Конец первого месяца лета несёт с собой конец летней сессии у третьего курса филологического университета. Наконец-то можно забыть о своих долгах, что копились с самого конца зимы, о парах, что начинаются ни свет, ни заря, когда открыть глаза утром и не отрубиться в ту же минуту считается высочайшим проявлением силы воли, особенно, если сегодня к первой паре, а ты с похмелья. Можно забыть о преподавателях, так любивших делать мозг и не ставить долгожданных автоматов.
Часть учащихся из их общежития уже разъехались по своим домам в другие города сразу после сессии, а кто-то только собирается. Тем не менее, многие сегодня присутствуют на этом импровизированном празднике. Приглашены люди со всего курса, собственно, когда бедный студент упустит возможность малость пригубить? Уж, скорее конец света случится, чем он откажется, тем более место — не какая-то комнатушка в их общаге, а квартира одного из их сокурсников, так что тут просто грех не пойти.
Громкая музыка, играющая из одной из принесённых колонок, бьёт по ушам. Стол уставлен различными бутылками и банками — начиная с соков, газировки и пива, заканчивая виски, коньяком и водкой. Где-то с краю стола ютятся небольшие тарелки с нарезками овощей, сыра и колбасы, чтобы было чем закусывать. Потому что, вероятно, хотя, это понятно каждому — все голодные, поэтому очень и очень скоро будет выбран доброволец или добровольцы, что обеспечат всем присутствующим нормальную еду и закуску, помимо двух полупустых тарелок.
Фёдор сидит на диване в гостиной, наблюдая за всем происходящим в комнате, пока на том самом столе перед ним стоит призывно и так соблазнительно полупустая рюмка водки. Фёдор — бледный, тощий, явно недоедающий на свою скромную стипендию в пару тысяч, студент, что по праву может называться лучшим в своей группе и чуть ли не на всём курсе. Не уступает ему, разве что, Осаму Дазай, прибывший к ним по обмену, что учится в другой группе на другой направленности. Их сложно было назвать друзьями, скорее, они в друг друге видели соперников и хороших равных собеседников, что способны понять друг друга по одному взгляду. Им приходилось пересекаться в библиотеке или коридорах университета в перерывах между парами и не каждый смертный мог понять смысл их диалога. Словно они говорили не о чём-то простом и обыденном, а о чём-то глубоком, скрытом от простых глаз и понимания простой души. В любом случае застать их болтающими по душам дело не из простых: Осаму — шумный, заносчивый, местами бесячий молодой человек, что пользуется большой популярностью у представительниц прекрасного пола, да и что там скрывать, среди парней тоже, а Фёдор он… Просто заебавшийся всей душой русский студент, что живёт от стипендии до стипендии в своей скромной комнатушке в общаге и мечтает о простом сне. Ему удивительно смотреть на вечно радостного и заводного Дазая в стенах университета, когда он знает о той боли, что несёт в себе его сокурсник. Безусловно, Осаму может подбешивать, но только он может потягаться с Фёдором, вести интересный диалог для них двоих и знать, что никто больше не поймёт тебя лучше, чем твой соперник. Это Достоевскому и нравится в парне, и он готов это в себе принять.
Они мало общаются, порой долго не видятся или перекидываются всего лишь парой слов, но бывают и моменты, когда им, всё же, удаётся уделить время друг другу: во время потоковых лекций Фёдор, по своему обычаю, плетётся на самый дальний ряд аудитории, забивается там в угол и спит в своё удовольствие, пока Осаму, осмотрев помещение, не находит это спящее нечто и не спешит к нему. Дазай тихо щебечет тому на ухо всякие бредни, тыкает ручкой в спящего и всячески выводит парня на диалог, пока тот, не фыркнув, не повернёт голову в чужую сторону и не начнёт плести такие же бредни Осаму, что обязательно будут сопровождаться парочкой колких фраз, что напомнят Дазаю, какой же он всё же «хороший человек».
Помнится случай, когда Фёдор пошёл в комнату к Осаму. Так уж случилось, что живут они в одной общаге, ведь снять Дазаю квартиру попросту не вышло из-за ряда проблем с документами. В конце концов заселился парень в это общежитие. В целом разницы особой он не видел, да её толком то и не было, разве что всё тут общее, но это почти что проживание в коммуналке. И лучше уж так, со своими сокурсниками, чем с не понятно кем.
Тогда на дворе уже ночь была. Фёдор знал, что Осаму ещё не спит, а у него кофе кончился, вот он и решил одолжить. Через пару дней контрольная по философии, а время поджимает, поэтому и приходится жертвовать сном и выживать на кофе и бутербродах.
— Дазай, я могу… — сделав всего один шаг внутрь, Достоевский замер на пороге, смотря удивлённым взглядом на воцарившуюся перед ним картину: Осаму сидит на кровати, опустив голову вниз, пока вокруг него белоснежными змеями лежат бинты. Ещё шаг и взгляд падает на изрезанную ножом руку, что прямо сейчас держит Осаму и смотрит на Фёдора таким испуганным и ошеломлённым взглядом, что и не понять, кто из них сейчас потерян больше. Пары тёмных глаз устремлены друг на друга, словно не зная, что сейчас сделать, что сказать и как лучше всего поступить. Они словно в трансе сейчас рассматривают друг друга, пока из дрожащей руки Дазая не выпадает канцелярский нож, стукаясь о старый общажный пол, заставляя Фёдора прийти в себя и уже другим взглядом оценить обстановку и Дазая, что явно не ожидал того, что кто-то попрётся в этот дальний угол коридора, да ещё и в такой поздний час, чтобы добраться до двери Осаму, что сейчас сидит и смотрит на незваного гостя, как выброшенный под дождь щенок, готовый вот-вот заплакать и заскулить.
Достоевский отмирает первый и подходит к Осаму, присаживаясь на корточки рядом с чужой кроватью, прямо напротив самого парня. Взгляд какое-то время смотрит на бледное лицо напротив, пока Фёдор не опускает глаза ниже, рассматривая дрожащие худые руки, где поверх старых шрамов, Дазай прямо сейчас наносит новые, чтобы утром вновь забинтовать запястья, словно там ничего и нет.
— Аптечка хоть есть? — поднимая взгляд на Дазая, тихо спрашивает Достоевский, пока парень неловко качает головой, не издав ни звука. Нет у него аптечки, бинты только в шкафу в пакете стоят, больше ничего. Да и зачем, если порезы сами очень даже хорошо затягиваются, только Фёдору этого сейчас не объяснишь.
— Понятно. Пошли со мной? — не то спрашивает, не то утверждает Достоевский, аккуратно беря чужие ладони в свои, чтобы не отпугнуть и не навредить этой ходячей катастрофе. Дазай вздыхает и соглашается, аккуратно поднимаясь и держась за чужие руки, пока одну из них Фёдор не отпускает, направляясь в сторону выхода из чужой комнаты. Время близится к часу ночи, так что шанс напороться сейчас на кого-то в коридоре низок, ведь многие уже давным-давно спят, либо грызут гранит науки, заперевшись по своим коморкам. Поэтому пройти до комнаты Фёдора проблем не составило, так и держась друг с другом за руки, пока по их ладоням стекает горячая и алая кровь.
— Ты же не серьёзно… — подаёт голос Дазай, кажется, только осознав, во что он влип.
— Замолкни. — коротко и чётко отзывается Фёдор, пропуская Дазая в свою комнату. Его сосед сегодня у друзей ночует, так комната полностью в распоряжении названного демона. И этот самый демон проводит юношу дальше, усаживает на свою кровать и мечется в поисках аптечки, набросив на руки Дазая лишь старое, но, тем не менее, чистое и вполне приличное полотенце. Аптечки, как оказалось, нет и у Достоевского, зато у его чуткого соседа нашлась перекись, зелёнка и пара рулонов бинтов с пачкой пластырей. Правда весь активированный уголь закончился ещё месяц тому назад, когда Фёдор вернулся в комнату не в полной трезвости, так ещё и норовил откинуться. Тогда соседу и пришла в голову мысль буквально заставить Доста съесть почти всю пачку. Было легче? Отнюдь. Сидел с потухшей миной и чёрными зубами, пока остроумный Иванушка бегал делать чай и спасать соседа. Хороший парень, чуткий, тихий, не приставучий, если ещё короче, то полная противоположность Дазаю. Всегда накормит, спать уложит, поможет, пусть и не всегда удачно, зато с заботой. И в комнате уже не так одиноко, когда в самый поздний час разбираешься с долгами, а рядом тихо и мирно спит его товарищ. Золото, не сосед.
— Я ненавижу боль… — цедит сквозь зубы Дазай. Фёдор же берёт полотенце, что дал Дазаю, от души поливает незапачканный участок ткани перекисью и в тот же момент прижимает к порезами холодный и мокрый кусок полотенца, слыша болезненное шипение сверху. Он сел точно так же, как и десять минут назад, когда нашёл Дазая в таком состоянии — на корточках, взявшись за чужую руку и не сводя своего пристального взгляда с лица Дазая, искажённого болью, с его нахмуренных бровей и поджатых губ.
— Ага, вижу я, как ты от неё шарахаешься. Сиди смирно, кому сказал! — рявкает Достоевский, когда Осаму предпринимает попытку выдернуть руку, чтобы не чувствовать этой боли. Перекись противно и громко шипит, заставляя неприятный ком сворачиваться в животе, а от вида белой, местами окровавленной пены буквально выворачивает. Дазай ненавидит обрабатывать раны. Ненавидит в такие моменты ощущать глубину раны и свой пульс. Проще замотать всё бинтами, да потуже, чтобы быстрее схватилось.
Фёдор продолжает обрабатывать чужие порезы и удивляться тому, как тот ещё не вскрылся такими темпами. Руки изрезаны чуть ли не в мясо, один порез над другим, шрам перекрывает шрам и всё это сливается в ужасную картину. Достоевский не думает об этом, когда в очередной раз стирает полотенцем пену, видя, как кровь снова начинает набираться в углублении. Паршивенько. Повезло, что Достоевский зашёл раньше, чем Дазай добрался до второй. Парень накрывает чужую руку полотенцем, прижимает его к открытым ранам, чтобы быстрее остановить кровь, слушая болезненное и недовольное шипение сверху. Знает, что больно и он бы точно назвал бы Осаму дураком, если бы ему было какое-то дело до него. Когда кровь останавливается, хотя вернее будет сказать — перестаёт течь с той же интенсивностью — Достоевский берётся за бинт, принимаясь обматывать чужую руку в марлю, которую после завязывает на запястье аккуратным бантиком. Он не говорит ни слова, как и Осаму, что сидит, замерев в одном положении, и смотрит пустым взглядом в стену, пока Фёдор первым не подаёт голос:
— Я закончил. — коротко оповещает парня Достоевский и видит, как тот, бросив взгляд на руку, продолжает молча сидеть. Фёдор и не настаивает, поднимается с пола, принимаясь собирать аптечку обратно и убирать её в шкаф его дорогого и предусмотрительного соседа. Закрыв дверцу, Фёдор оглядывается на Дазая, что таранил взглядом стену напротив о чём-то размышляя. Достоевский не мешал — сел рядом, тяжело вздохнув, и просто молча сидел, обдумывая всю эту ситуацию от и до, пока перед глазами раз за разом проносятся картинки изрезанной руки, от которой в животе всё неприятно сжимается. Попил кофейка, называется.
— Так зачем всё это было? — подаёт голос Дазай, опуская взгляд на руку, а потом поднимая свои большие карие глаза на парня рядом, что сидел так невозмутимо и спокойно.
— Зачем? Ты настоящий дурак, Осаму. — ухмыляется Достоевский, но не ему осуждать иностранного студента. В конце концов это совсем не его дело.
Дазай молча смотрит на Фёдора и та же самая улыбка касается его лица.
— Понятно. — парень поднимается со своего места, потягивается и идёт в сторону выхода как ни в чём не бывало, прекрасно зная, что взгляд тёмных дьявольских глаз сейчас направлен на него. — Доброй ночи, Достоевский.
— Доброй, Осаму.
После того случая почти ничего не изменилось. Они по-прежнему так же мало разговаривают почти не контактируют, прямо как и сейчас — Осаму обхаживает очередную одногруппницу, потягивая из своего стакана виски со льдом, пока Достоевский опустошает одним глотком стопку водки и поднимается с места, беря пачку сигарет и следуя на балкон. Открыв окно, парень достаёт одну сигарету, зажимает её меж худых губ и закуривает, поджигая самый кончик, заставляя того загореться ярким оранжевым. Одна затяжка, вторая и Достоевский полностью погружается в свои мысли, рассматривая здания и деревья, чьи кроны шумят под порывами короткого ветра. Пусть парень и закрылся на балконе, но музыку слышно и тут. Многие курят на кухне, стряхивая свой пепел мимо пепельницы, на пол, скатерть и подоконник, пока Фёдор в своё удовольствие стоит в одиночестве на балконе, раз за разом наполняя лёгкие табачным дымом.
Достоевский докуривает свою сигарету, выкидывая бычок в окно восьмого этажа. Выйдя с балкона, Фёдор осматривает комнату, наблюдая собравшихся в круг студентов, усевшийся на полу.
— О, Фёдор, нам тебя как раз таки не хватало, присоединяйся. — весёлый, малость поплывший голос Осаму разносится по комнате наперебой с музыкой последних хитов. Достоевский лишь закатывает глаза, подходя к столу и беря с него свою рюмку, вновь наполняя её алкоголем и осушая в тот же момент, закусывая куском чёрного хлеба, когда Дазай вновь пытается достучаться до Достоевского.
— Так весь праздник и пропьёшь.
— А ты за меня не беспокойся, лучше за собой следи, когда будешь обхаживать свою очередную пассию.
— Тебе бы тоже пассия не помешала, а то так и сопьёшься, не познав истинного удовольствия и женского тепла.
— Как бы тебе это тепло боком не вышло.
— Да брось, женщины меня обожают, правда, моё прелестное очарование? — и девушка рядом с ним тихо смеётся, крепче обхватывая чужую руку и прижимаясь грудью к чужому плечу. Конечно обожают. Обожают ту самую лесть, которую выливает на них Осаму, воркуя и флиртуя, чтобы затащить в свою постель, а после резко оборвать все связи. Знаем, проходили. Не раз Фёдор встречал в коридоре их общежития девушек, что довольные и воодушевлённые идут из самого конца коридора, а на следующий день покрывают Дазая такими ругательствами, которые, порой, и самого Фёдора Михайловича вводят в ступор. Велик и богат русский язык. А следующие минут двадцать Фёдор готовит особенно медленно, чтобы во всех красках и подробностях узнать из первых уст о том, какой же Дазай подонок и с тихим смешком и готовым омлетом удалиться из кухни.
Достоевский закатывает глаза и фыркает, наливая очередную рюмку, когда в их разговор встревает один из студентов, что уже пьян, но, в целом, соображать ещё способен.
— Ну ребят, ну что вы как дети малые. — небольшая пауза, прижатый ко рту кулак и нахмуренные брови, показывающие, что мысль, а точнее быть её продолжение, только формируются в голове Анатолия Павловича. Так уж повелось у студентов одной группы обращаться друг к другу по имени отчеству. Вон там ещё неподалёку в кресле сидит Александра Владимировна, рядом на подлокотнике этого самого кресла Варвара Альбертовна и обе эти девушки тихо смеются с выступления этой троицы.
— А ты-то что встреваешь, сам даже не играешь. — возмущается ещё один парень, смотря на забродившего сокурсника, что чокается с Достоевским и опрокидывает в себя стопку джина. Фёдор же вливает в себя водку, отправляя следом горбушку чёрного хлеба, переводя взгляд на девушку рядом, что отрезала от листка бумаги кусочек поменьше и повернулась к рассевшимся на полу ребятам.
— И чё?
— Толь, заткнись. — перебивает того девушка, собираясь озвучить правила игры. — Сиди и пей.
— Сижу и пью. — бубнит парень, подливая себе ещё джина под тихий смешок Фёдора.
— Итак, у нас есть этот листочек. Суть игры в том, чтобы с помощью вакуума передавать эту бумажку. — пытается рассказать правила студентка, но по глазам всех девятерых участников, понимает, что объясняет сложно. — Короче, берём листик, прижимаем к губам, втягиваем воздух и передаём листок.
Народ оживился, когда, наконец, до каждого дошло, что им сейчас предстоит делать. Девушка с листком садится в импровизированный круг, а Фёдор же присаживается на стул, осматривая всех присутствующих, и только на одного Дазая он не смотрит, переводит взгляд на двери, где спорят несколько студентов, параллельно с тем собираясь на улицу.
— Мы в магаз. — коротко и чётко оповещает присутствующих этой комнаты один из парней, почти тут же исчезая в дверном проёме.
— Ага. Ну так что, начинаем? — спрашивает девушка, держа листочек в руках, осматривая всех сидящих.
— Неужели наш Фёдор не окажет нам чести сыграть с нами? — язвит Дазай, чуть щуря свой взгляд, ловя такой же взгляд в ответ и довольную улыбку. А Достоевскому весело: он видит этот азарт в чужих глазах, видит, с каким вызовом парень ждёт от него действий, пытаясь вывести на эмоции, прижимая девушку за талию ближе к себе и довольно улыбаясь, когда та, выпив уже достаточно, льнёт к чужому плечу, выдыхая в забинтованную шею. Парень готов поспорить, что Осаму прямо сейчас выворачивает от этого, потому он и не может сдержать довольной ухмылки.
— Ну, раз сам Дазай просит, то грех будет отказываться. — Фёдор берёт с собой рюмку, бросает в рот кусочек огурца и поднимается со стула, чувствуя приятную лёгкость и в то же время тяжесть тела. Ничего себе, сегодня он пьянеет куда быстрее. Присев в круг, почти что, напротив Дазая, Фёдор оставляет рюмку рядом с собой и смотрит за тем, как староста их группы начинает игру: прижимает лист к губам, втягивает щёки и отпускает бумажку, поддаваясь вперёд и прижимаясь к чужим губам. В этом и есть вся суть игры — фантомное ощущение поцелуя, когда ваши губы разделяют только тонкий лист бумаги. И парень наблюдает за этим, как этот листок переходит от одного человека к другому, доходит до Осаму, что отстраняется от своей спутницы, наклоняется к своему сокурснику, прижимаясь губами к листу, втягивая раскрасневшиеся от алкоголя щёки, перенимая лист и поворачивая голову к девушке, что стеклянными глазами смотрит на него, тянется своими руками, обвивая плечи и заставляя Дазая наклониться к себе. Небольшой порыв воздуха, листок падает, а Осаму так удивлённо вздыхает полной грудью, прикрывая глаза, когда пухлые девичьи губы накрывают его. Вокруг радостные возгласы, громкая музыка, всё слишком громкое, давящее на подвыпившего Фёдора, который в упор смотрит на парня напротив, что никак не отлипнет от этой девчушки. Он так наигранно вздыхает, жмётся к ней, а ресницы его дрожат. Да, Осаму хороший актёр, но Достоевского ему не провести. Неубедительно.
— О-о-о, ей больше не наливаем. — раздаётся весёлый голос одного из вошедших, когда девушка всё же отстраняется, оставляя Осаму в покое. Тот же в свою очередь довольно лыбится, облизывая губы, бросая короткий взгляд на Фёдора. Всё и так понятно.
— Будете с нами? — спрашивает староста, на что получает лишь непонятное качание головой, видимо отказ. Ребята берут со стола пару бутылок и уносят на кухню, решая продолжить отмечать праздник другой компанией.
— Давайте дальше. — поднимая листок, предлагает девушка, продолжая эту цепочку. А Достоевский и не может дождаться своей очереди, смотря своими глазами-стекляшками. Фёдор опрокидывает в себя ещё стопку, когда листок падает за два человека до него и он готов поклясться, что взгляд карих глаз сейчас следит за ним и только за ним, когда он наклоняется, перенимая листок, что почти тут же срывается с его губ. Парень вздыхает, чуть хмурится, поднимая бумажку и стараясь передать её дальше. Делает всё неспешно, аккуратно, но, ах жалось, листок падает, а Фёдор целует своего сокурсника. Поцелуй короткий, неловкий, а Фёдор сейчас сама невинность, хлопает глазками, уводя свой взгляд, мол «это всё случайность», а на Осаму смотрит улыбаясь так ядовито, хитро, так и говоря — «я принял правила твоей игры».
Игра продолжается. Поцелуй, ещё один. Музыка играет, алкоголь кончается, а настроение поднимается. Кто-то уже во всю танцует рядом с играющими, некоторые уединились в других комнатах, а на кухне более менее тихо.
— Я на перекур. — заявляет Достоевский, поднимаясь с пола, легко пошатнувшись. Всё же выпить почти литр водки в одну харю и оставаться в, почти что, добром здравии — похвально. Фёдор берёт свою пачку, осматривает задремавшего за столом Анатолия и выходит на балкон под радостные перекрикивания и пение.
Свежий воздух отрезвляет, но от сигарет развозит куда больше. Достоевский стоит у открытого окна, сложив на нём руки и уперевшись в них лбом, пока меж пальцев тлеет сигарета. Стоять тяжело, а голова слегка кружится, но это состояние такое приятное, когда в крови плещется алкоголь, распаляя тело и нагоняя чувство эйфории. Ещё и Осаму. Он так целует, что девушки стонут, так сжимает их бёдра и талию, что у них глаза закатываются. Действие алкоголя? Очарование Дазая? Фёдор в это всё не верит, выкидывает сигарету, возвращаясь в комнату, видя, как внезапно проснувшийся Анатолий Павлович, еле стоя на ногах, присаживается в их круг, кладя пустую бутылку из-под джина в середину.
— Итак! — начинает вещать парень. — На кого укажет она, — указывает на бутылку, — тот выполняет действие. — в целом задумка интересная. Кто-то отказался сразу, поднимаясь и шаткой походкой уходя в другую комнату, кто-то идёт пить дальше, а кто-то наоборот присоединяется к игре.
Правила простые, а задания до тупого банальны: сядь к нему на колени, поцелуй соседа, позвони бывшему. Фёдор уже успел выпить пол-литра пива, простонать, а на его коленях уже посидела их староста. Дазай же, в своём случае, успел показать на своей партнёрше свою любимую позу, облизать щёку соседа и дать себя отшлёпать. Они оба смотрели в эти моменты друг на друга, чтобы оценить, сколько ещё у оппонента терпения.
— Этот человек должен поставить засос Фёдору. — говорит одна из девушек, что только что танцевала стриптиз. Бутылка звенит, крутится, начиная медленно останавливаться. Ещё мгновение и она останавливается, вызывая довольную и ядовитую улыбку на лице Достоевского. Слишком долго бутылочка выбирала не того.
Дазай поднимается с места, его ведёт в сторону, но он чётко видит перед собой цель, что так вальяжно расселась на полу, словно заманивая всем своим видом. Сердце приятно тянет в груди, когда он опускается перед Достоевским, смотрит в эти хитрые глаза, а после кладёт руки на чужие плечи, чуть сжимая для лучшей опоры, немного наклоняясь.
— Ревнуешь меня, да? — тихо, почти шёпотом, язвит Достоевский. Кто-то из них должен был это сказать.
— Не дождёшься. — и он впивается в его шею с необычайной жадностью, вырывая болезненный мык. Фёдор сжимает кулаки на чужой спине, натягивая рубашку, сжимается и сам кусает Осаму за шею. Больно. Чертовски больно. Дазай давит руками на выпирающие Фёдоровские рёбра, жмурится, чувствуя дрожь чужого тела. Достоевский отстраняется первым, облизывает губы и спешит накрыть ладонью ноющее место, тихо шипя и хмурясь.
— Сука.
— Кабель тогда уж. — хохочет Дазай, повторяя чужие действия, накрывая ладонью яркий, болезненно пульсирующий укус. Осаму сжимает губы, одаривая оценивающим взглядом парня на против. Убрав руку, Дазай упирается ей в колено, поднимаясь, слыша удивлённое «нихера, до крови прикусил», а после смех. Парень касается укуса пальцами, а после смотрит на них, видя слабые алые разводы и довольные тёмные глаза Фёдора с такими же пятнами на руке. Хах, что ж, один один.
Достоевский облизывает свои губы, когда в комнату забегает девушка, громко заявляя:
— Ребят, там Лерке плохо.
— Ну ёпт твою мать. — громко, с чувством заявляет Варька, поднимаясь с кресла, уходя и оставляя свою подругу спать на кресле дальше, пока остальные продолжают играть дальше.
Фёдор же усмехается, поднимается со своего нагретого места, прихватив рюмку. Шатается, оставляет посуду на столе и берёт свою полупустую пачку сигарет, вновь отправляясь на балкон. Дазай провожает того взглядом, а после смотрит на свою сегодняшнюю спутницу, что весело хохочет, крутя бутылочку, а парень же уходит из круга, отсаживаясь на диван, подливая в свой стакан ещё. Теперь же он просто наблюдает, потягивая виски из стакана и хватая всякие закуски со стола.
Так он и сидит, пока в комнату не возвращается Достоевский, что, оценив обстановку, почти сразу находит Дазая, что встречает его довольной улыбкой. Остаток дня обещает быть интересным. Фёдор садится рядом, наполняет рюмку, глядит на Осаму, чокается с ним и пьёт. Глоток за глотком, слово за слово. Время летит, люди расходятся, алкоголь кончается и только их беседа продолжается, темы меняются, а опьянение всё сильнее и сильнее.
— Она клеилась ко мне весь вечер, не сводила глаз ни на минуту, что я был там. Мы с ней танцевали, пили, а потом пошли в туалет. Я прижал её к стене…
— Ты можешь заткнуться хоть на минуту? — встревает Достоевский, недовольно хмурясь и прерывая болтовню Дазая, что не умолкает весь вечер. Фёдор, сидя рядом с Дазаем на одном диване, прижавшись боками друг к другу, понимает, почему из всей этой толпы парень собеседника не нашёл. Слишком уж утомительно слушать о самоубийствах, смертельных для человека дозах и случайных связях Осаму весь вечер, да ещё и всё это вперемешку с пьяными бреднями. Фёдор уже тоже проявляет лучшую выдержку своего терпения, да и та уже кончается.
— А что? Разговоры со мной тебя больше не развлекают, а, Феденька?
— Сам-то понял, какой бред ляпнул?
— Я понял то, что я тебе больше не интересен! — чуть ли не вопит Осаму в своей привычной театральной манере. Ему бы в актёры, ей богу! Там такого пришибленного как за родного примут. Будет театру служить, да Есенина на сцене отыгрывать.
— Идиот, помолчи уже и так голова трещит. — не оставляет попыток утихомирить своего «друга» Фёдор и так прекрасно зная, что тот не заткнётся. Но голову так неприятно тянет, словно что-то изнутри давит на черепную коробку, а вот от алкоголя это или от Дазаевского трещания — вопрос спорный.
— Поглядите на него! Сам вон едва си… — Осаму не договаривает, его резко хватают за рубашку на груди, сжимают ткань и тянут, впиваясь в пересохшие губы. Достоевский прижимается своими покусанными и кровоточащими губами к чужим, чувствуя, как забинтованные руки обвивают его талию, прижимают ближе, заставляя тяжело вздохнуть и буквально подавиться чужим напором. Осаму тянет на себя, проникает языком в рот Достоевского, чувствуя горький привкус алкоголя, что смешивается с кровью и слюной, пока Фёдор цепляется руками за Дазаевские плечи. Дыхание сбивается, сердце громко стучит в груди, когда Осаму наваливается, прижимает худое тело к постели и нависает над ним, пока у Достоевского всё плывёт перед глазами от количества выпитого алкоголя.
— Смотри-ка, таким строптивым был, а сейчас…
— Заткнись, мать твою, и поцелуй меня! — Дазая дважды просить не надо. Он наклоняется и в тот же момент впивается в Фёдоровские губы, вырывая довольный мык. Достоевский прикрывает глаза, кусается, тянет на себя, выгибается, прижимает Осаму ближе к себе, пока тот задирает полы чужой рубашки и залезает под неё прохладными пальцами, заставляя Фёдора вздрогнуть. Тот не отстаёт, тянется рукой к пуговкам, расстёгивая, пока другая давит на затылок Дазая, не давая отстраниться, заставляя целовать так, как он ещё ни одну девку не целовал. И Осаму поддаётся, елозит на худых бёдрах, ладонями блуждает по впалому животу, пока Достоевский под ним так выгибается и постанывает, хоть и уступать не желает — целует так горячо и мокро, наплевав на головокружение и давление в висках. Алкоголь плещется в крови, а живот крутит, уж и не пойми, от возбуждения или же его вот-вот вырвет.
Осаму отстраняется от чужих губ, наклоняется, припадая влажными губами к шее, оставляя следы на бледной коже, а после, сам того не поняв, летит на пол, ударяясь спиной о твёрдую поверхность. Всё же второе. Дазай хлопает глазками, смотря за выбегающим из комнаты Фёдором, что закрывает рот рукой.
— Я же не настолько плох! — кричит в след тому обиженный парень, у которого самого мир покосился, после такого фееричного падения с парня, на которого у него не хило так стоит. Впервые ему отказали таким оригинальным способом. Вздохнув и потерев ушибленное место, Дазай кое-как поднимается с пола и плетётся в развалочку на поиски Достоевского.
— Тебе понравилось и даже не смей отрицать этого факта! Ты так выгибался и стонал, что я хотел взять тебя прямо там, не заботясь о посторонних.
— Озабоченны-ы-ый! — Достоевского снова рвёт. Он весь дрожит, цепляясь руками за ободок унитаза, пока Осаму так заботливо придерживает его отросшие пряди, собрав их в хвост. От вида такой картины возбуждение постепенно оставляет несчастного и обиженного Осаму. Тому нужно быстро, желанно, горячо и страстно, а сидеть по пятнадцать минут и ждать, пока твой горячо любимый партнёр проблюётся и будет в более-менее адекватном состоянии ему не то что бы не хочется, а скорее сам факт этого действа его отталкивает в этом плане. Поэтому, тяжело вздохнув, Дазай подпирает рукой щёку, что возложил на согнутое колено, сидя рядом с несчастным, смерившись со своей участью.
***
Время близится к четырём утра, окно балкона раскрыто настежь, окутывая в холодный морозный воздух, пока солнечные лучи, наперекор ему, согревают худощавого парня. Достоевский курит, дрожа от пробирающегося под одежду холодка и бегающих мурашек, пока сигарета медленно тлеет меж худых пальцев. В квартире тихо, многие разъехались, единицы остались, голова раскалывается, а живот крутит. Его тошнило не один раз, чуть ли не выворачивая наизнанку, пока Дазай держал его волосы, продолжая бормотать всякую отсебятину. Глаза закрываются, хочется спать, но эта атмосфера свежести раннего утра, спокойствия и умиротворения слишком манящая, чтобы отказать себе в последней на сегодня сигарете. Он просто курит, зажимая губами сигарету, втягивая горький табачный дым, когда дверь позади открывается и на балкон входит Дазай, молча вставая рядом, как Фёдор опираясь руками на оконную раму, выставляя грудь вперёд. Достоевский осматривает его, делает ещё затяжку, чуть горбясь в надежде согреться, когда эту сигарету у него забирают и докуривают. Достоевский ничего не отвечает, переводит взгляд вперёд, смотря на нежно разукрашенное небо, когда Осаму подаёт голос, довольно потягиваясь:
— А-а-ах, чудное утро. — тянет Дазай, зевая и чуть поддаваясь в бок, прижимаясь к Фёдору и укладываясь на чужое плечо.
— Всё ещё пьян? — раздаётся спокойный, немного севший голос Достоевского, что опускает взгляд на дорогу, осматривая проезжающую мимо машину, пока Дазай на его слова откликается одним только возмущением.
— Вот такого ты обо мне мнения, да? Мне было это понятно с самого начала!
— Тише, голова трещит.
— А у тебя от меня всегда голова трещит, что я не скажи.
— Боже, успокойся.
— Я для него всё. Душу свою ему открываю, рассказываю, а ты совсем меня слушать не хочешь.
— Ох, Дазай… — Достоевский наклоняется, касается чужих губ своими. Но не так как раньше. Тепло, аккуратно, трепетно и почти невесомо. — Заткнись.
— Так уж и быть, но с тебя ещё один поцелуй. — Осаму чуть ли не засиял, тут же оживившись, показывая свою счастливую улыбку Достоевскому.
— Обойдёшься. Я иду спать. — Фёдор отходит от окна, отходит от прилипшего к нему Дазая и разворачивается, делая всего лишь шаг, пока его не хватают за руку. Парень замирает, тяжело вздыхает, поворачивая корпус, смотря в глаза напротив, в которых пропало всё то наигранное счастье и теперь вместо него в них видно лишь ожидание, надежду, неясность и обеспокоенность, которые Дазай больше не прячет перед ним.
— Мы ведь ещё увидимся?
— Увидимся, Осаму.
Конечно увидятся. Ещё не раз пересекутся в коридорах университета, встретятся в библиотеке и ещё не раз напьются вместе, чокаясь, целуясь, играясь, чтобы в конце вновь задать вопрос, который их двоих спасёт.
Мы ведь, ещё увидимся?..
