Грех, который они разделили

Когда он был маленьким, то боялся грешить. Церковь говорила, что грех приведёт его в Ад. В Аду страшное пекло и вечные мучения. Однако с каждым годом, каждым месяцем казалось, что Ад на самом деле был на земле, а не под ней. Поэтому он перестал бояться греха. Он начал грабить могилы. Это плохо. Но именно это давало доход. Он копал могилы, но это давало лишь удары розгами по спине. Так что же лучше? Видимо, грех не так плох. Во всяком случае, так вбилось в голову Эндрю. И это стало чем-то обыденным. И кажется, грех стал более искусительным, когда в их деревушке оказался изобретатель. Сумасшедший, убивший человека. Ещё и не помнящий своего прошлого. Потеряв финансирование, он перебрался в деревню. Больше места, меньше трат. И люди, которые не часто читают новости. Многие вообще безграмотны. Но не Эндрю. Он с детства учился читать и писать, за это он мог благодарить церковное образование. Поэтому личность этого человека он знал. Однако, есть ли смысл судить? Так ли он виноват? Может, и нет. В любом случае, Эндрю всё равно. Однако, знакомство с молодым человеком оказалось достаточно приятным. Он болтлив, улыбчив. Кажется, он тоже давно не разговаривал с людьми. Во всяком случае, без упрёка. Видимо, не знал о проклятии могильщика. Но это не важно. Их разговоры давали отдушину обоим. Кресс так и не понял, что Лука делал на кладбище в тот вечер. Альбинос только пришёл на работу, когда увидел механика. Надо было закрывать кладбище, но тот упёрся, не хотел уходить. И Эндрю позволил. А потом решил завести разговор. Они разошлись совсем поздней ночью, когда Бальза начал засыпать стоя. И более они не должны были видеться. Но Лука пришёл вновь. А потом ещё раз, пока это не стало регулярным. Их разговоры многие назвали бы бессмысленными. Обсуждение погоды, мировых проблем, последних новостей и того, какие травы Эндрю недавно сушил. Но было некое... Некое родство в этой болтовне. Они могли поделиться ерундой на том же уровне, что люди делились сокровенным. И поделиться тайной всей жизни, как простой шуткой. — Знаешь, я вот люблю ирисы. Моя матушка выращивала эти цветы, когда ещё была жива. — Поэтому ты носишь эту брошь? Здорово. А я люблю делать игрушки. Знаешь, как заводные цыплята или лягушки. Они очень лёгкие в изделии и детям нравится. Жаль, что всё время уходит на проект. – отвечает Лука, перебирая в руке перчатку, раннее снятую. Мелкие шрамы испещрили его ладонь. — Правда? Можешь как-нибудь показать? — Обязательно. Знаешь, я люблю тебя. – будто бы шутит механик. — И я тебя. Скажи, а как ты добрался до города? К нам же не ходят поезда. – отвечает могильщик. И потом снова продолжает разговор, будто вопроса даже не было. И больше он не поднимается. Кажется, что они и не заметили того, как влюбились, слишком сильно сблизились. Но и не стали сильно акцентировать на этом внимания. А большего им и не надо. Главное, что знают. И так снова проходят дни и месяцы. Вроде, Лука уже закончил свой новый проект. Во всяком случае, он говорил о подобном ещё вчера. Наверное, изобретатель счастлив доделать столь сложный механизм. И это видно по его яркой улыбке и бушующим эмоциям. Он рассказывает об этом столь весело, что Эндрю подозревает его в болезни. Он ведь редко такой пылкий. — Знаешь, я ведь раньше боялся грешить. — Отчего теперь не страшно? — Теперь грех не напрасен. У меня есть любовь к тебе, а это грех, однако слишком важный для меня. — Ты ведь говорил, что грешил лишь ради наживы. — Я нашел другую цель. И такие грехи мне по душе. Разве это плохо? – поворачивается к мужчине Эндрю, вопросительно приподнимая бровь. — Нет. Даже наоборот. Это хорошо. – и они оба правы. Грех перестал быть чем-то страшным уже давно. Во всяком случае для них. А самые последние капли страха исчезали, когда они позволили себе сблизиться. Раньше это казалось, может и чем-то нормальным, однако недосягаемым. И дело стояло не в смелости, а, скорее, в личной совести. Но и её понятие перестало быть важным, стоило Бальзе провести по белым плечам, совсем недавно оголенными его же руками. Одеяние давно лежало на полу грязного склада, где проживал Лука. Жилище, которое он мог себе позволить не блистало чистотой, однако здесь было достаточно темно, холодно и сухо, чтобы сюда никто не пришёл и даже никогда не сунулся. А если и сунется, то лишиться глаз, благодаря меткости руки механика и достаточной остроты отвёртки. Но стоит ли говорить о таких вещах, когда перед тобой стоит столь красивый и любимый человек? Кажется, что он светится в этой темноте, благодаря своему альбинизму. Лука видит в этом нечто прекрасное, пусть спину молодого человека и покрывают следы розг. Именно их Бальза аккуратно обводит пальцами, а потом столь же мягко и аккуратно обводит шершавым языком, пока Эндрю вздрагивает, волнуется. На что слышит какой-то успокаивающий шёпот. Лука знает, что Кресс всё равно побаивается происходящего. И не может себе позволить расслабиться, поддаться чувству. — Эндрю, ты знаешь меня достаточно давно. Ты можешь не бояться, не волноваться. Ты знаешь, что я люблю тебя. Просто позволь мне. Ты ведь никогда и не знал жизни за пределами этого места. Её прелестей, её возможностей. Ты наверняка и книг таких не читал. Так что мешает узнать об этом сейчас? Эндрю, скажи, что мешает? – наверное, альбиносу стыдно говорить такие вещи, отвечать на подобные вопросы. Лука прав, он никогда не размышлял о подобном. А теперь, скрывая грудную клетку руками, ему не хватает лишь капли смелости. И Кресс находит в себе эту каплю, выдавливая из себя лишь несколько слов, будто дав Луке возможность делать всё, что ему будет угодно. — Не мешает... Ничто не мешает. Поэтому позволю. – и он позволяет, хватаясь за рукав чужой рубахи, когда мужские губы припадают к его шее, его плечах и спине. Сам же рвано выдыхает, когда Бальза скидывает с себя верхнюю одежду, утаскивая могильщика к деревянной старой кровати. Может, она неудобна, зато бесплатна и была найдена в закоулках этого склада. И она лучше грязного пола, где они наверняка получили бы кучу заноз. Брюки оказываются рядом с кроватью, а большего и не остаётся. Вся одежда осталась где-то там, на полу. Им всё ещё холодно, но жар тел начинает спасать. Эндрю млеет под чужими руками, дрожит так, как дрожит грешная монашка в свой первый раз. Но он готов к этому греху, к этим ощущениям. Лука говорит, что будет приятно. Значит, он прав. Во всяком случае, Кресс ему верит. Потому, пусть и в ужасном смущении, даёт раздвинуть свои ноги, расцеловать и искусать икры, будто изобретатель не человек, а змей-искуситель воплоти. Прогибается, когда Лука позволяет себе ввести в любимого пальцы. Простая растяжка, прелюдия, но даже её он старается сделать по-своему прекрасной. Делает всё медленно, мягко. А при нахождении эрогенной точки, надавливает столь плавно и тягуче, что светлое тело невольно следует за этим движений, выпуская из грудной клетки сдавленный губами стон. Волосы, что мешаются перед глазами, убраны чужой рукой. Губы сладко оттягивают и посасывают, кусают, не давая дернуться. А рука наконец выходит из чужого тела. Туда же подставляется мужской орган, однако Эндрю машинально и лишь слегка сводит ноги. Однако Бальза быстро понимает этот жест, мягко проводя рукой по белому торсу, груди. — Не бойся, прошу. Я не причиню боли моему светлому лучику. – и, будто бы доказывая, он снова целует. Мягко, искренне, любовно. И Кресс снова поддаётся теплой руке, которая разводит ноги и позволяет мужскому члену войти в тело. Более он не будет столь невиннен, каким был раньше. Как цветок, живущий диким образом, который стали подкармливать животворящими удобрениями, он больше не сможет без таких возможностей. Но настоящий экстаз начинается лишь при движениях изобретателя. Он не торопится, осторожничает. Никогда не захочет делать больно. И за это ему ещё долго будут благодарны. Но сейчас не время. Сейчас важны лишь ощущения. Ощущения, которые захватывают с головой. Эндрю перестал ощущать реальность, когда Бальза стал попадать по нужной точке и ускорять темп. Когда начал целовать его тело, сжимать его ноги, бока, руки. Лука же забылся, когда Эндрю стал шептать искренние слова любви. Начал хвататься за его плечи, изгибаться как маленький змей, выстанывать его имя. Это ли не экстаз? Это ли не любовная эйфория, особенно когда оба влюбленных изливаются, достигнув последнего пика этого наслаждения? Не эти от уставшие вздохи и мягкие поцелуи — их любовь? Они грешны. Грешны своими мыслями, своей любовью, своим существованием. Но этот грех они не станут замаливать. Им легче умереть, чем разлучиться, прекратить бессмысленные разговоры на кладбище и сладкие ночи в постели. Но всё это сакрально. Это их, личное, и больше никого не касается.