Вопрос личного пространства

Как безумно сложно собою владеть. В руки взять себя — что-то свыше. К вам на талию руки позволите деть? Или ниже? Я думаю — ниже.

Шерлок Холмс всегда был и по сей день является настоящим интеллигентом и порядочным джентльменом. Он очень учтив и обходителен с теми, чья благосклонность ему необходима (по большей части — в целях расследования). Он с равным уважением относится и к людям из высшего общества и к тем, кто стоит на ступень, а может и на несколько, ниже. Он всегда благороден и очень честен. Это одна из многих лучших его черт. Его искреннее и постоянное уважение заслужить не так легко, как может показаться на первый взгляд, но некоторым это всё-таки удалось. И одним из тех немногих, кто заслужил признание Холмса, был я — доктор Джон Уотсон. Мне думается, что причиной такого отношения ко мне стала наша с детективом схожесть в самоотверженности и готовности пойти на риск ради благого дела. Стоит ли говорить о том, что моё уважение к Холмсу появилось в первые же минуты нашего знакомства? Однако же, в нашем многолетнем соседстве были и не самые лучшие дни, когда, как казалось, мы были крайне дерзки друг с другом. Холмс периодически впадал в хандру и его хорошее настроение улетучивалось. В такие дни он превращался в смерч, уничтожавший всё на своём пути. Он забывал о некоторых правилах приличия, был необыкновенно груб и вспыльчив по отношению и ко мне, и даже к нашей дражайшей миссис Хадсон. Но я не обижался, я понимал, что его гениальный мозг, как он выражался, «ржавеет» без достойного дела, и мирился с такой особенностью его характера. Мой сосед тоже во многом шёл мне на уступки. За счёт этого между нами было то необходимое для комфортного существования взаимопонимание. Но такая черта Холмса была не единственной, достойной упоминания. Одной из его особенностей являлось полное игнорирование одного простого понятия, о котором знает каждый человек. Я говорю о личном пространстве. Шерлок Холмс не был тем, кого можно включить в список этих «каждых людей». Он был исключением из всех правил, и поэтому я пока не разобрался в том, какую окраску могу дать такой его черте — положительную или отрицательную. Моя позиция в этом вопросе долго оставалась нейтральной, потому что неприятным это вмешательство в зону моего комфорта я назвать не мог, но и приятным назвать не решался. Тем более — происходило это нечасто и всегда зависело от того, в каком настроении находился мой друг. Но я всё же могу назвать несколько конкретных случаев, которые мне запомнились. Однажды, после хорошего завтрака, благодарность за который я уже выразил миссис Хадсон, я читал утреннюю газету, нашёл какую-то интересную заметку, и посчитал нужным показать её моему соседу — он тогда отошёл к камину, чтобы набить свою трубку табаком. Я позвал его, и когда он оказался возле меня — обошёл мой стул, встав за спиной — наклонился, заглядывая в газету через моё плечо и разместив на нём свою тёплую ладонь. Он был так близко, что я почувствовал щекотку от его дыхания на своей шее, и мне инстинктивно захотелось сжаться, спрятав шею в плечах, но я сдержался, потому что, как мне казалось, если я пошевелюсь, то мы с Холмсом непременно соприкоснёмся щеками. Он в это время глубоко вдохнул и так же сильно выдохнул через несколько секунд. О, я был крайне смущён тогда! И это наверняка не осталось без его внимания, потому что когда он, после прочтения заметки, сел напротив меня, расплылся в довольной ухмылке и сказал: — Ваш новый шампунь приятно пахнет. На этот комментарий я не дал внятного ответа, лишь пробормотал «спасибо» и спрятал взгляд, делая вид, что вернулся к чтению газеты, хотя прочитать что-то и понять смысл прочитанного у меня получилось лишь спустя несколько долгих минут. Так же Холмс с нарастающей частотой хватал меня за руки. Он касался лишь моих запястий, как будто избегая ладоней. В основном он цеплял меня во время погонь, чтобы я не отстал, или когда нужно было меня одёрнуть, потому что, отойди я от него на несколько шагов, мне грозило быть замеченным в дверном или оконном проёме, чего не стоило допускать. Это было сродни пытке. Иногда мне хотелось, чтобы он перестал избегать моих ладоней и дал мне почувствовать тепло и нежность своих, и тогда мне приходилось мысленно бить себя по щекам, отгоняя мысли такого рода прочь. Хотя тепло его рук мне удалось ощутить пару раз — но лишь своей спиной. Холмс имел привычку расположить свою ладонь меж моих лопаток, чтобы ненастойчиво вести меня в нужном направлении в незнакомом месте, где только он знал, куда нам нужно двигаться. Так мы лавировали в окружении влиятельных господ на важных приёмах, но когда нам удавалось выплыть из этой толпы в более тихое место, где мы оставались наедине, он на время опускал свою руку ниже и словно проверял мою реакцию — вдруг он зашёл слишком далеко. Я не давал ему повода так думать. Помимо тяжёлых дней, которые я упоминал ранее, в нашей с ним совместной жизни были радостные дни, и было их немало. Потраченные силы и нервы во время сложных, затянувшихся расследований были полностью оправданы поимкой преступника, и в такие дни Холмс, как и я, был по-настоящему счастлив. Он не давал угаснуть нашим эмоциям от происшедшего, и по пути на Бейкер-стрит рассказывал о всевозможных догадках и планах, которые посетили его во время расследования, делился интересными фактами и историями из прошлого. И я не переставал восхищаться его поистине гениальными способностями, конечно, вслух. Тогда была моя очередь смущать Холмса. И беседа наша, как всегда, оканчивалась в гостиной — сосед, поддерживая моё ликующее настроение, предлагал мне разделить с ним ужин и бутылочку бренди. В такие дни он мог позволить себе немного больше: положить руку на моё колено, смеясь, уткнуться носом в моё плечо, а иногда и приобнять. И я позволял ему это, потому что сам тайно этого желал. Бывали случаи, когда мои непослушные волосы выбивались из причёски. Я и сам был в силах это исправить, но когда рядом был Холмс, он отнимал у меня эту возможность. Аккуратно, не касаясь моей кожи, заправлял волосы обратно, касаясь их лишь кончиками своих музыкальных пальцев. Первое время это вызывало у меня некое смятение, но потом я привык и периодически спрашивал у Холмса, как выгляжу, чтобы тот поправил всё, что посчитает нужным. Кажется, это приносило какое-то необъяснимое удовольствие нам обоим. Холмс никогда не делал акцента на таких прикосновениях. Он не спрашивал моего разрешения и делал это очень аккуратно, зачастую именно в такие моменты, когда мне это было необходимо. Осмелюсь предположить, Холмс думал, что я этого не замечаю, и, если это так — то он глубоко заблуждался. Я всегда это отмечал и даже вёл некий подсчёт, но в последнее время такие вещи стали обыденностью, и я сбился со счёта. Более того, я и сам ощутил непреодолимую тягу время от времени дотрагиваться до моего друга. И эта жажда была неутолимой. Что я отмечал для себя с большой теплотой, так это те моменты, когда Холмс обо мне заботился. Помимо сохранения моей опрятности, детектив переживал и о моём здоровье. От внимания Холмса никогда не ускользал тот факт, что я начинаю хромать, когда наш променад затягивается, особенно в холодную погоду. Так же он знал, что мне не стоит на это указывать, потому что я не собираюсь мириться с этим фактом своего недуга и сделаю всё, чтобы доказать детективу — моя больная нога вовсе не помеха, и я в состоянии продолжить прогулку в темпе ходьбы Холмса, не став при этом для него обузой. Мой друг позволял мне в такие моменты быть сильным, хотя бы в моих собственных глазах. Но лишь ненадолго. Ему наверняка было трудно смотреть на то, как я превозмогаю боль, чтобы не отстать от него и не показаться слабым и недостаточно выносливым. Тогда он со всем присущим ему театральным мастерством (ах, какой пропадает актёр!), продолжая нашу беседу, ненавязчиво брал меня под руку и подстраивался под комфортный для меня шаг. Он давал мне опору, чтобы нагрузка на ногу была минимальной. И я очень ценил такой жест заботы, по отношению ко мне. Внимание Холмса заставляло меня чувствовать себя особенным, если не избранным. На моей памяти не было такого случая, чтобы Шерлок Холмс с таким трепетом и вниманием относился к кому-то другому. Может быть, это звучит крайне тщеславно и просто мне самому хочется верить в свою исключительность в глазах Холмса, но когда я как следует об этом подумал, то пришёл к выводу о том, что в вопросе нарушения моего личного пространства детективом нейтральная позиция давно изменилась, и теперь эта черта Холмса является для меня положительной. Потому что так я чувствовал, что полностью завоевал доверие своего друга, и помимо этого обратил на себя его некий интерес. Но чтобы мысли мои не были так беспочвенны, я решил, как бы это назвал сам детектив, «провести эксперимент» и «понаблюдать». На наблюдение в общей сложности у меня ушло почти две недели. За это время мне удалось пристально изучить взаимодействие Холмса с абсолютно разными людьми. Да, он был галантен с дамами, обольщая их своими манерами, но строго держался в рамках приличия, не позволяя себе лишнего даже с теми особами, которых я нашёл особенно симпатичными. С молодыми людьми Холмс держался ещё холоднее, завоёвывая доверие и уважение иными способами, нежели поцелуем руки или метким комплиментом. Он только приветственно пожимал руку и на этом все физические контакты заканчивались. Более чутко мной были рассмотрены те люди, которые сами проявляли к Холмсу интерес и пытались как-либо к нему приблизиться. В таком особом внимании была, конечно, и толика ревности. Но, к счастью, чувство это было беспочвенным, потому как детектив к таким личностям был ещё более безразличен и своё личное пространство нарушать как раз не позволял, держась на расстоянии и вовремя увеличивая дистанцию. Информация, полученная мной, должна была дать мне ответы. Но у меня, напротив, появилось многим больше вопросов. Я не решался спросить об этом Холмса напрямую. Отчасти я даже не хотел заводить разговор на эту тему, потому что это могло испортить ту атмосферу наших взаимоотношений, которую мы вместе сотворили. Это грозило последующим напряжением в нашем общении и прекращением любых физических контактов, даже таких безвредных, какие мы имеем сейчас. Я просто наслаждался этим и ждал какого-то определённого момента, когда мы оба будем готовы к этому разговору… И сегодня, кажется, настал именно тот день, когда все карты будут открыты, и мы либо закончим эту игру, либо начнём новую партию. Это был один из тех дней, когда мы наконец-то завершили дело и позволили себе расслабиться в тепле перед нашим камином с бутылкой горячительного после плотного ужина. Я пребывал в полудреме, пока мой друг пылко о чём-то рассуждал. Из покоя меня вырвала его горячая ладонь, которая легла на моё колено. — Друг мой, вы только помыслите, он и вправду верил в то, что мы не сможем его поймать! — продолжал Холмс, кажется, вовсе не собираясь убирать руку, а наоборот, проводя ей чуть выше. От такой близости меня бросило в жар и я вцепился в подлокотник моего кресла. — Боже милостивый, Холмс! Вы делаете это намеренно? — спросил я, не выдержав его пристального взгляда. — О чём вы, старина? — он всё понял. — Вы знаете, о чём я. Вы всегда знаете, — я взглянул на его руку, затем посмотрел в глаза, и в его лице что-то изменилось. — Ох, — Холмс тяжело вздохнул. — Это, — он собирался отпрянуть, вернуться назад, оставить моё колено в покое, но я не дал ему этого сделать. Я накрыл его руку своей ладонью: — Оставьте «это». — Простите, Уотсон, мне кажется, что я вас смутил. — Что вы, дорогой. Вам ведь нравится меня смущать, — я улыбнулся и скользнул к запястью детектива, чтобы потянуть его на себя. Ему пришлось подняться со своего кресла, чтобы нависнуть надо мной. Совсем близко. Ближе, чем когда-либо. Но он одёрнул мою руку, словно та была раскалённой кочергой, и встал напротив меня, выпрямившись во весь рост. Я опешил. — Вы никогда не одёргивали меня и позволяли мне некую вольность в том, чтобы я вас касался. Более того, вы были достаточно увлечены, чтобы проявлять аналогичный интерес ко мне. Доселе я не замечал, чтобы вы позволяли кому-то такое же поведение в ваш адрес — вы всегда держали границу и давали понять, если вам что-то не нравится. Да, я имею за собой привычку вгонять вас в краску — вы становитесь особенно очаровательным, когда растеряны, Уотсон. И то, что вы сейчас сделали, даёт мне понять, что всё не так безнадёжно и пусто, как я думаю. Будто в этом нуждаюсь не только я. Из его слов мне стало ясно, что я зеркально повторял его поведение. Я сам не позволял никому приблизиться к себе, поскольку в этом не было моего интереса. И только Холмсу я позволял больше. Он всё это время практически не смотрел на меня, потому что знал, что сам находится под моим пристальным взглядом. — Не только вы, Холмс. Я тоже этого хочу, — я встал и поравнялся с ним, желая, наконец, чтобы наши взгляды встретились, — Чтобы вы в кои-то веки прикоснулись ко мне не так робко. Мне хочется откровенности. Мне хочется вас, дорогой, — я положил одну руку на его плечо и провёл вверх — по шее, от неё к пунцовой щеке, которую я погладил большим пальцем, успокаивая бушующие в голове детектива мысли. — Значит, я могу?.. — он посмотрел на мои губы, не продолжая вопроса. Всё было ясно. — Можете, Холмс. Можете сейчас и могли всегда, — и я сам потянулся навстречу его ждущим губам, чтобы стереть все недосказанности и полностью предоставить себя моему компаньону. Холмс открылся для меня с новой стороны — он целовался так нежно и трепетно, что я ощутил предательскую дрожь в коленях и руках. Пальцы его правой руки спутывали мои волосы на затылке, пока левая опускалась от лопаток к пояснице. И я отпрянул. — Боже, Холмс, — быстро отдышаться у меня не получилось, пришлось ненадолго замолчать. — Как долго? Сколько вы этого ждали? — Всю свою жизнь, Уотсон. Я ждал вас всю свою жизнь и вот вы — в моих руках. Сейчас мне думается, что это всё пьяный бред и завтра я проснусь совершенно один. — Давайте поднимемся в мою спальню, и я обещаю вам, что мы проснёмся вместе. И будем просыпаться вместе каждый день, если вы того пожелаете, — я взял его за руку и впервые за всю нашу с ним совместную жизнь ощутил чувство полного блаженства. — Однако, это может вызвать некие подозрения, а нам явно не нужны проблемы. Жёсткие реалии этого мира и нашего общества могут внести некую смуту в наши новые доступные возможности. Мы многим теперь рискуем. Но разве мы не рисковали до этого? — Да, дорогой Уотсон. Нам следовало бы закрыть дверь в вашу спальню, как только мы туда поднимемся, — Холмс улыбнулся, немного наклонился, чтобы наши лица сравнялись, и поцеловал меня в кончик носа. — Тогда не будем медлить. Мы и так делали это слишком долго, — я улыбнулся в ответ моему сердечному другу и повёл его за собой. Туда, откуда нет дороги назад. Туда, откуда мы не собираемся возвращаться. К абсолютной любви.