все вокруг тишина, лишь отсвет огня колеблется по измятой траве, покрытым мхом упавшим стволам, являя другой мир, настоящий и извращенный. Жану не нужен ответ, не нужно смотреть – он знает, кто стоит за его спиной. – Надо больше древесины, костер гаснет. Образы окончательно пропадают, мечты поглощаются яростью, а гнев снова вспыхивает выжигающим все пламенем. Их тяжело подавить, но ему удается вернуть над собой контроль. Остается только присутствие человека, чье само существование не даст ему отныне жить спокойно. – Лес большой, – бросает Жан, не скрывая своего враждебного настроя. – Здесь прошел титан, валежника много. – Голос у Райнера ровный, но очевидно выдает растерянность нежелательной и совсем неожиданной встречей. – Они везде ходят. Топчут все, уничтожают не только лес. Полосы на земле слегка вздрагивают, их линии ломаются на раздавленных ветвях, уже поросших серым лишайником, и куцых папоротниках. – Я тебя не заметил. – Райнер выжидает паузу. – Ты набрал уже дров? Я могу отнести… – Ты понимаешь, что тут мне уже никто не помешает? – прерывает его Жан, следя за движением приближающегося света; лучи снова мажут по траве, но так и не касаются его самого. Райнер останавливается, его дыхание слышится даже на расстоянии, отчего собственное становится частым и поверхностным. Из всех возможных вариантов он выбирает самый неправильный для них обоих, говорит то, что давит на спусковой крючок с неотвратимым нажимом: – Я знаю, как много Марко для тебя значил. После произошедшего мы все видели, как на тебя повлияла его смерть. Он до сих пор словно с тобой все эти годы, такая дружба – редкость. Я понимаю. И… если тебе станет... легче и будет достаточно, чтобы я искупил свое преступление… …В ночи пылает пламя, его свет жжет лицо, режет глаза, заставляет сердце изнывать, а затем неметь. В руках черный пепел, горячий, какой была кожа под ладонями. Марево отражается в застывших слезах, застилает ими взор, ярко светятся пляшущие возле погребального костра искры. В крепко сжатой вокруг праха ладони долго отдается болезненная пульсация, прежде чем Жан размыкает пальцы, давая ему вознестись ветром в свободное небо. Перед каждым новым боем он будет касаться меча губами, так же крепко обхватывать его той же рукой, никогда не забывая, ради кого и почему он выбрал именно этот путь. Но металл рукояти холодный, как и кожа под ладонями, когда Жан последний раз дотронулся до уже окоченевшего тела... Сейчас у Жана дрожат руки, колышется и переворачивается все изнутри, он оборачивается. Райнер не договаривает, замолкает уже сам, глядя в горящие бешенством глаза и перекошенное лицо. – Что ты понимаешь? Ты думаешь, мы были лишь друзьями? Вы все так полагаете, да?! – Жан зло усмехается, но губы сами изгибаются и кривятся от болезненной агонии потери, прущей из ободранной снова раны. Из нее изливается все, что скрывала от посторонних глаз ночь и темнота безлюдных укромных мест. – Я любил его, ты понимаешь это?! Любил и буду любить так, как никто из них даже помыслить не сможет! Ни представить, ни вообще когда-либо почувствовать! Вспархивают с насиженных мест от крика птицы, лес становится звеняще-тихим. Снова та же самая мука, которая вынуждала до безумия отчаянно наносить удары один за другим, искажает черты. Лицо Райнера напряжено, четче выводятся в темноте скулы и глазные впадины, высеченные светом масляной лампы, обводятся обступленные тенями не по возрасту глубокие морщины, описывающие изломанную жизнь, не нужную даже владельцу. В светлом кителе в окружении сумрака он похож на призрака былого себя. Райнер не подает вида, но такой же ночью годы назад его сердце последний раз билось, как живое. …Он привлекает не могущего сосредоточиться от волнения Бертольда к себе. Тот, охочий до ласк и поцелуев, через закрывающиеся от неги веки опасливо взирает на спину спящего Зика, ловит каждый шорох с его стороны. Но требующие выхода чувства рвутся из груди, и он с большим желанием принимает все касания губ и забравшихся под тонкую одежду ладоней, мелко дрожит от холода камня стены под спиной и веса горячего, покрывшего его тела, одаривает нежностью сам. Райнер его успокаивает, что ночь скроет их, обещает ему и повторяет самому себе, что они скоро вернутся героями, будут жить, как всегда хотели, переглядываясь казарме и перешептываясь в уединении леса за ней. Наутро он коснется костяшками лопаток Бертольда, разогнет пальцы и проведет ими вдоль выступающих позвонков, где кожа прикрыта только рубашкой. Не сейчас, позже, это «позже» обязательно будет. Бертольд снова ответит дрожью и подастся за прикосновением. Он пообещает так же без слов через касание не менее горячей клятвой, которую никто их них не сдержит после рассвета… – Я знаю, каково это – терять того… кого… так любишь. – Слова даются Райнеру с трудом, с коим выговаривается только самая сокровенная тайна, что никогда не должна покидать теперь уже истерзанное и загнанное потерей сердце. – Тогда какого хера лезешь со своей ублюдской жалостью, а? Будто не знаешь, что это ни хрена не поможет и не исправит! – Жан понижает голос, но злость в нем набирает силу, сухие ветки и мох хрустят под ногами c каждым шагом, он швыряет связку и лампу в сторону. – Ты был взращен с целью убивать, поэтому все рядом с тобой будут умирать из-за тебя! Чего хочешь? Моего понимания, разговора по душам? Сдохнуть хочешь? Думаешь, я здесь довершу то, что мне не дали сделать там? Обойдешься, будешь жить с тем, что сделал. А захочешь помереть – сделай это в бою, будет польза. Ты искупишь его жертву своей, там. О тебя я мараться не собираюсь. Ты ищешь смерти, но твой удел чувствовать каждый отмеренный тебе оставшийся день. Даже если это лишь сегодня! Жан стоит вплотную, словами уже не стегает, а бьет наотмашь, как кулаками у костра – четко, ровно, точно. Лагерь не так далеко, чтобы не быть услышанным, но крик – он как лезвие – выпад со всей силой, воткнуть, а потом провернуть тише и сдержаннее. – Я знаю, что не могу ничего исправить, ни для тебя, ни дня себя, ни для них, – тихо и исступленно шепчет Райнер. – Я знаю, каково это, когда даже не успеваешь попрощаться, не иметь шанс прийти на выручку, жить с этим… Этот шепот раздается как блеяние, Жану хочется заткнуть уши и закрыть глаза, он не может видеть такого Райнера и слушать то, что он говорит и говорит, повторяет снова и снова, возвращает его опять в те дни, к мыслям, отчаянию и близости к опасной грани. – …я слышал, как Берт кричал так надрывно, как тогда Марко нам вслед… Удар приходится в ствол дерева рядом с головой, речь обрывается. Мышцы простреливает болью до локтя, оттуда дальше по венам и костям до груди, пальцы снова разбиты в кровь, грубая кора врезается в раны. – Не смей его упоминать. Не смей. Никогда!.. Жан рычит это, выдыхая сквозь стиснутые зубы, голова опущена, волосы застилают лицо. Все внутри клокочет, рвет и перекручивает, требует выхода. Тлеющее пламя, перекинувшееся в душу, вовсе не от костра в лагере, а от другого, четыре года назад, вспыхивает сейчас с новой силой и выжигает почти все. – Зачем ты мне это рассказываешь?.. Чего хочешь? Чтобы я знал, что ты такой же? Я знал это. По-твоему, никто не видел твоих паскудных взглядов в сторону Гувера? Думаете, мы не замечали? – Колено Жана грубо, на грани удара, резко упирается в ствол сосны между ног Райнера, болезненно давит на пах. – Я видел, как ты вел его в чащу, как ты стоял перед ним на коленях и вытворял ртом такие бесстыдства, о которых никто из нас никогда не воображал. А он принимал все, жался к деревьям и льнул к тебе, искусывал руки, потому что ты не позволял ему слишком громко шуметь. Я смотрел на него за завтраком и думал, почему у него не остается следов зубов? Ведь Бертольд все же так не сдерживался. Жаль, что у вас была еще одна, самая грязная тайна… это вас там, в Марли, такому учили? Откуда ты узнал такие вещи? Рука сжимается в волосах, Райнер выдыхает резко и сипло, дергается на рефлексе в попытке его отпихнуть, от неудачного движения его дыхание жжет шею и сжигает натянутую на последнем волоске струну изнутри Жана. Он чует сковырнутую слабость; грань тонка, она истончается с каждой секундой. Увечья заживут на глазах, и Жан понимает, куда надо бить, чтобы ударить по-настоящему. – Так зачем? Или, быть может, ты хочешь его заменить? Хочешь заменить мне моего Марко, Браун?.. Знаешь, мы с ним часто обсуждали, что видел я – вас вдвоем. – Шепот не мягок, Жан ведет им, словно ножом по щеке, от неправильных противоестественных слов все внутри холодеет. – Я уговорил его повторить. Так пошлые извращения становятся сладкими утехами. Он стеснялся, потом так раскрепостился в моих руках, что сам стал предлагать такое, отчего у меня темнело в глазах от похоти. Но такой особенный Марко был только для меня одного, никого из вас. Райнер сглатывает и прикрывает глаза, ждет, пока Жан выговорится, снова ударит его, может, просто отпустит или уйдет сам. Но хватка на затылке тянет уже нестерпимым огнем, пальцы сжимаются до хруста одной из фаланг, нога неожиданно резко надавливает на член и глаза широко распахиваются от неожиданности. – Ты убил Марко. Ты мне его заменишь так, если хочешь хоть что-то сделать для собственного искупления. Колени Райнера намокают в подножной грязи, натяжение в волосах жжет скальп и раздражает глаза. В такой позе с опущенными руками он похож на приговоренного и готового к казни. Жан сморит на него пристально сверху вниз, в свете единственной горящей лампы видно, как двигаются его зрачки, когда взгляд скользит по лицу, как встрепенулись крылья носа от порывистого вздоха, блеснули неприязнью, решительностью и чем-то еще глаза. Чернота леса вокруг как мир за закрытыми веками – ничего не выйдет за его пределы. Никакой реакции. Только когда в тишине лязгает пряжка, вздрагивают светлые ресницы; приподнимаются тонкие брови при виде расходящихся линий бортов зеленого плаща; от шороха ткани брюк пальцы рвут траву. Ниже опустить взгляд Райнер не может, поэтому просто глядит на Жана, его лицо, словно забытое и совершенно незнакомое – не того шумного и будто бы потерянного мальчишки, которого видел последний раз на острове годы назад. Фаланга большого пальца не то давит, не то ласкает взмокший затылок, прежде чем перехватить удобнее волосы. Двигается плечо, другая рука опускается ниже. Никто из них не смотрит больше друг на друга. Рваный выдох Жана на немом стоне тонет за приглушенным вдохом Райнера, когда член обхватывает нутро мокрого и горячего рта. Жан замирает, старается совладать с ощущениями, запрокидывает голову, смотрит полуприкрытыми глазами на светлеющий среди крон деревьев обрывок неба. Райнер тоже неподвижен, сводит вместе брови до глубокой впадины вертикальной морщины, глаза плотно закрыты, только дыхание обдает теплом поджавшийся живот, но этого хватает, чтобы разогнать кровь и заставить ее вскипеть. Жан давит на затылок, прикусывает губу, настоящий мир снова закрывается темнотой за крепко зажмуренными веками, губы вокруг члена сжимаются плотнее, тянутся, не размыкаясь, ближе к основанию, язык мажет по головке, следует дальше за губами. У Марко всегда были гладкие щеки, их мягкость ласкала бедра размеренными касаниями, к ним было так охотно прижиматься после и сцеловывать собственный вязкий вкус. Жан зажимает челюсть Райнера между большим и остальными пальцами, закрывает щетину, но в темноте волосы все равно достаточно светлые. Он перехватывает их в кулаке, упирается лбом в неровную жесткую кору, протискивается совсем невозможно далеко в узкое горло, давит до упора, ощущая сдавленный спазм, который только подстегивает ощущения и усиливает обжигающее нутро чувство. Пальцев касается слюна, кадык под ними хаотично подпрыгивает и замирает, Жан только наращивает темп, шепчет что-то неразборчиво кому-то отсутствующему. Райнер не слышит ничего, его рука проникает за плащ, ложится на поясницу, аккуратно и почти нежно опускается к ягодице, гладит практически любовно. Жан рычит и прижимает эту руку к дереву, стискивая запястье, что есть мочи, толкается снова бедрами так глубоко и резко, что трава смешивается с грязью под ногами, а Райнер практически задыхается, но алчно принимает все под собственное закручивающееся очередным витком болезненное напряжение между ног. Жан ловит мимолетную связь с реальностью, когда понимает, что гасится последняя лампа, хочет отстраниться, но Райнер подается следом так, что вязкая нить слюны не успевает разорваться, дотягивается снова, целует, ведет языком по всей длине и жадно прижимается губами к промежности, лижет так бесстыдно и искушенно, что пальцы Жана сдирают кору и обдирают ногти. Он не улавливает момент, когда уже сам оказывается прижат спиной к дереву и начинает льнуть навстречу, прикусывает губы, чтобы протяжный стон не достиг лагеря. Райнер пытается стянуть с его бедер ниже узкие форменные брюки, задирает рубашку, горячая слюна на животе сразу остывает на промозглом ночном воздухе, губы ненасытно дотягиваются до открытой кожи. Его глаза закрыты, за ними искусанные смугловатые пальцы дымкой воспоминаний блуждают по телу, все еще застенчиво пытаясь прикрыться, хотя шепот над ухом просит не торопиться – до рассвета еще так далеко. Жан возвращает инициативу себе и рот Райнера туда, где хочется его больше всего и пульсирует удовольствие острой гранью нарастающего экстаза, не сдерживает себя. Слезы и слюна пропитывают брюки и футболку, хватка на бедрах крепчает так, что кожа немеет, а под ней расходятся иглы боли, Жан отвечает тем же, практически выкручивая волосы и оставляя синяки на подбородке, наклоняется и входит в последний раз, поймав момент, чтобы кончить в настолько податливо принимающее его горло. Райнер задыхается, царапает бедра, пользуется моментом, когда руки несколько раз вздрагивают и ослабевают, выворачивается из хватки, с рваным криком втягивает воздух. Жана не отпускает дрожь, пока он ощущает, как по пальцам опускается тягучее семя; на чужих щеках подтеками с чьих-то губ оно чувствуется так совершенно иначе, чем когда капает с собственной руки. Его взгляд опускается вниз, на красные, смотрящие вниз глаза, мокрое лицо и запятнанную одежду. Райнер пытается отдышаться, но с саднящим горлом это непросто, облизывает опухшие губы, не реагируя на привкус, медленно стирает следы с подбородка. Жан снова поджимает и кривит губы, запахивается и уходит быстро прочь быстрыми злыми шагами, не забрав с собой ничего и не проронив ни слова. Райнер же пустым взглядом смотрит в черный лес. Где-то там среди деревьев ходит Бертольд, манит его за собой обратно в многолюдную казарму из мрака чащи, в уединении которой они были полностью одни друг у друга. В темноте гаснет его смущенная, но с зазывающей хитрецой улыбка зацелованных губ, отражается блеском во взгляде ублаженное вожделение, сумерки скрывают высокую фигуру, ускользают прочь размеренные шаги. Лишь голос в голове все еще надрывается и зовет по имени, умоляя спасти, он не уйдет уже никогда. Может, завтра все закончится для него здесь и начнется в другом месте. Вместе с ним. Но пока его обступает бездна черного леса и чертоги собственного червоточащего разума.