Говори по-немецки

      Меня опять терзали сны. Грохот и земля, бег до изнеможения израненным воронками полем. Земля, приклад в плечо и стрельба. То роковое наступление. Из всего прочего, за четыре года войны, где чего только ни было, мне снится только это. Потому что произвело самое сильное впечатление. Я никак не ожидал от себя такого. Привык всегда быть спокойным, не испытывать особенных эмоций. Что случилось тогда? Как? Почему?       Уже в пути через посадку, разделившись со своим отрядом, я услышал шелест в зарослях бузины и тихий стон. Забрался туда, продираясь сквозь густые ветки, и увидел его. Он сидел в кружевной тени, в теплых солнечных бликах, и смотрел на меня испуганными огромными глазами цвета летнего неба. На голове не было каски, а была кровь в коротких растрёпанных соломенных волосах. Он прижимал к ране тряпку, на коленях были развернуты бинты — видимо, хотел перевязаться. Я решил тогда, что возьму его в плен. Сел и помог перевязать голову. Ощущал что-то крайне странное. Думал, буду ненавидеть врага или как обычно не чувствовать ничего. Но я чувствовал. У меня колотилось сердце, замедлилось дыхание, я не мог оторвать взгляда от его лица. Он выглядел таким маленьким и беззащитным, лет шестнадцати на вид, и всё-таки был моим врагом. Смотрел на меня с надеждой и благодарностью, даже не пытался тянуться к оружию. Меня охватило лихорадочное возбуждение.       Я ещё боролся, когда связывал его руки за спиной. Но когда он оказался передо мной, стоя на коленях, связанный, беззащитный, тихий, светлый, чужой… В голове всё помешалось. Такого сильного возбуждения я не чувствовал ещё никогда в жизни. Я понимал, что этого делать нельзя, но оттого ещё больше хотел. Помню, как снимал с него одежду, он что-то просительно лепетал по-немецки. Помню его первый вскрик и мягкие губы под моей ладонью, которой я крепко зажал его рот. Каждое движение, каждый толчок, узко, горячо, тяжело, стоны мне в руку, его попытки вырваться. Но во мне тогда была такая сила, что никто не смог бы остановить. Помню последний момент наивысшего наслаждения. На несколько секунд я пропал из мира, забыл и о войне, и о долге, и о чести, и о правилах и нормах поведения. Был только этот светлый немецкий мальчишка, солнечные пятна в золотых волосах, застывшая на прядях кровь.       А потом я пришел в себя и отпустил его. Он бессильно лежал в траве и тихо плакал. И тут я испугался. Испугался, что кто-нибудь об этом узнает. Одел его и думал уже тащить к другим пленным, но ведь он мог рассказать. Он своим товарищам, а там услышат и мои товарищи, которые знают немецкий. Этого никак нельзя. Почему-то впервые за всю войну мне было страшно и жаль убивать человека. Я направил на него винтовку. В голове пронеслись ещё возможные варианты действий — спрятать его где-нибудь и навещать, так ведь сбежит. Где-то закрыть надёжно — не факт, что вернусь. Отрезать язык, чтобы не болтал… Да нет, совсем бред. Собравшись духом и мысленно простившись с этим прекрасным существом, я нажал на спуск. Грохнул выстрел. И в тот момент я понял, что не буду прежним.       И ведь я действительно стал другим. Как отметили мои товарищи — расцвел. До того случая я практически не разговаривал, не потому что не мог, а потому что не хотел. Нечего мне было говорить. Мне было не грустно, не весело, просто никак. И ничего меня не интересовало, кроме четкого исполнения своих обязанностей, да и по этому поводу беспокоился не слишком, просто делал своё дело как мог. И тут вдруг мне хочется улыбаться знакомым, шутки кажутся очень смешными, волнуют судьбы товарищей, родины и войны, успех боевых операций. И все вокруг меня обнаружили и заметили. И начал чувствовать, что живу. Кто бы знал, какой ценой это мне досталось. И кто бы знал, сколько ещё раз я буду эту цену платить, чтобы купить себе вкус к жизни.       Так вот, меня снова настигли сны об этом парне. Я снова отрешился от мира и замкнулся, и желание было только одно — найти его. Конечно, не его самого, но хотя бы кого-то похожего. Благо настало время моего отпуска, и я был волен делать что угодно. Боролся ли я с собой? Конечно боролся. Много лет, с того самого первого раза. Только всё это было зря. Каждый раз, когда видел светлые волосы и синие глаза на юношеском лице, терял контроль над собой и неотвратимо шел к своей цели. Боролся я и теперь, закрывался в своем доме на околице подальше от людей, экономил еду, чтобы лишний раз не выходить за ней и не рисковать кого-нибудь встретить. Угрожал себе милицией, которая наверняка давно меня ищет и со дня на день найдет. Даже калечился, бил ножом по рукам, чтобы отвлечься, чтобы раны мешали лишним действиям, с ними же будет неприятно. И бес его знает как, оказался опять на улице.       Шел за крупой и хлебом, а очутился в незнакомой части города у забора, за которым резвилась во всю разновозрастная детвора. Засмотрелся. И вдруг увидел его. И как только сразу не заметил? Сердце сжалось и понеслось вскачь. Он сидел под деревом, скрываясь от шумного двора за кустом отцветшей сирени, и читал книжку. На светлых волосах переливались солнечные блики. Всё как тогда. Только нет крови и не видно глаз. Я сжимал изо всех сил прутья ограды и боролся со своим сердцем и больным разумом. Парень поднял на меня взгляд, кажется, такой, как надо, — светлый, ясно-голубой. Я заставлял себя уйти, но рука крепко вцепилась в ограду, ноги приросли к асфальту. Надеялся, что он уйдет, и я его больше не найду. И он закрыл книжку, встал… Но вместо того, чтобы уйти, пошел прямо ко мне. У меня зачастило дыхание, сердце выламывало грудь. Он был один в один как тот немец. Один в один.       — Здрасьте, — сказал парень, подойдя к забору. — Вам кого?       — Здравствуй, — не своим голосом произнес я.       — Вы за кем-то? — снова спросил он.       — Нет, я… А почему у вас в школе столько детворы летом? Лагерь?       — А это не школа. Детский дом. Я думал, вы кого-то забирать пришли.       Я задумался. Он хлопал своими небесными глазами под золотыми ресницами.       — Мальчик, ты знаешь немецкий язык? — спросил я.       — Учу в школе, — ответил он.       — Как будет «не надо»?       — Нихьт… — он запнулся и нахмурился. — Нихьт нётихь, кажется.       Те самые слова, тот самый голос, только что интонация совсем спокойная, но это поправимо. Я стоял и умирал душой, глядя на него. Не удержался и протянул руку, дотронулся до его волос. Не хватает крови. Он смущённо улыбнулся и как щенок поластился к моей руке.       — Может быть, вам помощник нужен? Может, вы меня возьмёте? Я, конечно, уже не маленький, но зато могу по дому всё делать, и скоро в университет поступлю. Стипендия будет.       — Вон оно как, — усмехнулся я. — Откуда же я знаю, что это всё правда? Тут дело непростое, надо сначала разобраться, подходим ли мы друг другу. Вдруг не сойдёмся нравами и будем ссориться?       — Я не буду с вами ссориться, честное пионерское! Ой, я же уже не пионер давно, комсомолец! — рассмеялся он.       — А сколько тебе лет?       — Шестнадцать.       Это было идеально. Я, конечно, не знал, сколько лет было тому немцу, но думал, что шестнадцать. План сложился быстро и надёжно.       — Тебе можно выходить за территорию?       — Вообще нет. Но если очень надо, я могу.       — Хорошо. Давай тогда ты вечером выйдешь, я тебя домой свожу, посидим вместе до утра, если всё хорошо будет, утром вернёмся забирать тебя отсюда.       Он чуть нахмурился и подозрительно прищурился. Я напряжённо ждал, разглядывая его гладкую загорелую кожу, серую клетчатую рубашку с комсомольским значком, коричневые короткие шорты и тонкие смуглые босые ноги.       — Ладно. А в котором часу?       — Давай так, чтобы никто не заметил, что ты ушел.       — Всё равно заметят, старшаки долго не спят. Но это ничего, скажу, что на звёзды смотреть иду. А это я могу заснуть прямо на крыше, уже бывало, только утром за завтраком хватятся.       — Ладно. Значит, как звёзды выйдут?       — Да, — улыбнулся он. — Прям как свидание назначаем.       — Точно. Ты только не говори ничего никому.       — Не буду, боюсь, что сорвётся.       — Какой здесь адрес?       — Колесниченко 5.       — Хорошо. Ну, до вечера.       — А вы точно придёте? Не передумаете?       — Приду.       — Я ждать буду. Обязательно приходите.       Я улыбнулся и помахал ему в ответ рукой. Поспешил дойти к себе на окраину, это заняло несколько часов, и было ясно, что ночью придется вызывать такси, чтобы всё успеть и не таскаться по улицам до утра. Прибрался в доме, приготовил подвал, форму и верёвки. Поужинал, вымылся, сходил на станцию, вызвал такси. Как раз сгущались сумерки, солнце давно село, но звёзд ещё не было видно. Через несколько минут подошла машина.       — На вокзал? — спросил водитель, попытавшись предугадать.       — Нет, на Колесниченко.       — Принято.       Я был, как обычно перед делом, спокоен и готов ко всему. В глубине души надеялся, что он не выйдет, а в детдом я за ним точно не полезу. Хотя можно было бы действительно забрать его, усыновить. Но это слишком многое за собой тянет — друзья, которые через год-другой выпустятся и захотят навестить. Няньки, учителя, социальные работники, да мало ли кто ещё всё это дело контролирует. Разве что сразу переехать. Пожалуй, он бы того стоил. И как бы хотелось верить, что это последний раз. Этот мальчишка похож больше всех. Ещё и немецкий знает. Удовлетворить эту жажду раз и навсегда, уехать куда-то ещё и забыть обо всём. Может быть, даже жениться.       — Подъезжаем, — объявил водитель. — Номер улицы есть?       — Не надо, остановите поблизости, я выйду своего оболтуса заберу, и поедем обратно.       — Оплата за поездку и включаю счётчик.       — Само собой.       Расплатившись, я вышел и первым делом посмотрел в небо. Звёзды уже прорезались, пока всего пара штук, небо ещё недостаточно темное. Пошёл по улице и ещё издалека в густых сумерках различил опирающуюся на ограду тонкую фигуру. Увидев меня, он поспешил навстречу. А я, вновь увидев его, забыл обо всём на свете. В форме будет копией немца. Надо же, какая находка.       — Добрый вечер! Я так рад, что вы пришли!       — Добрый. Я тоже рад, что ты вышел. Это смело. Пойдём.       — Да чего там такого, не трудно было. Я знаете как вас ждал?       — Как?       — От всей души. Хотя нам говорили, что души никакой нет, а есть только дух, боевой или слабый, как черта характера. А вас как зовут?       — Михаил.       — А меня Вадим, очень рад знакомству.       Мы пожали руки. Такси привело его в большой восторг, как и вечерний город за окнами. Жаль было его разочаровывать, привозя в глухую окраину с единственным фонарем — у железнодорожной станции. Но ему, похоже, понравилось и это. Сказал, что здесь видно намного больше звёзд, чем в городе, хотя ещё даже не совсем темно. И дом мой ему понравился, и сад, хоть и в темноте. Я подумал, что видел бы он черешни и абрикосы, обрадовался бы ещё больше, но сейчас не до того. Я провел его в кухню и предложил чаю. Обычно я так не делал, но сейчас и случай был не совсем обычный. Раньше я притаскивал мальчишек силой и сразу бросал в подвал. А этот — доброволец. Пока пили сладкий чай с сухарями, он оглядывался и расспрашивал меня, как я живу, где работаю, рассказывал о себе, но я толком не слушал его, всё представлял кусты, солнечные блики, немецкую форму и кровь в золотых волосах. Когда допили, он попросил показать дом, прошлись по комнатам, их было всего две крохотных, не считая кухни с печью и обеденным столом. Затем я повёл его в подвал.       Включил свет. Обстановка его напрягла сразу, он настороженно посмотрел на меня и весь как-то притих, потерял свой задор. Я велел ему переодеваться в форму и переоделся сам.       — Это что, фашистская? — изумился он, развернув китель. — Зачем это?       — Поиграем.       — А почему я фашист?       — А кто из нас сильнее?       — Эх… И то правда.       Он оделся. Я пропал. Здесь не было кустов бузины, деревьев и солнечных бликов, разве что запах леса от сложенных в углу сосновых досок. Но я смотрел на него и не видел больше ничего. Это был он. Мой немец. Ясноокий, златовласый, чуть напуганный, в серой униформе. Не хватало крови. Мне не хотелось сейчас бороться с ним, а потому я сказал:       — Закрой глаза.       Он послушно закрыл. Какой хороший мальчик. Я взял молоток. Только бы не переборщить. И быстро ударил его по левой стороне головы, где была рана у моего немца. Он вскрикнул, зашипел и отшатнулся, схватившись руками за голову.       — Дядь Миш, вы чего?! Вы что делаете, это что за игра такая?!       — Это я ещё не начал. Говори на немецком.       — Да мне больно, какой немецкий! Тут кровь!       — Держи, — я бросил ему бинты. — Садись на пол и говори на немецком, не то получишь сильнее.       Он повиновался, обиженно глядя на меня. Я сел перед ним и взял бинты из дрожащих рук, принялся накладывать повязку как тогда. Волосы чуть короче, чем нужно, но это ничего, схожести не убавляет.       — Вилен данк, роте зольдат, — пробормотал он.       Меня прошиб озноб, по телу прошлись мурашки. Точно его голос. Я в точности повторял свои действия, как десять лет назад. Связал его руки за спиной, наклонил и спустил брюки. Возбуждение вспыхнуло мгновенно и разрывало изнутри пульсирующим жаром.       — В-вы что… — начал мальчишка.       — Немецкий, — напомнил я и хлестнул его по заднице.       — Вас махен зи?!       Единственным отличием от той ситуации, которое я выработал за несколько повторов — было масло. Без него тяжелее, не так приятно. Поэтому я взял с полки бутылку, плеснул в руку и смазал стоящий член. Ощущения отозвались жаждой действий. Я держал его за связанные руки, не давая вырваться, хотя он не особенно и пытался. Вдохнул в предвкушении и сильным толчком вошёл, преодолевая сопротивление такого узкого кольца мышц. От непередаваемого удовольствия закружилась голова.       — Нихьт нётихь… Генюгенд! — вскрикнул он.       Я зажал ему рот рукой, сминая и прижимая к зубам мягкие влажные губы. Начал двигаться. Он иногда стонал и тяжело дышал. Но. Не кричал и не пытался вырваться. Мне уже было всё равно, я двигался, сосредоточившись на горячей узости, на своих движениях, несущих по телу такие приятные волны. Сердце колотилось до боли. Я прижимал мальчишку к себе, перед глазами мелькали окровавленные светлые волосы и красное пятно на белой повязке. Дойдя до края, я задержался, затаив дыхание, и кончил в него, заполнив своим жаром. Вышел и отпустил. Он не удержался на ногах, упал вниз, тяжело дыша. Я уже потянулся рукой к пистолету, который висел в кобуре на поясе. Винтовки, к сожалению, не было. Но он вдруг поднялся и посмотрел на меня. Весь красный, в глазах слёзы, но не рыдания.       — Кюсс михь.       — Что?       — Поцелуй меня, — тихо попросил он.       — Зачем?       — Чтобы было по-настоящему надо поцеловать.       Я растерялся, решил поначалу просто пристрелить его, но что-то меня остановило. Он был такой красивый, даже измученный, но он прямо смотрел на меня, чего обычно не бывало, и просил… Просил поцеловать? Это было странно. Ненормально. Но я представил, как целую его, и удивился, почему мне раньше ничего такого не приходило в голову? Почему не пришло в голову тогда? Ведь я ещё никогда никого не целовал. А убить всегда успею. Я сел перед ним и наклонился к его губам, дотронулся до них своими, он дрогнул в ответ. И в тот момент для меня что-то изменилось. Я убрал руку с кобуры и обнял его, привлек к себе, продолжая целовать, пока только губами, нежно и осторожно, чувствуя себя и его, и это новое, неизведанное действие. Оно кружило голову и пьянило, трудно было остановиться. Каким-то образом мы дошли до глубоких поцелуев и уже играли языками, и это тоже было новое, странное, неизвестная мне форма близости. Когда мы оба устали, он опустил голову мне на плечо, а я задумался.       Бывало пару раз, что мальчишки успевали заметить, что я достаю оружие, и начинали торговаться и умолять меня как угодно сохранить им жизнь. Конечно, я не верил и не обращал внимания на всякие «никому не скажу». Но и ситуации были другие. А что делать теперь? Говорить? Снова беспочвенные обещания? Но убивать его мне не хотелось. Из-за этих поцелуев мы стали действительно близки. Что теперь с этим делать? Он заговорил первым.       — Я тебе для этого нужен? — спросил он мне в плечо. — А почему не девчонка? Потому что сам подошёл? Тебе было всё равно, кто подойдёт?       — Нет! — выдохнул я. — Ты не знаешь. Это должен быть именно ты.       — Почему? — он поднял на меня усталые, но внимательные светлые глаза.       Я долго смотрел в них, собираясь с мыслями. Не хотел ничего говорить. Думал убить, и всё как обычно. Нет человека — нет проблем. Но меня вдруг неожиданно прорвало. Я на одном дыхании рассказал ему всё, и про войну, и про то, каким был никаким, и про ту роковую встречу в лесу, и как изменился, и как потом жаждал это повторить, и сколько раз я это делал, и как прятал тела, как переезжал, как меня до сих пор не нашли, и как я боролся с собой и пытался остановиться, и как увидел сегодня его… Он смотрел на меня с непередаваемым выражением лица, но вполне спокойно.       — И что, меня тоже убьешь, разрежешь и закопаешь в лесу?       — Не знаю… — пробормотал я. — Ты особенный.       — Люди все особенные.       — Нет. Не все.       — Значит ты не будешь меня забирать?       — Ты до сих пор этого хочешь?       — А ты думал меня напугают твои взрослые игры? — улыбнулся он. — А вот и нет. Я всю жизнь хочу иметь свой дом и отца. Пусть даже такого… Интересного. Всё лучше, чем пропадать в той дыре, драться за еду, одежду, книги, терпеть бесконечные издёвки. Они меня знаешь как не любят? Потому что я учусь хорошо. Рвут мои учебники и тетради. Бьют без конца. Я умею терпеть любую боль. Меня даже резали, шрамы есть, могу показать.       Он дернулся, но руки были связаны. Я наклонился и освободил его от веревок. Он сбросил с себя немецкую форму и повернулся спиной. Она была вся в светлых рубцах, среди этой жуткой сетки просматривалось вырезанное слово «Катя».       — Что за Катя? — спросил я.       — Погоняло моё. От фамилии Катеринин. Не сошло ещё? Паршиво…       Я встал и тоже переоделся. Сильно хотелось спать. Но оставалась неразрешенная задача. Как быть с мальчишкой? Убить рука не поднимется. А оставлять тоже нельзя. Закрыть пока в подвале? Вариант. Но здесь дверь плохая и замок еле держит, захочет — сбежит. Значит держать возле себя. Следить. Так что ж, не спать? Связать можно, чтобы не делся никуда. В то, что он всё ещё хочет быть со мной, я не верил. Он мог говорить это, чтобы я ослабил бдительность и отпустил его. Я подобрал верёвку и снова связал его руки за спиной. Он даже не спорил. Мы вышли из подвала, я отвёл его в спальню, связал на всякий случай и ноги, уложил спиной к себе и его связанные руки привязал к своей руке. Уснули мы оба не сразу, он ещё что-то говорил периодически о своих мечтах, я отвечал.       А потом пришло солнечное утро. Я проснулся, дернул рукой, и вспомнил, что она привязана к мальчишке. Повернулся, отвязал. Он умудрялся спать даже в такой неудобной позе, с руками за спиной, только ноги подогнул и свернулся калачиком. Я встал и пошел мыться да готовить завтрак. Каждое утро обливался водой из колодца. Ничего особенного из еды у меня не было, но хотелось чем-то порадовать парня, всё-таки первый день в нормальном доме, если это можно так назвать. Внимательно наблюдая за своим домом, чтобы не сбежал, пока меня нет, я сходил к соседке, купил творога, молока, яиц и муки, и сготовил сладкие блины с творогом, заварил чай с мятой на вишнёвых и смородиновых листьях. И тут он меня наконец позвал.       — Чем так вкусно пахнет? — спросил он, сидя на постели.       — Блины тебе приготовил, — улыбнулся я, развязывая его. — Мыться сначала будешь или сразу есть?       — Мыться. За столом надо быть чистым.       — Правильно.       Я отвёл его в душевую, поставил два ведра воды и дал свежее полотенце. От двери не отходил, потому как не доверял. День был хороший, тёплый и радостный, с лёгким свежим ветерком. Солнце искрилось в ветках раскидистого абрикоса среди листьев и рыжих плодов, по низу цвели какие-то мелкие дикие белые цветы. Вадим — я наконец вспомнил его имя — постучал в дверцу изнутри, и я выпустил его. Бежать он не пытался, хотя внимательно рассматривался, но это было объяснимо тем, что он не видел дома и двора днём. Мы позавтракали, он очень хвалил мои блины, и стали думать, что делать.       — А давай ты меня не вернёшь, мы куда-то уедем, и буду пропавший без вести? — предложил он. — Правда, тут такой дом хороший. Не хочется уезжать. У тебя даже абрикос есть!       — Нет, вот так уезжать не выход. Искать станут. И найдут, вернее всего. Хочешь, насобираем тебе абрикос? Черешня ещё есть.       — Здорово! Идём!       Мы вышли во двор, он бросился к дереву.       — А вылезти можно? Удобное такое.       — Лезь, конечно, только осторожно, — я подал ему авоську.       Он ловко вскарабкался по веткам и принялся собирать абрикосы, заодно уплетая их.       — Ты бы не ел немытые, чтоб потом плохо не стало, — крикнул снизу я.       — Да ничего, и не такое едали, они так вкуснее, — отозвался он.       Насобирав полную авоську, отдал мне её и спустился.       — Ну что, теперь черешня?       — Пожалуйста, — я отвёл его к черешне и дал небольшое ведро.       Снова лазил, собирал, ел, только косточки вниз сыпались. Я стоял внизу и улыбался незнамо чему. Когда он снова был на земле, мы прошлись по небольшому саду, и он благостно растянулся в свежей траве в кружевной тени деревьев среди кустов смородины. Я сел рядом и смотрел на него. Он был такой красивый, что у меня щемило сердце. Нужно было принимать решение. Он потянул меня за руку к себе, и я лег рядом. Листья над нами трепетали на фоне синевы, искрили солнцем, заставляя щурится.       — О чем думаешь? — спросил Вадим.       — О тебе, — ответил я.       — А что обо мне думать?       — Ты красивый.       — Правда? — он повернулся ко мне, глядя небесными глазами.       — Правда.       — Значит, не убьешь меня?       Я молчал. Думал. Мне не давала покоя отработанная схема и «нет человека — нет проблем». Но здесь уже всё пошло не по схеме. Что-то во мне перемкнуло. Я думал теперь — зачем его убивать, если он сам хочет остаться со мной? Он мне нужен. Больше не придётся искать и убивать других. Он самый лучший. И он хочет остаться. Если, конечно, это правда. Не верю. Он приподнимается на локтях и заглядывает мне в лицо.       — Забери меня оттуда. Делай всё, что только хочешь. Ихь верде дихь либен, — сказал он и наклонился ко мне, дотрагиваясь намеком на поцелуй.       От него пахнет абрикосами и черешней. Я закрываю глаза и отдаюсь ощущениям наших поцелуев. И мне так хорошо, как, наверное, не было даже ночью. Он тянет меня к себе и откидывается в траву, я нависаю сверху. Он расстёгивает рубашку, сначала свою, затем мою. Притягивает к себе. Целуемся тепло и нежно, обнимаемся, пытаясь быть ещё ближе друг к другу, соединиться телами. Незаметно отбрасываем мешающую одежду, и вот уже остаёмся абсолютно обнаженными. Неловко быть голым вне дома, но вокруг нас густые кусты и деревья. И я с долей удивления замечаю, что он возбуждён не меньше моего. Значит, не прикидывается. Тело не обманешь. Не врёт. Ужасно не хватает масла, потому что слюны недостаточно, но мы справляемся и так, сквозь боль и напряжение. Он прижимается ко мне, обхватывает ногами и руками, я целую его шею, ключицы, плечи. Я вдруг осознаю, что чувствую полноценную любовь. Пусть мы почти незнакомы, и это не может быть глубокое чувство, но что-то мне подсказывает, что я нашел то, что искал всю жизнь. То, что думал, потерял навсегда в тот самый первый день.       После мы лежим какое-то время в траве, держась за руки, соприкасаясь головами, смеемся от щекотки, потому что по нам ползают муравьи. А потом встаём и идём вместе мыться, дурачимся, обливая друг друга, едва не развалив ветхую постройку. Я снимаю повязку с его головы и прошу прощения за рану, он отмахивается. Берём абрикосы и черешню, выходим в долгую дорогу. Почему-то решаем идти пешком, хотя я предлагал снова вызвать такси. Идем и болтаем обо всём на свете. Он упоминает, что когда читал Шерлока Холмса, мечтал встретить настоящего преступника, узнать такого человека. Так вот почему я ему интересен. Но почему же он не испугался всего? Почему хочет остаться со мной? Неужели в детдоме настолько плохо?       Далеко за полдень мы добрались наконец до детдома. Вадим отдал ребятам урожай, а меня потянул к директору, чтобы соврать, что вышел погулять на улицу, заблудился, а я нашел его и вернул. Конечно же, обсуждали дела усыновления. И спустя несколько недель бумажной волокиты, он вошел в мой дом уже настоящим жильцом. У меня всё не поворачивалась мысль называть его сыном, как и он не звал меня отцом, разве только в шутку. Мы обращаемся друг к другу по именам. Первое время я каждый день ждал, что он сбежит от меня, хоть и не связывал больше, но очень этого боялся, даже прикасаться к нему боялся. Но скоро желания взяли верх, а он не был против и покорялся моим играм, делал всё, что я велел, и всё терпел. Кажется, ему даже нравилось, хотя игру в фашиста он не одобрял, но понимал, что иногда у меня возникает потребность. В остальное время мы любили друг друга как нормальные люди — в постели. Или как не очень нормальные — в саду. В целом нас, наверное, никак нельзя было назвать нормальными. Но главное то, что нам было хорошо вместе.