Семья

— Папа? — Германия рвано выдыхает. В спальне Vater и Италии окна зашторены, но горит торшер, полутёмно и немного душно. Италия лежит на кровати бледный, недвижимый, напряжённый — ещё чуть-чуть, и ломка сорвёт ему крышку благоразумия. Германия чувствует опасность, исходящую от него, и, не думая, загораживает кровать с Италией от папы. Vater качает головой. Он сидит с краю их общей с Италией постели, держит чужую руку в своей, и Германии хочется убить Италию за то, что он заставляет цвет лица Vater сравняться с белыми простынями. Хотя Германия сам виноват. — Что ты здесь делаешь, пап? — тихо спрашивает он, и только сейчас замечает, что впопыхах они с Vater забыли закрыть дверь в покои. Папа улыбается ему, и вокруг его солнечных глаз собираются тоненькие морщинки. — Я могу помочь Италии, — тихо предлагает он. Германия сначала не осонаёт сказанного, а потом разозлённо мотает головой. Нет. Ни за что. Как известно, у воплощений есть некие способности, помимо возможности менять внешность, долгожительства, быстрой регенерации и прочих маленьких подарков судьбы. У каждого по одной. Германия свою способность тщательно скрывает, как, впрочем, и многие, чьи способности заманчивы, но слишком опасны, чтобы ими пользоваться. Впрочем, бывают и другие причины, но это сейчас не так важно — папа свою способность никогда не скрывал. Потому что она не причиняет никому вреда, кроме него самого. За использование способности каждый из них платит высокую цену. Германия, использовав свою единственный в жизни раз, ушёл в перерождение. То же самое случилось и с Россией — они во многом похожи, и их так называемые способности в некоторой степени связаны. Способностью папы было лечить. Ценой за это — испытать боль сильнее в три раза, чем та, что он лечил. Он вытягивал боль, забирал её, а потом лежал в коме несколько суток подряд, если боль была особенно сильной. Германия видел его способность в действии всего несколько раз, и теперь был не готов увидеть её снова. Но внезапно его отодвинули в сторону, и из-за его спины вышел Vater. — Всё, что угодно, Союз, — подавленно выдавил он, сгорбившись. Германия сглотнул. Он молчал, а в голове металось лихорадочно, и он совершенно не мог выбрать между папой и Vater. — Если ты вылечишь его от зависимости. — Не разбрасывайся такими словами, — мягко осадил его папа. Улыбка его несколько подувяла, затухла. Для Германии это было равносильно тому, что потухло солнце, но он всё ещё молчал. — Один твой поцелуй. Мне будет достаточно, Рейх. — Ты сошёл с ума, — у Vater сделалось сложное лицо. Его глаза метнулись к Италии. Тот только кивнул ободряюще, хотя выглядел ещё бледнее, чем пять минут назад. — В щёку, — папа покачал головой. У Германии под ложечкой засосало. — Ты слишком плохо думаешь обо мне. Я не стал бы пользоваться случаем. Никогда. Но если тебе сложно сделать и это, искреннего «спасибо» мне вполне хватит. — Спасибо, Союз, — Vater чуть вытянулся и осторожно прижался губами к его щеке. Руки папы внезапно обняли его за талию и осторожно удержали, а потом папа зашептал что-то ему в ухо, и глаза его лихорадочно блеснули. И Германия, всё собиравшийся что-то сказать, не стал вмешиваться. Вид обнимающихся родителей успокоил его, и тревогу как ветром сдуло. Он надеялся только, что зависимость Италии уже достаточно ослабла, чтобы папа мог её вылечить без особого вреда для себя. А потом, на краткий миг, губы Vater и папы соприкоснулись. Папа взял лицо Vater в свои большие ладони, прошептал что-то успокаивающее и, наконец, отстранился. Он подошёл к кровати Италии, а Германия, окончательно растерявшись, схватил Vater за руку, словно он снова маленький, и имеет на это полное право. Он почти не вздрогнул, когда рука Vater стиснула его руку в ответ. Стало спокойнее. — Папа справится, — выдохнул он скорее для себя. — Я тоже на это надеюсь, — согласился Vater. Папа присел на краешек кровати, положил Италии ладонь на лоб, закрыл свои солнечные глаза, и его губы зашевелились, через несколько секунд они побледнели, а на лице папы не осталось и кровинки. Германия чуть не ударился в панику, но Vater шепнул «дыши», и ком стал стискивать горло не так сильно. Ещё через несколько минут папа открыл мутные глаза. Италия стал выглядеть здоровым, но вот папа… Папа встал и тут же рухнул обратно на кровать. У Германии сердце скакнуло глубоко в пятки, а перед глазами побелело, и руки задрожали, до того он испугался. Но папа почти спокойно сказал: — Рейхуш, помоги до покоев дойти, — и даже следующая попытка встать с кровати выглядела не такой жалкой. Vater отпустил руку Германии и тут же оказался рядом с папой. Он помог ему опереться на себя, и они осторожно пошли. Германия рванулся было за ними, но Vater посмотрел на него остро, приказал: — Останься с Италией, — и дверь в покои за ними захлопнулась, а Германия остался. Жалеть хоть о чём-то было поздно. Да и не жалел Германия ни о чём, только ворочалось в груди что-то тревожно-тоскливо. Вина перед Италией, наверное. Он мог это остановить. Возможно, не хотел. Возможно, он не мог не ненавидеть Италию, своего почти-брата на протяжении многих веков, а теперь забравшего у него любовь Vater, влезшего во всю эту Санта Барбару, как будто бы Германия не знал, кого он видит в Vater на самом деле. Возможно, он только убеждал себя, что не хочет мешать их счастью. Возможно он хотел. И возможно, только возможно, он не знал, кого ревнует больше. Как будто бы вообще имеет право ревновать. Германия забирается на кровать к Италии с ногам, ослабляет свой галстук, вздыхает. Италия безмятежно улыбается ему, смотрит своими невыносимым зелёными глазами. Vater говорит, Италия пахнет клубникой. Германия считает, он пахнет ложью. — Доволен? — спрашивает он тихо. — Ещё неделю назад ты простил бы мне что угодно, не то что измену твоему любимому Vater. Россия однозначно плохо на тебя влияет, ты не думаешь? — Италия продолжает улыбаться. Германия хочет стереть эту мерзкую улыбку с его лица, а потому наклоняется и целует, едва касаясь губами. Ему кажется — он в самом деле ненавидит Италию. Возможно, ему только кажется. Италия отталкивает его и тихо смеётся. Его толчок болью оседает на рёбрах, и Германия отворачивается от него, садится на край постели, свешивая ноги, и болтает ими, словно маленький. — Надеюсь, ты больше не посмеешь выкинуть что-нибудь подобное, Stiefvater, — Германия не узнаёт свой голос — он хриплый, севший — совсем не привычно-тягучий и мягкий, к какому он привык. Что с ним? Германия не понимает. — Конечно, дорогой figliastro, можешь на меня рассчитывать. Только, — Италия хмыкает и откидывается на подушки. — От меня ничего не зависит. И, знаешь… Я больше не люблю тебя. Я люблю только его, только своего Рейха. — Я искренне надеюсь на это, — голос Германии выровнялся, он взял себя в руки. — Хоть раз в жизни не будь блядиной, Италия. Нам скоро будет совершенно не до этого… Недавно мне звонил ООН. — Всё настолько серьёзно? — улыбка сползла с лица Италии. Он зябко поёжился, заправил выскользнувшую белую прядь за ухо и сильнее закутался в одеяло. — Гораздо серьёзнее, чем ты думаешь.

***

— Я планирую устроить вечеринку. Как тебе идея? — daddy улыбается, а Германия не видит, чувствует, что за солнечными очками спрятаны глаза-тени, и морщины, залёгшие под ними от душевной усталости. — Конечно, — он пытается натянуть на губы улыбку, но она выходит фальшиво-пластиковой, какой-то потрескавшейся. Сейчас завтрак. Над столом висит слишком ощутимое напряжение, чтобы его можно было игнорировать, но Германия его будто бы не замечает. Не вполне успешно, впрочем. На него направлены сотни взглядов. Он тоже устал. Устал от этого общества, устал сидеть во главе стола, словно король, устал от жёсткого сидения и давящей на него горой ответственности. Даже от присутствия папы на душе становится не легче, а только тяжелее. Он не может спокойно смотреть ему в глаза — горло слишком сильно стискивает виной, когда он видит бледность его лица. — Отличная идея, — словно услышав мысли Германии, подаёт голос папа. — Я могу помочь с организацией. — Не стоит, — мягко отказывается daddy. — Тебе лучше отдохнуть ещё несколько дней. Выглядишь болезненно. Германия не чувствует между ними былой враждебности, словно бы то, что они переспали, что-то неуловимо изменило. Или может, изменило всё что-то другое, а Германия просто не заметил? — США прав, — сухо заметил Vater. — Я, как врач. настаиваю на постельном режиме. — Ты патологоанатом, — слабо улыбнулся папа. — Я в порядке. — Постельный режим, — бросил Германия, позволив раздражению прорезаться сквозь бесстрастность, и подпёр щёку кулаком, равнодушно глянув на раздосадованных Vater и daddy. — Минимум на три дня, это приказ. А Пруссия, — Германия бросил взгляд на ощетинившегося брата. — Проследит. — Хорошо, Германия, — папа покорно кивнул. — Но не думаю, что стоит принуждать Калининград. Я и сам в состоянии проследить за собой. Если ты так беспокоишься, можно попросить Россию, он часто ко мне заходит. «Чаще, чем хотелось бы большей части тех, кто здесь сейчас бессовестно греет уши», — заметил Германия про себя. Как же хитры переплетения их всеобщих так называемых семейных отношений. — Помощь России понадобиться, — Германия фыркнул и почти незаметно повозил вилкой по так и не опустевшей тарелке. Есть не хотелось. — Для организации вечеринки daddy. Мои приказы всегда целесообразны. Ты сомневаешься в целесообразности моих решений, папа? — Германия посмотрел на него в упор и скептически поднял бровь. Папа не переставал улыбаться. Этим он до ломоты в висках напомнил Италию, но его улыбка была другой — солнечной, пробирающей отчего-то до окостеневшего, замёрзшего нутра, словно бы подтапливал лёд. Германия подавил порыв улыбнуться в ответ. — Ни в коем случае, Германия, — папа качает головой. — Но даже ты можешь ошибаться, разве я не прав? — Он божество, какие ошибки, — буркнул Россия себе под нос насмешливо, и Германия почувствовал, как давит на голову метафорическая корона. Россию и его меткие высказывания, как и всегда, все предпочли проигнорировать. — Конечно, я могу ошибаться, — Германия снова смотрит на Пруссию, и в его серых глазах видит вызов — жёсткий, решительный. Ему, однозначно, нравилось его новое имя, и кто Германия такой, чтобы этому противиться? Он рад видеть своего брата. рад, что он вообще смог приехать и что папа позволил ему это, но всегда было но. — Только этот дом живёт по системе монархии, и мои решения не обсуждаются. — Если бы я вёл себя подобным образом, мой дом давно был бы разрушен, — укоризненно заметил папа. и Германия скрипнул зубами. — Если бы ты вёл себя подобным образом, возможно, Советский Союз бы не распался, — излишне резко ответил Германия, и тут же осёкся, едва поняв, что он сказал. Улыбка папы лопнула, как мыльный пузырь, германии даже показалось на секунду, что по лицу папы пробежали длинный тонкие трещины, и его кожа сейчас слезет с него, как краска. Папа замолчал, уткнувшись в тарелку. Германия сглотнул ком, образовавшийся в горле. Он не хотел. Не хотел, ведь так? Правда же? Он ведь просто заботился о папе, он ничего… Чёрт. — Завтрак окончен, — сипло поведал Германия, встал из-за стола и просто молча вышел из обеденного зала. Ноги сами понесли его в малую гостиную. Он прятался здесь когда-то от Vater, и только папа мог его найти. Германия, отворив скрипнувшую дверь, оглядел пушистый ковёр на полу, запыленные кресла, поставленные перед прибранным камином. На одной из полок, помимо книг, стояла старая чёрно-белая фотография в рамке. Германия шагнул к полке, осторожно прикрывая за собой массивную дверь, протёр с рамки пыль, разглядывая, и грузно опустился в одно из кресел. Мягкие солнечные лучи заглядывали в окно, пробираясь мимо не до конца задёрнутых тяжёлых тёмных штор, а Германия сидел, подложив под себя ноги, и всё смотрел на фотографию. На ней счастливый папа прижимал его, примерно семилетнего Германию, к своей груди, и улыбался. Та улыбка, что видел сегодня Германия, и в подмётки не годилась этой. Как же Германия не заметил? Он огляделся — пять запыленных кресел стояли вкривь и вкось, на одном, центральном, сидел он сам. Он вздохнул, снова глянул на фотографию, где они с папой счастливы, и почувствовал, как в носу защипала. Утирая бегущие слёзы рукавами рубашки, претворяясь, что их нет, Германия позволил себе слабость на ближайшие полчаса. Этот никто не должен увидеть, особенно те, кто сейчас придёт. Скрипнула дверь. Германия усмехнулся уголком губ — Италия двигался бесшумно и, только лишь погладив его рукой по макушке, опустился в соседнее кресло, закинув ногу на ногу. Германия почувствовал запах его клубничной электронной сигареты — Vater иногда слишком слеп — а сам всё равно смотрел на фотографию, и всё жалел о том, что сказал сегодня за завтраком. Следом, постукивая тростью, появился Британия. Он осторожно опустился в кресло рядом с Италией, едва слышно охнув, когда затронул больную ногу. Германия не посмотрел и на него, хотя и уловил терпкий аромат китайского чая, подаренного папой. И этим смог намекнуть Германии на его неправоту, старый чёрт. Появившийся на каких-то несколько минут позже Франция попытался заговорить: — Ты же знаешь, что можешь переложить на нас хотя бы часть обязанностей, если не справляешься? — он наверняка проникновенно заломил брови, но Германия всё ещё смотрел на фотографию, и у него всё ещё не было настроения давать пустые обещания. — Я справляюсь, — огрызнулся он. Франция укоризненно вздохнул и опустился в кресло по левую руку от Германии. Последним пришёл Россия и, громко топая ногами, плюхнулся в кресло рядом с Францией. Германия начинать говорить что бы то ни было не спешил. Всё смотрел на серую фотографию, гладил её кончиком большого пальца. Франция рвано вздохнул, и Германия вздрогнул. Он почти забыл, что не один. Он сел ровно, убрав ноги из-под себя, спустил их на пол. Он, наверное, запылил кресло своими ботинками, но сейчас ему было всё равно. Он повернул голову влево, размашистым движением положив одну руку на подлокотник кресла и приподняв подбородок. Одной рукой он по-прежнему теребил рамку фотографии. Ближе всего к окну сидел Британия. Он расставил ноги, наклонившись всем телом вперёд, и опёрся сцепленными в замке руками на набалдашник своей трости, поставив на него же свой подбородок. Британия хмурился и смотрел куда-то вперёд и вниз, глаза его, ничего не выражающие, серые с почти незаметными национального цвета алыми крапинками были спрятаны за ресницами. Тёмные, с отчётливым синим отливом волосы крупными кудрявыми волнами спускались ниже плеч, и это придавало ему вид некой статности, которая всегда незримо превозносила его над другими. Так же, как и идеально отглаженный коричневый пиджак в крупную клетку. О чём он думает сейчас? Германия догадывается. Ближе к Германии, но тоже слева, был Италия. Он полулежал головой на спинке кресла, один глаз его нервно дёргался, руки скрестились на груди, примерно там, где приталенный серый пиджак открывал белую рубашку. В одной руке он тискал коробочку электронной сигареты. Германия задумчиво и внимательно рассмотрел его расстроенное лицо и подумал, что он слишком кукольный со своим ровным загаром, зелёными оленьими глазищами и короткими прямыми волосами. Германия не помнил, когда наступила мода красить свою внешность в национальные цвета. Насколько он помнил, начало ей, кажется, положил именно Италия, а позже подхватил Франция. Ходили вдвоём, как попугаи, кичились этим, и как-то незаметно поменяли стандарты внешности. И если раньше воплощения стран выглядели, как некая смесь внешности проживающих на их территории людей, то после Италии с Францией все резко решили расцветить собственную «морду лица». Германия лично никогда не понимал этого, и поменял только цвет волос, и лишь единожды. Чтобы помнить. Германия бросил взгляд вправо. Франция легонько качал головой, и оттого его кремовые, до низа шеи, кудри, чуть покачивались в такт движениям. Уголок губ его чуть подёргивался вниз, кремовый же пиджак был распахнут, одна нога закинута на другую. Кремовые брюки и кремовые туфли выглядели истинно по-пижонски, как Франция и любил. Лёгкая щетина нисколько не портила его лощённое, откормленное и несколько неуловимо замкнуто-наивно-мечтательное лицо, так свойственное именно ему. Россия на соседнем кресле закинул руки за голову, чуть помяв свой чёрный пиджак. Его волосы были белыми, прямыми и длинными, как у Британии. Остекленевшие синие глаза смотрел вверх, а губы улыбались чему-то чуть кривовато. Германии показалось, словно у него открылись глаза. Он отвернулся, посмотрел прямо на камин, топнул легонько нагой, и в камине вспыхнул небольшой огонёк. — Мало кормишь его, — буркнул Британия. Он наверняка хмурился, но Германия смотрел только на огонь. — Скоро нам придётся уйти, — произнёс он медленно. — Я стараюсь не тратить энергию зря. Не знаю, как скоро мы сможем найти новый дом. — Ты хоть когда-нибудь будешь объяснять нам, что происходит? — Франция недовольно побарабанил пальцами по подлокотнику и закинул ногу на ногу и приложил ладонь ко лбу. — Нет, — отрезал Германия. — Мы имеем право знать, — заметил Италия. С его стороны послышался крупный вздох — он наверняка беспокойно втянул в рот клубничный дым. — Я сам решаю, что вы имеете, а что не имеете, — процедил он, дёрнув бровью и чуть приподняв подбородок. Рука по-прежнему теребила рамку фотографии, поглаживая сквозь стекло большим пальцем чужое счастливое лицо. — Да, но что-то с «иметь» у нас в последнее время не очень. Не подскажешь, из-за кого? — хмыкнул Россия. — Хочешь сказать, это моя вина? — Германия скептически поднял брови. Он разговаривал, не поворачивая головы. — По большей части, — не повёлся на провокацию Россия. — Я не отвечаю за их поступки, — поставил его в известность Германия. — По крайней мере, за те, что не касаются каких-либо правонарушений. Россия кашлянул, но промолчал. Франция шумно сглотнул, Италия снова затянулся сигаретой, Британия неуловимо покачал головой. — Что нам необходимо делать? — голос Британии ровный, рассудительный, Германия и сам невольно успокаивается вслед за ним. — Ты слишком расчётлив, чтобы собрать нас здесь только из-за твоей детской ссоры с Союзом. — Я тоже жажду услышать причину, — Франция поменял ноги местами и нервно поёрзал. — И мне не нравится то, что происходит. Очень не нравится. — Нам всем не нравится, — вставил Италия. — К тому же, ты позвал Союза с Америкой впервые за много лет явно не просто так, — Россия снова кашлянул, и что-то в его кашле показалось Германии неестественным. Он нахмурился. — Иногда я ненавижу вас, — медленно произнёс он. — За то, как вы вместе на меня наседаете. Спелись, как певчие птички, во всём, кроме того, что в самом деле надо. — Извини, ты сам выбрал эту роль, дорогой, — промурлыкал Франция. — Возможно, — согласился Германия, теребя рамку фотографии. — Мы ждём, — напомнил Британия сухо. Германия помолчал ещё несколько минут. — Творится какой-то долбаный кошмар, — признался он. Он почувствовал, как возрос градус напряжения в комнате. Все замерли, не дыша, и только запах синтезированной клубники бил в нос. — Расскажешь? — тихо спросил Россия. Германия закусил губу и подпёр кулаком висок, наклонив голову. Он лихорадочно водил пальцем другой руки по рамке, и смотрел прямо в огонь расширившимися зрачками. — Это сложно, — признался он. — Всё хуже, чем просто плохо. Снова наступила нервная тишина на несколько минут. — Я стараюсь не нагнетать, — осторожно подбирая слова, наконец продолжил Германия. — Но ситуация такова, что её так просто не объяснить. — Попытайся, — надавил Британия. Германия снова замолк на некоторое время. — Люди начинают охотится на нас. На расу воплощений.