Визит Лаевского

Доклад фон Корена в Императорском географическом обществе имел успех. Что ж, пусть экспедиция продлилась три года вместо десяти задуманных - не беда. Он молод, не разменивается ни ни какую страсть, кроме научной. Значит, что дОлжно - всё успеется с божьей помощью. Привыкший к аскетизму Николай Васильевич квартировал в скудно обставленной комнате. Что, впрочем, нисколько его не заботило: впереди ждали очередные изыскания на Кавказе. А там и Самойленко, с которым он обменивался редкими письмами, и не решившийся на экспедицию, но милый сердцу Победов, и... Фон Корен снял очки, устало потёр переносицу. Подумалось, что жест сей присущ старикам и слабакам, поэтому Николай Васильевич радовался, что никто не видит его таким. Особенно Лаевский, воспоминание о котором и выбило из колеи. Лаевский. Раньше думал - чудовище. Чудовище, которое, прикрываясь заботой о ближнем, готово ближнего же сожрать. И, чавкая, продолжать словоблудие про то, что творит сие исключительно из любви. "Совсем, как отец", - пронеслось в голове. Николай Васильевич ровнёхонько растянулся на койке, пригвождённый грузом воспоминаний. Да, отец его, ведущий род от обрусевших немцев, именно так сгубил добрую Колину матушку. Обладая прямо-таки карикатурной немецкой скупостью, Василий Петрович отказывался тратиться на хороших докторов и ехать на воды. Правда, когда дело доходило до карт и женщин, бережливость куда-то девалась. Супруге при этом говорилось, что он безумно любит, боится отпускать её одну на лечение, а сам поехать никак не может - служба-с. Да и денег в обрез, а его заботит Николенькино благополучие. Ведь должна же она понимать! Потом, после матушкиной кончины, когда отец брался за розги или трость, Коля под свист рассекаемого воздуха продолжал слышать слова о заботе и самой нежной любви: "Это тебе на пользу". Что ж. Вышло и правда неплохо. Фон Корен повернулся на бок. "Но ведь Лаевский, кажется, смог перемениться. А, впрочем, что-то нынче делается? Доктор только однажды помянул о нём в письме...". Николаю Васильевичу неприятно было думать, что он едва не отправил Лаевского на тот свет из-за сходства с призраками прошлого. Это уже не идейность, а слабость и мстительность. К тому же Иван Андреич оказался не безнадёжным. В дверь осторожно постучали. Фон Корен решил, что это квартирная хозяйка, и замер, увидев на пороге Лаевского. Если бы он веровал в бога, то решил бы, что это какое-то провидение. - Почему о вас не доложили? - мрачно пробормотал зоолог, обращаясь больше к себе. - Что ж. Полагаю, в столь поздний час вы явились не ради праздного любопытства. Лаевский, не поздоровавшись, перешагнул порог. Фон Корен отметил, что выглядит гость из рук вон плохо: и без того всегда худой, сейчас он напоминал чахоточного. Огромные синие глаза нервно блестели, костюм, некогда ладно сидевший, был велик. К тому же Иван Андреевич насквозь вымок под дождём. Увидев, что у Лаевского зуб на зуб не попадает, фон Корен плеснул в стакан водки и протянул визитёру. Тот слегка пригубил, поморщился и поставил стакан на подоконник. - Николай Васильевич, - пробормотал Лаевский, - Я ведь за деньгами. Только вы не подумайте, что я опять... Матушка умерла. Ничего мне не оставила - да я и не ждал. А проводить по-христиански надо было. Теперь доехать бы обратно. - Вы хотите сказать, что так и не поправили дела? - Удивился зоолог. - Позвольте, голубчик, три года прошло. Лаевский только рукой махнул. Фон Корен заметил, что тот по-прежнему мёрзнет и едва ли не насильно заставил его снять мокрые одежды. Халат был отдан хозяйке в прачечную, поэтому Николай Васильевич набросил Лаевскому на плечи шерстяное одеяло. В пору пришёлся бы чай, но кухонный флигель был далеко, а шуметь не хотелось. Из печальной повести Лаевского фон Корен узнал причину его бедствий. Надежда Фёдоровна не могла мириться со скромным существованием и начала жить на широкую ногу, используя не только деньги мужа, но и других мужчин. В итоге весь труд Ивана Андреевича уходил на погашение долгов и исполнение очередных капризов. Развода он не просил, считая, что сам во всём виновен. Это же чувство мешало ему проявить характер. Фон Корен хотел привычно плюнуть от возмущения, но сдержался. - Что же, - процедил он, - Подобное действительно было ожидаемо. Если женщина предала мужа - что помешает ей предать мужа второго? Однако же и держать её возле себя вы не обязаны. Отправьте чуму на тот дом, где ей рады. Лаевский покачал головой. - Поймите, - горько произнёс он, взяв с подоконника водку, - всё как-то криво... Когда должен был любить - будто и не любил. А сейчас... Сейчас люблю. Да, люблю! Если бы хоть один достойный мужчина обратил на неё взор и она изъявила желание, я бы не медлил ни минуты. Но вокруг сплошь прохиндеи и однодневки, а Надежда Фёдоровна совсем замкнулась и не говорит со мной ни о чём, кроме денег и пустяков, вроде погоды. Делает вид, что всё так и надо, понимаете? К тому же, она нездорова. - Зато вы, я вижу, кровь с молоком. Лаевский немного помолчал и задумчиво продолжил: - Интересно, как умудряются люди всю жизнь прожить бок о бок и не опостылеть друг другу? Не наделать глупостей, не сгубить ближнего своего? Смотришь на таких и дивишься: то ли это маниловщина какая-то, то ли я урод и не могу понять их. Николай Васильевич слушал Лаевского, попутно приводя в порядок письменный стол. Убрав в ящик последние бумаги, он потянулся и промолвил: - Я разумею так: красивых, умных, добродетельных людей на свете много. Всегда найдётся кто-то лучше человека, связавшего с тобой жизнь. Если не красивее, то умнее, изящнее - веселее, в конце концов. И коли всерьёз это воспринимать, то можно перебирать варианты и жить с чувством упущенных возможностей до конца дней. - Не представляю, - произнёс Иван Андреевич с улыбкой в глазах, - как можно найти кого-то лучше, чем, например, вы. Уверен, что если вы женитесь, то... Полноте, - фон Корен к неудовольствию своему почувствовал, что краснеет. - Я на своём веку много чего повидал и выбор, - он взял со стола атлас фауны и помахал им, - сделал. В это время жар охватил уже всё его тело, ни разу не знавшее женской ласки. И не понятно было: то ли это стыд от вранья, то ли впрямь польстили слова Лаевского. "Какой кошмар...". - А мне матушка всегда твердила, что отец мой дураком был, я дурак и дети мои дураками будут, - Вздохнул Лаевский. И вот знаете, Николай Васильевич, я ещё маленьким твёрдо решил: буду, буду любить! Меня не любят, а я обязательно буду. Слова дурного не скажу ближнему, не обижу. Только учиться было не понятно у кого. Да и разве ж научишься? Это, наверное, с душой в человека приходит. Если человек от рождения по сути своей скверный, то и любви в нём ни на грош. Зоолог, внимательно слушавший гостя, усмехнулся: - Будто с дьяконом разговариваю, ей-богу. Как он там? А, впрочем, я довольно скоро приеду и всё увижу сам... Вот что, Лаевский, - фон Корен щёлкнул пальцами, - оставайся-ка у меня. Ещё одну комнату выхлопочу у хозяйки. Дай мне недельку, утрясти дела - и вернёмся вместе. Потом сочтёмся. Хорошо-о-о , - Иван Андреевич хотел встать, но покачнулся, и вновь уселся на кровать. Его разморило от водки и тепла. - А сегодня как? Я на пол лягу... - Бросьте - фон Корен повалил Лаевского набок и поверх одеяла накинул ещё тулуп, - это вы, друг мой, в палатке зимой не спали. Набьются десять человек, сопят, кашляют, мнут бока. У вас бы там кости рассыпались, истинно говорю! - и впервые за вечер зоолог рассмеялся. Не раздеваясь, он улёгся рядом с закутанным приятелем. Лаевский перекатил голову на сильное плечо и, совсем уже сонно, прошептал: - Матушка ещё сказывала, что я такой получился от того, что меня не били. А вот выбили бы дурь - глядишь, и человек бы вышел. Как думаешь, Николай Васильич? Ты ведь сам говоришь, что из любви к людям других некоторых не то что бить - убить надо. - Говорил, - задумчиво согласился фон Корен. - только, Лаевский, беда в том, что меня любить тоже не учили. И я в этом вопросе не сноровистей. Из тебя дурь не выбили, а в меня её вколотили. Да так надёжно, что с этим гвоздём в сердце и помру. Хотя, может статься, и встретится тот, кто вытащит. Вот после нашей дуэли, не к ночи будет она помянута... Раздалось сопение, и зоолог понял, что его не слышат. Он хотел отодвинуться, но голова Лаевского продолжала невинно покоиться на плече. Фон Корен вздохнул, убрал от подбородка щекотные светлые пряди и задумался о чём-то своём.