если в руки взял ружье, значит будь готов стрелять

      Дазай мог свернуть ему шею одним движением. Знал как, знал, насколько это будет просто. Вплести пальцы в гладкие тёмные пряди, вдавить их в нежную кожу — и резко повернуть голову до щелчка.       Это было бы красиво.       Это было бы красиво в том самом эротическом смысле, который проявляется только тогда, когда в тебе сплетаются воедино либидо и мортидо, и Дазай знал, чувствовал, что в Фёдоре они связаны точно так же. Оттого сама концепция была захватывающей, но пальцы скользнули ниже, касаясь уха, щеки, обвели острый скат челюсти — показалось, что теперь на белом останутся красные разводы, но нет, они оба — пока что — остались целы.       На чужих губах растекалась блаженная улыбка, и её края Дазай коснулся тоже. Фёдор был мягким и холодным, и Дазай был таким же. Это, тем не менее, ни секунды не становилось любованием в зеркало, ведь если бы стало — отвращение бы перебороло любой интерес за секунду.       Он видел православные иконы — изучать своего врага нужно всецело — Дазай изучал его и сейчас — и тёмный взгляд напротив излучал такую же мёртвую благость, которую пытаются скрыть сусальным златом на ликах святых.       Разница была в том, что в лице Фёдора не было и грамма фальши. Он не рисовал своих выражений, как делал Дазай, и не заставлял себя проявлять гротеском отголоски чувств. Этому можно было позавидовать, но Дазай не стал.       Вместо зависти он аккуратно — без толики нежности — прижался к Фёдору в поцелуе, и меж холодных губ тут же показался горячий язык.       Пальцы легли на шею — Дазай сделал быстрый вдох, даже не отстраняясь — выловил его с чужих губ — и точно так же положил свои.       Им не нужно было разговаривать, но Дазаю захотелось — первый же звук утоп в возвращённом поцелуе, и очевидным стало предпочтение Фёдором тишины. Пальцы сжались чуть сильнее — Дазай не был уверен, кто сделал это первым, но тут же разжал свои, то ли сдаваясь, то ли выигрывая. Давление под рёбрами исчезло — исчезло и дуло пистолета, вжимающееся до синяка — Дазай бы лизнул его, возникни возможность, но металл с лёгким шорохом скользнул по ткани, пристраиваясь у бедра Фёдора.       Они, наконец, стали наравне.       У Фёдора не вышло крепко сжимать его горло долго, — Дазай почти что слышал усталый звон напряжённых сухожилий, но даже от до обидного короткой минуты в глазах темнело, а горячие змеи свивались в животе. Он лишь подался навстречу, стараясь избежать возвращения способности нормально дышать, и услышал удивлённый смешок.       Удивлённый — и довольный — потому что на шею тут же легла вторая ладонь, большие пальцы устроились над краем бинта, руки сложились в молитвенном жесте. Фёдор сжал сильнее — и Дазай распахнул глаза и разомкнул губы в попытке вдохнуть — и стук сердца отдался в уши, когда с восторженным осознанием не получилось.       Дазаю не было стыдно пересекаться с Фёдором взглядом — он знал, как хорошо выглядит таким, растрёпанным, с зарумянившимися щеками, влажными от поцелуев губами, мутными глазами, — но всё равно опустил голову, выгибая спину, упираясь лбом в чужую шею. Фёдор ощутимо вздрогнул, и Дазай шало улыбнулся. Ещё минута — и Дазай потеряет сознание, потом несколько — и можно будет ни о чём не беспокоиться.       Но Фёдор разомкнул хватку, отстраняя от себя, и прижался к его рту снова, насильно заставляя вдохнуть, и Дазай обиженно застонал.       В Фёдоре было обидно всё, но больше всего — его способность, безболезненно и мгновенно обрывающая жизнь — и совершенно недоступная Дазаю. Смотря на Фёдора, он долго представлял, как следующее касание окажется последним, но сердце всё так же мерно стучало, воздух врывался в лёгкие, по телу бежала мелкая дрожь.       Дазай пробежался пальцами по завязкам его рубашки — те послушно разомкнулись, и он склонился снова — вцепился зубами в кожу на ключице, кусая грубо и сильно, и Фёдор вздрогнул, крепко сжал волосы на затылке Дазая, расправил плечи, повёл ими.       Дазай горячо выдохнул, облизнулся и укусил снова.       С кем-то другим он бы, может, и постыдился признавать, насколько сильно всё внутри сводило от внимательных взглядов и самодовольных улыбок, но Фёдор не был кем-то другим. Не было ни одной мысли, которую было бы стыдно думать о нём, и ни одного действия, которое заставило бы Дазая пожалеть. Он был восхищён и азартен, и восхищение и азарт привели его к тому, чтобы положить ладони на плечи Фёдора и усесться на его бёдра, уперевшись коленями по сторонам от них. Фёдор тогда лишь отставил в сторону чашку чая, ещё исходящего паром, и, будто задумавшись, помедлил — за промедлением он вытащил из-за пояса пистолет, уперевшись им в живот Дазая. Дазай не был против — опасность уколола позвоночник и там и осталась.       Дазай до сих пор жалел, что не смог провокационно коснуться губами холодного металла.       Зато теперь он касался губами нежной кожи, вырывая вздохи — каждый раз чуть удивлённые, словно Фёдор был так далёк от плотского наслаждения, насколько это было возможно.       Дазай планировал предоставить его всё.       Когда Дазай всё же отстранился, закончив пятнать разлёт ключиц Фёдора и его плечи, ему предстала абсурдная в своей откровенности, но не менее ожидаемая картина. Щёки Фёдора покраснели, румянец медленно, будто с опаской, сходил на шею, и он успел зажмуриться. Но самым приятным — неожиданным — забавным — волнующим — оказалась ладонь, прижатая к губам — Фёдор трогательно пытался заглушить себя, растерянный.       Дазай быстро прижался губами к его пальцам, и те, не медля, скользнули в горячий мокрый рот, надавили на язык и толкнулись дальше. Он шумно вздохнул носом, сглотнул — ногти задели нежное нёбо, но Дазаю понравилось — и вобрал их глубже, прикусил за самое основание, лизнул щель между ними.       С алым, размазавшимся по щекам, Фёдор перестал выглядеть как небожитель, и Дазай счёл это победой.       С коленей Дазай соскользнул так же легко, как на них взбирался — расстегнул жилет и рубашку, сбросил их на пол, избавляясь от одежды, и перевёл взгляд на Фёдора — он даже не коснулся собственной, и губы Дазая растянулись в усмешке. Привык ли Фёдор, что его раздевает кто-то другой, или просто не нашёл в этом смысла? Но Дазаю, спустя мгновение размышлений, всё-таки понравилось.       Словно — или действительно — читая его мысли, Фёдор упёрся локтем в подлокотник и уложил щёку на ладонь, свободной рукой с любопытством исследуя метки, оставленные Дазаем. Надавил на одну из них, поморщился неуловимо, но продолжил. Взгляда он при этом не отрывал — очертил им всю фигуру Дазая и вновь ласково по-отечески улыбнулся.       Дазай успел избавиться и от брюк, и от белья, и поставил ногу на сиденье, задев её пальцами пистолет. В зубах он сжимал уголок фольги презерватива, пока аккуратно развязывал бинты на бедре. Фёдор на мгновение коснулся губами его колена, а затем потерял к нему интерес, рассматривая Дазая будто бы целиком.       Ноги сменились, Дазай избавился от оплётки и на втором — икры решил не трогать, не видя в том смысла. Он наклонился лицом к Фёдору, и тот, в своём бесконечном благостном понимании, вынул из его рта фольгу, надорвал край и надавил, задерживая над пальцами — тонкая струйка смазки потекла и прекратилась. Объём лишил возможности хоть как-то оттягивать момент, Фёдор вошёл в Дазая сразу двумя пальцами, как можно глубже, чтобы смазка осталась не только на входе, и Дазай сдавленно зашипел в своей ненависти к боли.       Он вернулся к Фёдору на бёдра — встал на колени, широко разведя ноги, и прогнулся в пояснице, но совсем немного, боясь упасть. По внутренней стороне бедра медленно стекла капля пота, раздразнивая свежие порезы — Дазай, разгорячённый, мёрз только под чужими руками. Одна вновь легла ему на шею и сжала, и Дазай потерялся.       И потерялся во второй раз, когда пальцы вышли из него и вновь толкнулись, растягивая его, неподатливого и узкого. Фёдор не пытался доставить ему удовольствия, двигаясь почти механически, выдавая своё собственное нетерпение лишь натяжением брюк в ширинке, но вдруг потянул Дазая за горло, заставляя уткнуться носом в спинку дивана над своим плечом, и крепко вцепился зубами в надплечье, ближайшее место, не скрытое бинтами.       Дазай хрипло всхлипнул.       Осознанность покидала его медленно, время смазалось — Фёдор распутал крепление бинтов на шее и потянул за свободный конец, окончательно лишая дыхания и не давая усталости стать препятствием. Останется борозда, подумал Дазай, и подумал, что не будет против.       Он застонал, стоило к пальцам прибавиться третьему, и нетерпеливо подался назад, прося — требуя — большего — и Фёдор не столько не посмел, сколько не захотел ему отказывать, ослабляя давление на шею.       Дазаю почему-то казалось, что Фёдор будет холодным даже там, но ткань под ладонями уже была тёплой, а когда он расстегнул ширинку, то бельё под ней оказалось горячим и влажным от выступившего предъэякулята. Дазай и сам был мокрым — смазка ещё с момента как он разделся непрерывно капала с головки на чужие брюки.       Стыдно за это по-прежнему не было. Дазай отвёл резинку белья вниз, оставил её под мошонкой, и взял чужой член в ладонь. Фёдор шумно вздохнул ему в плечо и откинул голову назад, из под полуприкрытых глаз наслаждаясь тем, что видит. Ресницы дрожали.       Наслаждаться правда было чем. Дазай сначала потёрся о член Фёдора своим, сжал в пальцах оба, лениво провёл вверх, вниз, и, не в силах ждать, приподнялся. Он держал его за основание, медленно опускаясь, и всё ещё был слишком узким, чтобы это было комфортно хоть для кого-то из них, но эта боль оказалась приятной — то ли потому, что терпение почти иссякло, то ли из-за того, что Фёдор своей милостивой рукой всё же коснулся него, поглаживая ствол кончиками пальцев.       Дазай опустился до упора, даже не думая сдерживать стона, и давление из болезненного стало восхитительным, особенно когда он медленно качнулся бёдрами вперёд, находя идеальное положение. Фёдор перед ним закусил губу, и Дазай широко, с хитрецой, улыбнулся, находя в себе подобие искренности.       — Посмотри на себя, Осаму, — голос Фёдора взрезал устойчивую тишину меж ними, ногти его впились в бёдра Дазая, царапая, — То, что мы делаем — грешно, но нет в тебе страха перед Богом — так почему не возникает перед теми, кого ты оставляешь за собой, отдаваясь врагу?       Дазай помедлил, готовя ответ, и в этот момент Фёдор толкнулся вверх, выбивая из Дазая воздух.       Дазай рассмеялся, срываясь на стон, и прошипел: «Иди к чёрту».       То, что они делают грешно, но это ещё и очередная игра, на сей раз требующая не только разума. Дазаю не нравились мужчины, как ему не нравились и женщины, как ему не нравился никто в принципе, но он мог отдать дань чужому интеллекту — и именно он возбуждал сверх меры, отправляя в поиски за способом узнать Фёдора ещё ближе. Если для того требовалось физическое — пусть. Краснел бы так Фёдор, кусал ли губы, жмурился в наслаждении, не предаваясь греху? Ахал бы он так громко, невольно хлопнув себя по губам, если бы Дазай не приподнялся и не опустился на его член снова? Шептал ли себе под нос что-то схожее с молитвой, но совсем не её, если бы не вбивался в Дазая так пылко, а Дазай бы не подавался ему навстречу?       Он что-то говорил, но Дазай, вжатый в диван, не мог разобрать ни слова — край бинта, намотанный на чужой кулак, не позволял совершенно, отсутствие кислорода вызывало звон в ушах и темноту в глазах, и было горячо, и было жарко, но страшно не было. Фёдор нависал над ним, у него были большие чёрные глаза, и Дазай думал, что, может, стоило просто ему отсосать — но их бёдра соединялись со шлепками, Фёдор, закончив говорить, прижался губами к его скуле и двигался-двигался-двигался, и всё не давал воздуху пути, и Дазай был благодарен.       Дазай прошептал одними губами: «Сейчас, сейчас», — и дыхание вернулось вместе с опустошением, горячее и мокрое разлилось по его животу.       Фёдор двигался в нём, сверхчувствительном, и внимательно разглядывал его лицо, но Дазай, уставший, не смотрел в ответ, прикрыв глаза и глухо, хрипло постанывая при каждом толчке. В какой-то момент они стали совсем невыносимыми — быстрыми и сильными, и в уголках его глаз выступили слёзы, но скоро высохли, а Фёдор крепко вжался в него и замер. Спустя, может, минуту он всё же вышел, и Дазай почувствовал, как такое же горячее и мокрое потекло из него.       Живота коснулись пальцы, согревшиеся теплом его тела, и Фёдор, растрёпанный, задумчивый, слизал с них семя.       Дазай разглядывал его из под ресниц. Руки дрожали и не слушались, но он всё равно распустил бинты на шее полностью, вздохнул полной грудью, и повёл плечами, когда Фёдор наклонился и щекотно прижался губами к странгуляционной борозде — сначала новой, от бинта, а затем к одной из старых, въевшихся шрамами. Он лизнул и её, изучая структуру, и сел, наконец, рядом. Вплёл пальцы в волосы, поглаживая и перебирая их ласково-ласково, и Дазай, расслабившись, закрыл глаза.       Когда он открыл их вновь, ни пистолета, ни чашки, ни Фёдора рядом уже не было.