Mein lieber

Рафаил переписывался с Вильгельмом около полугода. Они отправляли по почте длинные-длинные письма с вложенными туда засушенными растениями, открытками, копиями гравюр, фотокарточек и портретов из разных веков. Ощущение бумажной переписки было по нраву Вильгельму, романтику с геттингенской душой, и возвращало Рафаила в свои лучшие времена. Но потом этого и, конечно, сопутствующей бурной переписки в нескольких соцсетях стало катастрофически мало. Хотелось разговоров длиною в ночь за кружкой чая с морошкой или бутылкой немецкого пива. Хотелось видеть блеск в глазах напротив, хотелось стеснительно-игриво накручивать светлые локоны на пальцы… Хотелось касаний, объятий, поцелуев. Хотелось друг друга. Признание в любви не было трудностью ни для по-европейски свободного Вильгельма, ни для Рафаила. Он так привык к падениям на своём жизненном пути, что ещё одно сулило бы ему только очередной синяк на истерзанной душе. Правда, этот был бы разве что побольше. В то утро Рафаил шёл получать очередную посылку от Вильгельма и разговаривал с ним по телефону. Уже на подходе к почтовому отделению Архангельск скороговоркой проговорил «три заветных слова» и тут же сбросил, выключив телефон. А в посылке был белый шоколад Schogetten и письмо с признанием… Потом Рафаил долго сидел на крыльце почты и просто смеялся в трубку Вильгельму. Архангельск так давно не смеялся до слёз, что для него было пугающе непривычно и больше походило на истерику. Это иногда прерывалось извинениями, которые, в свою очередь, уже прерывались Вильгельмом. Для него смех Архангельска был лучше самой прекрасной мелодии — лучше музыки Моцарта, Шуберта и Баха… Признание в любви не было трудностью ни для Вильгельма, ни для Рафаила. Но вот личная встреча висела над одним из них дамокловым мечом. Архангельск ждал её и боялся её, желал как можно скорее приблизить и желал отменить навсегда. Рафаил знал, что так было бы в любом случае. Но ситуацию ещё усугубляли обстоятельства, которые, как всегда назло, именно в конце этого мая не позволяли покинуть свой родной и ненавистный город. Давило так же то, что Вильгельм не видел в этом никакой проблемы, и первым же рейсом отправился в… Санкт-Петербург. Чтобы совершить пересадку на самолёт в Архангельск. К сожалению, рейсы Архангельск-Калининград были только раз в неделю. «Даже тут не обошлось без этого чёртового Питера», — обречённо думал Архангельск, машинально нажимая на кнопки видавшего виды джойстика. Они почти всю ночь по дискорду играли с Мурманском в какой-то файтинг по мотивам «Черепашек ниндзя», и Архангельск не выиграл ни разу. Рома прекрасно понимал, в чём причина и его лёгких побед, и рассеянности Рафаила, а потому на прощание, которое случилось уже под утро, задорно подмигнул и сказал: «Если ты Раф, то Вильгельм — твой Лео». Эти слова грели душу Архангельска весь небольшой остаток белой бессонной ночи. Ровно до того момента как Рафаил не посмотрелся в зеркало после холодного душа, который так-то должен был взбодрить. Это должно было взбодрить, а сделало только хуже. Ужасные тёмные подглазники на контрасте с мертвенно бледной кожей и почти седыми волосами делали Архангельска ещё больше похожим на скелет, который он давно стал напоминать вместо прекрасного ангела. А его самая лучшая одежда — безразмерная застиранная кофта болезненно-жёлтого цвета — производила впечатление смирительной рубашки из психбольницы в Талагах. В Архангельск из городов покрупнее отправлялись подержанные автобусы, снегоуборочная техника и даже теннисные корты. А Рафаил был вынужден донашивать вещи за Москвой и другими городами. Это не было чем-то из ряда вон выходящим. Даже наоборот. Например, тот же Саша с радостью носил пиджаки с московского плеча и даже гордился подобной честью. Если в его случае это попахивало нездоровым фетишизмом, то Архангельск скорее был похож на помойку. Рафаил вновь подумал об этом, а потому сел на пол ванной и обессиленно закрыл лицо руками. Личной встречи всё равно было не избежать. Но Рафаил хотел, чтобы Вильгельм хотя бы не наблюдал город почти без зелени и с ужасной застройкой — по мнению Архангельска, просто ад для такого эстетичного Калининграда с его старыми германскими улочками. А потому, чтобы Вильгельм мог увидеть меньше, Рафаил даже заказал в аэропорт машину с тонированными стёклами. Архангельск был бы и рад встретить Калининграда, но с самого известия о скором прибытии Вильгельма не мог успокоиться и принять, что тот будет видеть своего возлюбленного с большим прыщиком на лбу и поредевшими волосами. Всего этого, конечно, не было видно на паре отредактированных фотографий или красивых портретах. Рафаил не смог совладать с собой, даже когда Вильгельм позвонил ему в домофон и постучался в квартиру. Потому Архангельск открыл её и ретировался за дверь в большую комнату. Вильгельм пару секунд находился в ступоре, но быстро понял, в чём дело. Он уже очень хорошо знал Рафаила, а потому молча снял ботинки и, сочувственно качая головой, неслышной поступью направился к двери в гостиную. Вильгельм сел к ней спиной со стороны коридора и услышал еле различимые сдавленные рыдания. — Раф, — тихо, но уверенно позвал он. Так Архангельск называли только двое — и ровно стольким людям он был по-настоящему дорог. За дверью всхлипнули, и приоткрылась небольшая щёлка, в которую Архангельск просунул дрожащую ладонь, молча ища руку Калининграда. Рафаил не мог ничего сказать от стыда за свою никчёмность, за слабость, за подавленность и многое другое — не мог найти никаких слов. Тем более, он считал, что это всегда получалось не очень хорошо, в отличие от Калининграда, родины многих философов. — Mein lieber… — прошептал Вильгельм, переплетая свои пальцы с тонкими и бледными пальцами Рафаила. Тот никогда не мог оставаться равнодушным к этому одновременно экзотическому и при этом такому родному обращению Калининграда — оно всегда успокаивало, в каком бы душевном раздрае Архангельск не находился. И тем более он не мог оставаться равнодушным к таким долгожданным и любимым прикосновениям. Потому за дверью послышался рваный выдох, и Рафаил сжал руку Вильгельма в ответ. Вскоре и всхлипывания прекратились. Тогда Калининград еле слышно спросил: — У тебя есть свечи?.. — Да-да, конечно, — спешно и потерянно ответил Рафаил, который пока не понимал, к чему клонит его возлюбленный. В квартире Архангельска часто отключали свет, поэтому свечи были необходимой вещью. К тому же, воск был заменой сургучу на его письмах Вильгельму. — Тогда, может, посидим при них?.. — спросил Калининград, который уже давно понял, в чём дело. Архангельск с минуту молчал, стараясь перебороть себя и решиться хотя бы на такой выгодный компромисс, который предлагал его возлюбленный. Вильгельм терпеливо ждал, успокаивающе поглаживая большим пальцем руку Рафаила. Всё-таки, тот решился, а потому резко поднялся со своего места, случайно утягивая за собой ладонь Вильгельма. Как только Архангельск понял это, он ещё сильнее устыдился себя, такого как всегда нелепого, неловкого, несуразного. Из-за этого Рафаил тихо выругался и свободной рукой дал себе по лицу. — Всё хорошо, mein lieber, всё хорошо. Ты самый лучший, — спокойно сказал Вильгельм, но в его голосе звучала ощутимая грусть за любимого, у которого явно был очередной приступ самоненависти. Рафаил за дверью опять рвано выдохнул, и аккуратно приоткрыл её ещё больше. Он затараторил: — Не смотри на меня, дорогой, не смотри, пожалуйста. Архангельск вновь всхлипывал, проходя мимо Калининграда на кухню, и тоже прикрывая себе глаза — не посмотреть бы на своего возлюбленного раньше времени! Вскоре они оба сидели в гостиной с плотно задёрнутыми шторами за столиком, в центре которого стояла одна-единственная свеча. Архангельск медленно, но верно приходил в себя — по-другому и не могло быть рядом с Калининградом, который всегда так благотворно действовал на своего возлюбленного. И сейчас он вел себя так, как Рафаилу было комфортнее всего — не уверял в красоте, а просто делал вид, что ничего необычного не происходит. Им уже было хорошо, но Вильгельм в своей манере постарался ещё сильнее разрядить обстановку. Он, взяв руку Рафаила в свою, с улыбкой прочитал такие стихи: Раз в крещенский вечерок Девушки гадали: За ворота башмачок, Сняв с ноги, бросали; Снег пололи; под окном Слушали; кормили Счетным курицу зерном; Ярый воск топили… Архангельск чуть склонил голову на бок, тоже улыбнулся и кратко спросил: — «Светлана»? Вильгельм кивнул и ещё шире улыбнулся, посмотрев в глаза Рафаила. В жизни они казались Калининграду краше, чем на пышных парадных портретах и официальных фотографиях. Всё это было из-за отражения в них любви, с которой Рафаил смотрел на Вильгельма. — Mein lieber, — бархатно прошептал Калининград, — ты знал, что эта баллада вдохновлена «Ленорой» Бюргера? Эдакая русификация от Жуковского, если говорить некрасивее. — Это тебе Питер рассказал? — невольно вырвалось у Рафаила, который тут же виновато поджал губу и отвёл взгляд, который так отчаянно попытался поймать Вильгельм. — Нет, mein lieber, так вышло… — спокойно сказал он. — Бюргер — немецкий поэт, в оригинале читал. Просто я и сам в каком-то роде «Светлана»… — задумчиво и пространно закончил Вильгельм. В этот момент Рафаил невольно посмотрел на Вильгельма в упор и увидел в его глазах что-то совершенно новое, но при этом до боли знакомое. Что-то, что Рафаил обычно видел только в зеркале. — Потанцуем?.. — немного потерянно спросил Архангельск и еле заметно улыбнулся. — С радостью, mein lieber, — Вильгельм улыбнулся в ответ и добавил. — Тогда, позволь мне сделать подарок… …Им оказалось обтягивающее шерстяное платье молочного цвета с высоким воротом и длинными рукавами — в Архангельске рано отключали отопление и, особенно в это время, было очень холодно. Рафаил принял подарок дрожащими от смущения руками и проговорил тихое «Спасибо». Даже при таком приглушённом свете был хорошо различим румянец на бледных щеках и пляшущие в глазах огоньки, вызванные совсем не отражением свечи. Подаренное платье было лаконичным, изящным, элегантным, и при этом смелым — особенно, если учитывать, что оно предназначалось мужчине. Но главное, сейчас оно было нужным. Вскоре Рафаил, удалившийся в другую комнату, чтобы переодеться, вновь появился в гостиной. Вильгельм сразу же заметил, как тот преобразился: не только внешне, но и внутренне. Взгляд Рафаила больше не пробивался сквозь пелену презрения к самому себе. Они медленно танцевали под классическую музыку из плейлиста Вильгельма, и на лица двоих мужчин ложились причудливые тени от пламени, танцующего словно в такт приглушённой музыке. Свеча на столе горела, и кожа двух мужчин под одеждой плавилась, словно воск, от их прикосновений друг к другу. Спустя несколько композиций Вильгельм сочувственно заметил: — У тебя руки уже синие. Ладонь Архангельска, которую Вильгельм держал в своей, тут же выскользнула, и Калининград спохватился: — Нет-нет, я не об этом, — тут он вновь взял руку Рафаила в свою и поцеловал её, — ты же замёрз весь. — Я волнуюсь просто. А мне… — Рафаил немного запнулся и отвёл взгляд. — мне на самом деле слишком жарко… — тут он прикрыл глаза и еле слышно простонал. Вильгельм не мог не улыбнуться в ответ на эту реплику. Он прекрасно всё понимал — ему тоже было слишком жарко. И Калининград тоже простонал — только уже в поцелуй.