I will

      Комната – семь шагов на три, каждый около метра, значит площадь почти двадцать один. Плотные серые шторы отсекают от внешнего света, наглухо закрытая дверь от сторонних звуков. Темно, тихо. Одним бы была могила, другим – тюрьма, а Чонгуку нора. Светлые стены сейчас темные, на них заплатками прямоугольники черно-белых фотографий.       На первой они по колено в море, впереди восход. Бали. Три года назад. Попросили, чтобы их кто-то снял.       На второй вертлявые тощие смуглые пацаны копаются в мусоре. Окраина Дели. Тэхён фотографировал «аутентичность Индии». Два с половиной года назад.       На третьей прозрачный холодный парк, хрупкие ветки деревьев, черные птицы, блеклое солнце в морозной дымке. Сеул. Он пытался «поймать момент» и, кажется, даже что-то вышло. Полтора года назад.       На четвертой мокрая после дождя старая брусчатка, лужи с перевернутыми домами, улочки-штольни и его, Чонгуку, руку с расставленными «Victoria» пальцами. Готический квартал Барселоны. Тэхён тогда смеялся: «буду снимать тебя по частям, начну с пальцев… нет, я об искусстве, а не о том, что ты подумал снова, но продолжай, мне нравится». Гук именно такой: влюбленный, счастливый, хотящий его везде, всегда, во всем. Год назад.       На пятой развороченная постель и два тела, сплетенных в странный иероглиф, кому-то нечитаемый, но Чонгук уверен, что он означает любовь. Год назад.       На шестой серпантин между острых гор вверх к облакам. Тибет. Год назад.       На седьмой они по колено в воде, а впереди закат. Океан. Семь месяцев назад. Фотографировала случайная девушка.       Восьмая – фотография записки: «Прости, Гуки. К тебе путь отыскал, к себе так и не нашел. Прости. Я должен достать себя. Прости, уйду». Четыре месяца назад.       Комната – семь шагов на три, каждый около метра, значит площадь почти двадцать один. И с любого из них видна восьмая фотография. Говорил Юнги: «он бросил тебя». За такие слова Чонгук давал ему в морду. Говорил Чимин: «он предал себя». За такие слова давал и ему в морду. Говорил Хосок: «Он недостоин ваших отношений». За такие слова тоже получал в морду. Говорил Намджун: «Сбрендившая Пенелопа, ты смешон, Чонгук, продолжая ждать». А он смотрел на Джуна и смеялся, смеялся. Смеялся. Смеялся. До слез. Джин ничего не говорил, но каждый вечер, несмотря на занятость, играл с ним по сети. Гук был благодарен.       На самом деле он всем им благодарен, за «бросил», «предал», «недостоин» скрываются переживания, волнение. За то, что подставляли физиономии под его агрессивные выпады. Они понимали.       Записка. «Уйду». А он ждал. Сфотографировал ее, распечатал, выл по ночам, до раздражения стирая на сухую член, разбил кулаком стеклянный столик и смеялся, смеялся, смеялся, смотря как алая кровь вытекает из порезов, превращаясь на воздухе в засохшую черную. Матерился в потолок: «Тэ, зачем так без предупреждения?» Сковыривал зубами раны, чтоб снова пошла алая. Шептал в фотографии: «Я не позволю чувствам засохнуть, пока жив – живы они, даже если тебе это уже не нужно». Не позволял Хосоку, заставившему угрозами открыть дверь, перевязать ладони, если болит – он чувствует, пока кровит – он чувствует. Юнги с Чимином, взяв в обхват с обеих сторон, вливали ему в глотку воду и грозились расчленить Тэхёна. Чонгук вырывался и кричал: «Нет пока жив он – жив и я». Четыре месяца.       Днем на работе застегнуты все пуговицы рубашки, подписанные выгодные контракты, затонированные синяки под глазами, рост прибыли, мечтательные вздохи сотрудниц, представляющих, что господин Чон выбрал именно ее, сплетни, почему у Чон Чонгука опухшие губы, бар с коллегами по пятницам, суровая безэмоциональность.       Ночью у него эти же распухшие, искусанные собой красные губы, жесткая мучительная дрочка, когда рука на члене, а лицо обмотано оставленной футболкой Тэхёна, оргазм изнуряющий, вызывающий желание наступить босой ногой на стеклянный бокал. И очередная бессонная ночь в полубреду с мольбой «пусть все окажется сном, проснусь, а он рядом».       Сумасшествие. Саморазрушение. Самоистязание. Зависимость, где точка окончания не предусмотрена. Он живет как живет. И умирает как умирает.       Сразу после полуночи раздается звонок. Вначале в трубке ровное дыхание. Следом неровная тишина. Дальше выдохи с присвистом. Чонгук давя себе пятерней на горло до завтрашних синяков, говорит: «Пожалуйста, возьми ингалятор, не забывай о своей астме». Тихий низкий голос в трубке ругается и связь прерывается. Гук смеется. Смеется. Зажигает свечу, ставит ее на столик, снимает со стены фотографию записки и, достав из ящика его старый ингалятор, разбивает им стекло над фото. Бьет, бьет, крошит, ломает, трещины идут паутиной, перечеркивая одни буквы жирно, другие тонко. Пламя мигает, шатается и вдруг высвечивает слово «Приду». Четко напечатанное черным на белом.       Будто второй план.       «Приду». Подносит свечу. Во фразе «Прости, Гуки» трещины скрывает все буквы кроме «п», «р», «и», далее идет сплошное месиво из бумаги с стекла, также как и на окончании записки, но во фразе «…достать себя» – «д» осталась не перекрытой, в последней «я уйду» – первая «у». Приду.       Каламбур без запятых «построить надо разбить» обретает смысл.       Или он элементарно теряет рассудок, выдавая желаемое за действительное.       Чонгук меряет шагами кухню, впервые за четыре месяца думает спокойно: «Разбить себя на куски, чтобы понять его метания. Разбить это стекло, чтобы понять – вернется».       Он подождет.       Комната – семь шагов на три, каждый около метра, значит площадь почти двадцать один. У стены развороченная постель, из скомканного пледа выглядывает коричневая мохнатая лапа. Задувает свечу, забирается под плед, обнимает большого плюшевого потертого с круглыми глазами-пуговицами. Антидепрессант. Друг. Собеседник. Собутыльник. Мягкий медведь из детства Тэхёна, тот принес со словами: «Гуки, Киммон мой с рождения. Вначале у меня было счастливое детство с родителями и Киммоном, потом стало несчастное детство без родителей, но с бабушкой. Спасал этот медведь. Я его должник».       Сразу после полуночи раздается звонок. Вначале в трубке ровное дыхание. Следом неровная тишина. Дальше выдохи с присвистом. Чонгук, давя себе пятерней на горло до завтрашних синяков, говорит: «Где бы ты ни был, почему бы ни ушел, жду. Тэ, возвращайся как сможешь. А если нет, то не держу обиды, на любовь нельзя обижаться. Береги себя». И покрывается мурашками, слыша задушенное воющее «ууууу», будто звуки заталкиваются кулаком обратно в глотку, а потом прерывистое: «Гуки, прости меня. Прости. Прости. Я бросил тебя подло, предал, да? Да, да. Казалось, что теряю эмоционально себя в рамках отношений без драматического экстрима, когда все хорошо и без надрыва, любитель театральщины и экзистенциальных перфомансов, блядь. Но я ошибался, я проебался, Гуки, так сильно проебался. Думал, достать себя – дать себе возможность выйти за границы ежедневного счастья, что ангст откроет новые творческие поворота, хотелось рисовать душевную боль, а не слышать от критиков "работы Ким Тэхёна раз от раза становятся все светлее, этакие антидепрессанты от живописи". Но я все испортил. Там, где не ты - там пустота. Я вообще не хотел рисовать. ничего, абсолютно ничего.Стал засохшим плевком, сам виноват, сам эгоистично и мерзко. Еда как картон, все сны – мучительные воспоминания как ты обнимал, целовал, говорит «шшш, спи». Мир сузился до точки «мой Чонгук», он не в количестве, а в качестве. В тебе, выходит. Я так хотел уже через две недели позвонить, приехать, но как мог, да? Не мог. Но и один больше не могу. Прости. Можно, можно… я приду? Если еще можно».       Чонгук не отвечает, он не дышит. Весь воздух, весь Сеул, вся Вселенная в одной вопросительной фразе «Я приду?» Продирает горло и хрипит, сипит: «да, да, да, да, приходи, приходи, но я не прощаю тебя, никогда не прощаю…»       Тэхён на том конце трубки вскрикивает тонко: «Не прощаешь?», но Гук его перебивает и, прочистив горло, орет: «Не за что, блядь, не за что. Не важно, зачем ты свалил, похуй, куда и причины, есть ты, а есть все остальное, мы разберемся, это не важно просто – приди».       «Я за дверью, Гуки», я тут…».       Чонгук, не отключаюсь, не веря, запрещая себе верить, движется к двери, с трудом распахивает и зажмуривается.       Так не может быть. Это иллюзия. Обман. Он сходит с ума.       Но горячие ладони цепляются за его плечи, запах, родной запах обволакивает, уносит, укутывает и голос, родной голос плачет возле уха: «Гуки, прости, я так проебался. Так стыдно, мне так стыдно, я же бросил, прости, прости. Если сможешь».       Он сжимает в руках плечо Тэхёна, гладит щеки Тэхёна, сжимает руки Тэхёна, падает ртом на его губы, слышит, как техёново сердце бешено бьется сквозь футболку, как его соленые слезы мешаются с чонгуковыми и не знает, каким богам какими словами молиться.       Не имеет значения где он был и почему.       «Я люблю тебя больше себя и своего поиска, веришь? Пожалуйста, поверь». Тэ сползает на пол, обнимая его за колени, прижимается лицом к ногам и замирает.       Чонгук опускается рядом, утыкается носом в макушку и дышит, дышит, дышит. Да будет воздух! Всхлипов больше нет, только необъятное счастье, яркий вернувшийся свет разрывает туманную серость последних месяцев.       Да будет жизнь!       «Я люблю тебя, я… – Гук опрокидывает его на пол, нависая сверху, сцеловывает слезы, слизывает очередное «прости» с губ, прижимает к себе, – ты пришел и это главное. Я верил…»       «Верил?»       «Да, больше, чем себе».       Ночь стыдливо зажмуривается, когда двое, распластанные на кровати, отчаянно и жадно оставляют друг на друге метки, вылизывают друг другу каждый дюйм тела, засасывают и отсасывают, вставляют и подмахивают, кричат и шепчут, кончают, кончают…       Чонгук ввинчивается языком в анус, обводит внутри по кругу стенки, целует сокращающуюся дырочку, разводит ягодицы сильно-сильно и припадает мокрым хлюпающим всасывающим поцелуем. Тэ кричит в голос, дрожит, умоляет: «не могу больше немогунемогунемогу, пожалуйста, вставь так, чтобы я…»       И он вставляет. Толчки в простату, а будто в душу, толчки внутрь как «я больше тебя, блядь, никогда не пущу, буду сторожить цербером», ответные толчки Тэхёна как «я больше никогда не уйду, я буду сторожить не меньше», все несказанное, всю свою боль и сломы Чонгук вталкивает в это движение, Тэхён все свое раскаяние.       Хотят друг друга залюбить.       Понимание. Не прощение, нет, не им оно не требуется абсолютно.       Встретились снова. Приду, сказал. Пришел. Все остальное суета, здесь – просто любовь.