красное

Хэнку от отчаяния хочется выть. На самом деле по нему не скажешь: на миссиях он всегда весь такой из себя воин; возвращаясь, не пискнет, даже если Доку придётся пришивать целую руку прямо живьём; даже не обращает внимания на привычные подколки Деймоса и сочувствующие (почему-то) взгляды Форда. Только как же всё надоело. У него перед глазами до сих пор красное марево, как на той вылазке пару недель назад. Алое небо слепило глаза, когда он, продираясь сквозь толпы агентов, рубил всех направо и налево. Руки тоже были красными — столько чужой крови на них было, что Хэнку и не сосчитать, скольких он убил за свою недолгую жизнь. Почему-то вспоминается случай из далёкого детства (что странно, потому что оно практически навсегда утеряно где-то в закоулках его больного мозга). В тот день он случайно раздавил какую-то букашку — сущий пустяк, он даже не помнит кого конкретно: то ли гусеницу, то ли какого жука — кто его разберëт — и ужасно расплакался. Он смотрел на раздавленное насекомое, пока по лицу текли слёзы, и клялся, что никогда-никогда больше не позволит этому случиться. Что больше не убьёт. Что ж, вышло довольно иронично, думает Хэнк, не глядя выпуская в противников очередь пуль. А потом что-то произошло. Красное небо опасно пошатнулось и начало заваливаться набок, и Хэнк сначала даже не понял, что произошло, пока внезапная боль не вонзилась куда-то глубоко в грудь острой иглой и не взорвалась множеством салютов из стеклянной крошки. Дальше было как в тех тупых фильмах, что Дей и Форд обожают смотреть по вечерам, сидя в обнимку, — темнота, обрывки воспоминаний, чьи-то руки, подхватывающие под спину, сердитое лицо Дока и его точные, выверенные движения, быстрые настолько, что Хэнк не успевал даже вдохнуть, не то что заорать от нестерпимой боли. Проснулся, как всегда, в одиночестве — какие-то пикающие приборы Дока, красное небо за окном и тишина. Оглядывая смятые простыни и матерясь сквозь зубы от ноющей боли в груди, он заметил алые капли собственной крови на белом постельном белье. Вокруг всё снова было отвратительно красным. Сейчас в целом ничего не изменилось. Хэнка по-прежнему окружают красное небо, красные руки и одиночество. Док, как всегда, занят. Заперся в своём кабинете и не вылезает оттуда целыми днями. Программистом быть не надо, чтобы понять — у него явно что-то не получается. Код не пишется или ещё что — честно, Хэнк не разбирается во всех этих хакерских штучках, но Док недоволен. А если Док недоволен — Дока нет рядом. А это значит, что постель рядом с Хэнком по-прежнему пуста. Сегодня отчего-то красное раздражает особенно сильно. Небо привычно слепит ему глаза, когда он возвращается домой — если их базу вообще можно назвать домом, — а Деймос противно ухмыляется и салютует ему бокалом с чем-то красным (вряд ли вино, думает Хэнк, потому что мелкий в последнее время неожиданно пристрастился к ягодному соку). Сэнфорд, как на зло, ест клубнику. Естественно, тоже красную. Любимое время суток у Хэнка — ночь, потому что красное зарево наконец утихает, и небо становится усыпанным такими редкими для Невады звёздами. Он разглядывает их пару минут, любуется даже, прежде чем наконец идёт в душ. Кафель в ванной, слава Богу, белого цвета, но с Хэнка всё равно ручьями стекает вода, смешанная с кровью. Иногда ему кажется, что красный преследует его везде — на улице, в помещениях и даже в собственной душе. И от этого нигде не скрыться. Их с Доком спальня (наверное, уже только его, рассеянно думает Хэнк, учитывая, что тот не появлялся тут несколько недель) погружена в приятную темноту. Он намного больше любит чёрное, чем красное — он бы даже не отказался, чтобы небо над Невадой всегда было угольно-чëрным, а из агентов и него самого текла чёрная кровь. Но реальность была красной: жизнь была красной, кровь и небо над головой были красными, его руки извечно красные, красным было абсолютно всё. И он не мог найти в этом красном ничего хорошего. Когда Хэнк засыпает, проваливаясь в блаженную черноту безликих снов, балансируя на грани между явью и реальностью, когда всё так остро и одновременно зыбко, матрас рядом с ним проминается под весом чужого тела — и холодные руки оплетают его грудь, всё ещё немного ноющую после той миссии, прижимают ближе к тëплому сильному телу, заставляя зажмуриться и пустить стайку мурашек от плечей до самых кончиков пальцев на ногах. Док целует сухими губами в затылок и шею, безмолвно извиняясь за недели отсутствия. Видимо, код всё-таки написался, делает выводы Хэнк, невольно подставляясь под чужие тёплые поцелуи, с шеи постепенно переходящие на плечи и спину. Хэнк наконец-то чувствует себя если не счастливым — то не рассыпанным по кусочкам, а полным, абсолютно целым, словно Док сейчас своими губами и руками доклеивает последние кусочки мозаики, вставляет недостающие части пазла на место. А ещё Хэнк чувствует в груди комок — он не жгучий и не горький, как после отвратительных лекарств, которые его заставляет пить Док, а пушистый и мягкий, и он чуть не задыхается, когда осознание приходит в его полусонный разум. В темноте Хэнк находит руку Дока своей и переплетает их пальцы. И улыбается. Потому что хорошее найти в ненавистном цвете всё же удалось. Потому что любовь тоже красная.