И жила она долго и счастливо

      Эллайна бежала сквозь лес, тронутый изморозью, и перепрыгивала через кучи валежника с ловкостью, не свойственной благородным барышням. Первый снег падал на еловые ветки и на ее льняные волосы, увенчанные тиарой, укрывал землю и тут же таял. Солнце скрылось за горизонтом, его последние лучи золотили хмурое небо на западе. Самый короткий день в году подходил к концу, но беглянка не обернулась, чтобы полюбоваться закатом.       За ней по пятам гнался Зверь.       Под его шкурой отчетливо проступала работа мышц, кривые когти при каждом прыжке вспарывали землю. Его тень черной извилиной ложилась на подтаявший снег.       А беглянка тени не отбрасывала.       Вот он догнал ее, вцепился в подол платья, рванул на себя. Девушка упала и обернулась, оглядывая соперника. По деревням потом ходили слухи, будто она, прижав руку к груди, искала тень милосердия в звериных глазах.       Вздор.       Я была там, я видела всё. Наблюдала за погоней с высоты дворцового балкона, кутаясь в меховую накидку. Да, она не сопротивлялась — знала, что на этот раз противник ей не по зубам. Только пристально посмотрела поверх головы своего палача.       Прямо мне в глаза.       Я выдержала ее взгляд. А мохнатое существо кинулось вперед и вцепилось ей в горло.       Раздался скрежет, как будто на каменный мост перед воротами опустились железные зубья решетки. Я отошла от края балкона, закрыла глаза.       Будь у меня сердце, мне наверняка было бы жаль эту девочку, искалеченную своими же грезами о сказочном будущем. Но во мне больше не находилось места для жалости. Ничто не останавливало мою руку, если я уже занесла ее для удара. Я давно не оглядывалась, шла лишь вперед. И не щадила то, чему по моим расчетам пришло время умереть.       Я вернулась в спальню, подошла к камину и согрела озябшие ладони. Вспомнила время, когда огонь в очаге был для моей семьи роскошью. Мама оставляла меня на попечение нищенке, старой беззубой карге, и уходила куда-то с незнакомыми мужчинами на всю ночь. Сколько их навещало нашу деревушку четыре раза в год, в канун ярмарок… Бессчетное множество. Бородатых и гладко выбритых, молодых и старых, выряженных в тряпье и щеголеватых.       Последних, с благородным профилем и элегантными движениями изнеженных тел, было больше. Они заглядывались на мою мать, белокожую красавицу с гор, и хорошо платили, чтобы провести с ней ночь. Но даже к самым статным и красивым я не чувствовала ничего, кроме ненависти и острой горечи, которую, как я впоследствии выяснила, люди называют завистью.       Старуха, видя взгляд, которым я провожала богатеев, шамкала беззубым ртом и говорила, что так уж решил господь, чтобы одни рождались и помирали в грязи, а другие купались в золоте. И не нам менять установленный богом порядок вещей. В ответ я молча сжимала кулаки.       Под утро, когда заканчивалась очередная ярмарка, мать возвращалась в хижину, где мы нашли приют. Хозяин хижины забирал большую часть ее заработка и отправлял спать в холодный амбар, а иногда и поколачивал — но так, чтобы не испортить товар. А вот за теми, кто провел с ней ночь, приезжали кареты и увозили в город, к сытой и спокойной жизни, которая казалась мне сказкой.       Как несправедливо — думала я — мама красивее и добрее них, но не живет во дворце. Много позже, будучи графиней Виненден, а потом и герцогиней дер Синн, я поняла, что титул — единственное условие, необходимое для сказочной жизни. Вовсе не красота или добродетели, а высокородное имя, которое позволит любому стать принцем и оставаться им до самой смерти, при любых обстоятельствах. Даже когда он по горло застрял в выгребной яме, и в глотку ему заливаются нечистоты…       Мои руки согрелись, посиневшие ногти на пальцах снова порозовели. Я ждала на балконе слишком долго — хотела увидеть своими глазами, как Зверь растерзает ее. Но теперь все кончено.       Теперь пришло мое время.       Я подняла глаза, всмотрелась в гобелен, что висел над камином. Подсвеченный отблесками пламени, он казался мне залитым кровью. Впервые я увидела его еще в амбаре — старая нищенка повесила этот гобелен на стене у очага, и перед сном я долго разглядывала его странные узоры. Четыре зверя, вышитые черной нитью по углам полотна, изображающего вересковое поле. Черная выдра, белая борзая, пестрая курица, рыжая кошка. А в центре — окровавленный язык, вырванные из глазниц глаза, человеческая кожа, растянутая на земле, и алое, истекающее кровью человеческое сердце.       Пасти у животных были оскалены; глаз курицы, обращенный на меня, казался холодным и жестоким.       Засыпая, я часто разглядывала узоры гобелена и медленно погружалась в бездумное оцепенение. Тогда казалось, что звери мчатся друг за другом по кругу, а кожа, вышитая небеленой нитью, шевелится в центре вращающегося колеса.       Нищенка эта пришла в деревню недавно, но была на особом статусе у деревенских — они боялись ее, называли то блаженной, то сумасшедшей. Хозяин дома, выносивший нам после ужина объедки со своего стола, первой подавал ей кусок хлеба. А я все никак не могла взять в толк, почему он к ней так внимателен.       Пока однажды на закате, подобном тому, в свете которого зверь загрыз мою падчерицу, старуха вдруг не показала свое истинное нутро.       Окна амбара тогда затянулись морозными узорами; я сидела в углу и пыталась завернуться в драный плед так, чтобы он хоть чуть-чуть меня согрел. Мама снова ушла куда-то с богатым незнакомцем, и я ненавидела их обоих так сильно, что превратись моя ненависть в огонь, я бы сожгла весь мир.       Тогда я ещё не понимала, что ненависть делает нас рабами, слепыми и беспомощными. Не знала, что ненавидящий человек подобен лошади, на глаза которой надеты шоры. И для того, чтобы заставить ее скакать по дороге в пропасть, хрипя и роняя клочья пены, нужен лишь единственный удар кнута.       Холод проникал сквозь щели в дощатых стенах и донимал хуже детворы, которая дразнила меня, едва я выходила за порог. Обычно я держалась особняком и не отвечала на оскорбления, но стоило кому-то заметить, что я похожа на мать, как я без предупреждения кидалась на болтуна и принималась колотить его всем, что попадется под руку. После того, как одному шутнику я камнем выбила половину зубов, а второму граблями сломала нос, дразнить меня перестали. Но ненависть во мне только усилилась. Я ненавидела всё и всех, но больше всего на свете я ненавидела саму себя. Хотя тогда еще не понимала, за что.       Карга клевала носом у погасшего очага. С улицы долетали отголоски зимней ярмарки, набирающей размах на центральной площади. Я не выдержала, поднялась с постели и вышла за дверь — взять из корзины у хозяйской поленницы последнюю вязанку хвороста.       На улице мне стало так холодно, что я задрожала, стуча зубами. Кто-то схватил меня за плечи, развернул к себе. Я в испуге дернулась, но вырваться не смогла.       — Эва, какая мышка, — произнес чей-то голос, хриплый и заплетающийся. — Давай согрею!       В ноздри ударила вонь от прокисшего пива и давно немытого тела. Чьи-то руки, скользкие и холодные, рванули завязки моего платья. Я снова попыталась вырваться, уперлась руками в грудь того, кто меня удерживал. Это был какой-то пьянчужка, перебравший браги на ярмарке, но мне тогда показалось, что сама Грязь, злобно торжествуя, вцепилась в меня липкими пальцами как в добычу, которую ей давно уж задолжала жизнь.       — Не трепыхайся, маленькая, — просипел тот, кто меня держал, — не то будет больно. Эва, какие синие у тебя глаза! И дикие, как у той потаскушки с площади. А я ведь ее, сучью девку…       Договорить он не успел. А я сама не поняла, как случилось то, что потом случилось. Его слова хлестнула меня как кнут, толкнули на дорогу к пропасти, от которой, как оказалось, я все это время находилась в двух шагах.       Помню, как нащупала под вонючим кожухом холодную рукоять стилета, дернула, вырывая клинок из ножен, коротко размахнулась и всадила лезвие куда-то поверх своей головы.       Туда, откуда исходил голос и неслось зловонное дыхание.       Ожидала услышать вопли и яростную брань, но услышала только громкий всхлип.       Ничего страшнее этого всхлипа мне еще не приходилось слышать.       Чужое тело дернулось и грузно навалилось на меня. На лицо и шею брызнули теплые капли. Я моргнула, попятилась, а потом бросилась бежать, влетела в амбар, не помня себя от ужаса, и захлопнула дверь. Схватилась за стену — на ней висел гобелен, и на вересковом поле поступил отпечаток окровавленной ладони.       Я взглянула на руки, залитые кровью. В этот момент я уже не казалась себе похожей на мать.       Я стала кем-то, кто еще хуже.       Из горла вырвался всхлип, похожий на тот, что я только что услышала. Я задрожала и сползла по стене на пол, прикрыв глаза. Потому не увидела, как старуха у очага медленно восстала, вперила в меня немигающий взгляд.       И расхохоталась так громко, что я вскрикнула.       — Третья! — гаркнула она, указывая на меня пальцем. — Третья! Сердце, голос, глаза да кожа!       Взгляд ее выцветших глаз обрел ледяную ясность, а голос дополнился хриплым эхом, как будто со мной говорил не один человек, а два.       — Тебе конец, — сказала она. — Ненависть такой силы, как та, что живет у тебя в сердце, призывает мучительную смерть в конце короткой и отвратительной жизни. Но я иногда успеваю прийти быстрее.       Я сжалась в комок и не могла произнести ни слова. По спине пробежал ледяной холод, забрался за ворот старого платья. Животный ужас обуял меня, сковал тело, и во мне не нашлось силы, способной ему противостоять. Пожелай старуха перегрызть мне горло, задушить меня — я бы не смогла сопротивляться. И моя история на том бы и закончилась. История жалкой, беспомощной девчонки, у которой было сердце, способное ощущать собственное ничтожество.       Воистину, страх может убить человека еще при жизни.       Но в тот вечер мне просто повезло. Старуха не желала моей смерти, ей понадобилось от меня нечто другое.       — Я знаю, чего ты хочешь, и исполню твое желание так же легко, как лед превращается в воду по весне, — сказала старуха на два голоса, как будто внутри нее был некто, кто произносил слова одновременно с ней. Она опустилась на четвереньки и поползла в мою сторону, блестя безумными глазами. — Только желания не исполняются без последствий. Каждый, кто захотел для себя иной участи, чем та, что ему уготована, нарушает хрупкий порядок вещей. Да, нарушает порядок вещей!       Она подползла ко мне почти вплотную.       Я чувствовала её зловонное дыхание, видела бородавки на кривом носу. Но не могла пошевелиться, скованная ужасом. И вдруг, сама не понимая, зачем, спросила.       — Кто ты?       Старуха расхохоталась.       — Я выдра! — выкрикнула она и указала на гобелен, висящий на стене. — Блестят мои белые зубы и черен мой мех! А ты, — она ткнула в меня пальцем, — всего лишь сердце, голос, глаза да кожа!       От звука ее смеха я снова вжалась в угол, но карга схватила меня за плечо.       — Я могу сделать так, чтобы о том, сколько стоила тебе вязанка хвороста, никто не узнал. А еще я знаю твое настоящее имя! Благородное, красивое имя, о котором ты всегда мечтала. Но тебе придётся заплатить за мои услуги. Да, дорого заплатить! Будь я взрослее и осмотрительней, я отказала бы ей. И тогда моя жизнь закончилась бы в грязи — там же, где и началась. Грязь рано или поздно заполучила бы меня в свое безраздельное владение — а я бы не нашла сил сопротивляться.       Но мне к тому моменту минуло всего тринадцать весен, а желала я только одного — забыть сегодняшний ужас и выбраться из нищеты.       Любой ценой.       В те годы я еще не знала, что такое сомнения, да и терять мне было нечего. Я не понимала, на какой риск иду, и что некоторые узлы на гобелене жизни оборачиваются виселичными петлями для тех, кто хочет изменить свою участь.       И даже потом, когда она протянула костлявую руку к моей груди и вынула оттуда сердце в качестве платы, я ничего не спросила.       И ничего не почувствовала — кроме облегчения. Как будто с меня вдруг сняли тяжкую ношу, которую я все это время несла и сама о том не подозревала.       Мое сердце трепыхалось в костлявых руках как пойманный королек. Старуха широко раскрыла рот и проглотила его. А после поднялась с пола, забрала свой гобелен и вышла в морозную ночь, не закрыв за собою двери.       Я долго смотрела старой нищенке вслед, а потом встала, умыла лицо, вымыла руки и вышла во двор.       У поленницы нашелся только кривой стилет, перепачканный кровью. И последняя вязанка хвороста. Я подобрала и то, и другое, вернулась в амбар и бросила хворост на тлеющие угли. Отчего-то я знала, что нам больше незачем его беречь…