Моя невозможная ханахаки

      Синяя-синяя вода плещется тихонько по бортам лодки и одновременно лижет мою руку. Так ласково, нежно. Я тихо наблюдаю за проплывающим мимо берегом. Этот день спокоен и мил абсолютно для всех, даже для меня. Сиэль и Лиззи в другой лодке играют и плещутся той же лазурью воды. Зачем только портят это идеальное спокойствие. Даже сейчас меня не пускают ко всем. Мама, папа, брат, Лиззи — все они в той лодке, лучезарно улыбаются и смеются. Со мной едет одна лишь тетя Анна, но и она задумчива и молчалива. Полпути она с грустной полуулыбкой наблюдала за людьми в соседней лодке, а сейчас гладит тем же грустно-задумчивым взглядом мои синие, цвета мутной воды волосы. О чем она думает? Неясно. Наверное, хочет смеяться и радоваться с ними. А должна сидеть со мной. Прости, тетушка. Я хочу, чтобы ты тоже веселилась. За что мне эта астма? Почему? Я не хотел бы, чтобы она была у Сиэля, нет. Просто в некоторые моменты, как сейчас, мне хочется быть нормальным. Не больным младшим сынишкой, на которого даже собственные родственники не рассчитывают, а обычным ребёнком, пусть и без титула, но обычным.       Зачем я здесь? Я в этой семье почти лишний. В первый раз меня взяли кататься на лодке, и то, посадили одного и заставили тетю Анну приглядывать.       Все эти обидные мысли давят на голову и чувства, я глубоко вздыхаю, отчего мои собственные синие глаза, мои собственные синеватые волосы, мои собственные неулыбающиеся губы и мое собственное бледно-грустное лицо идёт рябью. С досады я бью рукой по лазури отражения, будто оно виновато. Конечно, не виновато. Виноват я. Лазурь воды опять мутят прозрачные капли слез.       Эти грустные мысли не отстают и когда мы приехали. Лодка мягко тыкается в песок, солнце ослепительно блещет на редких волнах мелководья. Сиэль и Лиззи несутся вперёд, держась за руки, и осматривают место для пикника, весело треща. Их фигуры купаются и сияют в солнце, их глаза блещут живостью, беззаботностью, радостью и невинностью. Они не люди, а ангелы. Вместе они бегут собирать цветы, вместе дарят их маме и папе и так же вместе несутся на тёплый мокрый песок строить замок. Меня же в это время несут и сажают в тень, словно хрупкую фарфоровую куклу. Мне нельзя на солнышко, к ним. Так мама сказала. И поэтому я, в тени, лишенный милосердного света, сижу и всего лишь наблюдаю за этими маленькими ангелочками. К ним подходят родители. Зовут их сюда же, почти ко мне, потому что все для пикника уже готово. Они не перестают весело и задорно щебетать, но уходят с солнца. Оно и не нужно Сиэлю с Лиззи — их образы даже в тени как будто светятся. Эти двое садятся напротив меня, на пеструю расстеленную на травке и песке ткань, и беззаботно передают друг другу слова, пирожные и сияющие улыбки. Мама, папа, тетя, дедушка Танака и ещё несколько слуг, приехавших заранее для подготовки места умиленно смотрят на них. А я, никем в тени незамеченный, тихонько отхожу и иду к неосвещаемому солнцем кусочку берега, граничащего с водой. Тут я сижу, слыша громкий чужой смех и слушая тихий плеск воды. Потом до моего слуха долетает щелчок, и я невольно оборачиваюсь. Оказалось, тут был и наш фотограф. Значит, скоро в семейном альбоме появится очередное фото, на котором будут счастливо-яркие мама, папа, Сиэль и Элизабет. Просто очередное фото. На котором меня нет.       Я наслаждаюсь тишиной этого тенистого уголка и лазурно-тёплой водой, тянущей за собой мои руки. В этот момент у меня появляется желание плюнуть на тонкие нити, держащие меня на месте, и отдаться. Взять и отдаться этой тёплой нежной голубизне. Я прикрываю глаза и невольно начинаю чувствовать каждое ее колебание, каждое движение и каждый перепад, начинаю предаваться мечтам, тени дерева и теплу воды, становясь чем-то средним между воздухом и призраком и невольно обрывая те самые нити.       Как вдруг меня довольно резко, с криком «брат!» дергают за руку, превращая полупорванные ниточки в незаметные, но остро-крепкие лески. Я немного недовольно оборачиваюсь, и вижу все такого же ясно-яркого радостного Сиэля, который протягивает мне что-то синее и тянет за руку. Увидев, что я наконец смотрю на него, он говорит щебечуще-весело: — Смотри, что я тебе принёс! Это сделала мама! — с этими словами он протягивает мне синенький скромный цветочек, стебель которого свёрнут на подобии кольца.       Посидев без движения пару секунд, я окончательно отрываюсь от спокойного и тихо-тенистого мирка, возвращаясь разумом к брату и семье. Беру с ладони Сиэля «кольцо», надеваю на палец и осматриваю театрально-придирчиво. Синенький цветочек идеально подходит к моим (нашим) глазам. Мой брат в будущем тоже будет носить такое кольцо, только не из невинного цветка, а из тяжёло-красивого сапфира в серебре. Я опять тихо, но горьковато вздыхаю. Сиэль, поглощённый солнцем и весельем других, вроде ничего не заметил. — Нравится? — спрашивает он, а потом, не дожидаясь ответа, заговорщицки-весело продолжает, уже таща меня за руку куда-то, — Пошли, я покажу тебе свою находку.       Он приводит (приволакивает) меня к пещере. Она совсем небольшая и такая прохладная, тенистая, покрытая мхом и отчего-то загадочно-пугающая. Больше похожа на расщелину, но от этого не теряет ни капли своей смутной жути. Брат уже тянет меня внутрь, как вдруг беззаботно-милый голос говорит за спиной: — Сиэль! Куда вы идёте без меня и без взрослых? — Смотри, что я нашёл, Лиззи! Это будет наша пещера, но сначала надо ее обследовать! — И вы пойдёте туда сейчас? — Да! — Тетя Рейчел будет на вас ругаться. — Если заметит, что мы уходили. — Она же точно заметит! Она все замечает! — Сейчас все заняты, так что мы быстренько сходим и вернёмся до того, как нас заметят! Это будет наша миссия! — Тогда я пойду с вами! — Ну ладно, так уж и быть. Но только не отставай!       Я наблюдаю за этой семейно-детской небольшой ссорой, стоя в стороне. Когда диалог заканчивается, Сиэль хватает одной рукой ладонь Элизабет, а другой все еще держит меня, и мы идём в пещеру. Мне очень не хочется этого делать, но бегущие вместе впереди брат с сестрой тянут меня за собой.       Пещера сразу ещё захватывает нас своей тенью и тишиной. Голоса снаружи сразу же притихают, отдавая главную роль этому гробовому молчанию. Я слегка вздрагиваю, Сиэль осматривается, а Лиззи готова его слушать. Наверное, нам везёт, потому что тут только один длинный коридор, ведущий куда-то вглубь. Пройдя немного подальше, мы совсем перестаём слышать голоса взрослых. Тишина очень неприятно давит, ее слишком много. Но ещё неприятней, когда эту тишину режет показно-беззаботный голос Сиэля. Надо же, даже ему не по себе. — Хорошо, что тут только один путь. Но даже если появится развилка, будем идти только прямо, тогда мы не заблудимся. Вперёд!       И мы идём. Не знаю, насколько долго. Я смотрю только по сторонам, на стены пещеры. А смотреть-то почти и не на что. С обеих сторон и на потолке меня встречает одинаково неприветливая картина: все покрыто изумрудно-зелёным мхом, невидимыми ниточками паутины и трещинками, где наверняка кто-то живет. Спустя энное количество времени мой неясный страх сменяется слабеньким любопытством — настолько тут все однообразно. А потом меня уносит в свои мысли. Кто жил тут до этого? А жил ли здесь вообще кто-то? А если жил, то почему? Был ли он счастлив тут? А есть здесь какие-нибудь призраки? А есть ли призраки вообще? А как они выглядят?       Такие мысли залпом выкидывал мозг, а я вертел головой медленно, осматривая стены, будто у них есть ответы.       Так мы шли и шли, Лиззи и Сиэль наверняка о чём-то тихо переговаривались, а я пытался остановить напор мыслей. Наконец все мои размышления прервал вскрик: — Смотрите! Проход! — говорил брат, тыкая пальцем в неширокую щель, ведущую дальше.       Я взглянул на неё. Это была довольно узкая дыра, но мы могли туда пролезть. Она почти не была затянута мягким мхом, но явно была проходом дальше.       Осмотрев находку, Элизабет предложила: — А давайте устроим там наш штаб! — Хорошая мысль! Давайте, но сначала нужно осмотреть то место.       Я опять молча слушал диалог, а потом опять был утянут дальше. Я полз последним, и это давалось мне с трудом. Нельзя было поднимать голову (иначе стукнешься о каменный свод), шершавый пол царапал локти, а ткань цеплялась за все подряд. Я уже представлял, как мама будет ругать нас за грязную одежду.       Наконец-то это закончилось. Мы вылезли в очередную «комнату». В ней было лишь большое озеро, отражающее свисающие сосульками с потолка камни и звенящую тишину. Одно наше дыхание разносилось по пещере и отражалось от стен неприятным эхом.       Осмотревшись, я понял, что воды озера светятся. Почему именно воды? Потому что больше светится было нечему, но при этом пещеру освещало необычно-холодное сияние.       Мы втроем стояли и смотрели по сторонам, а Элизабет с Сиэлем ещё и ходили по тому маленькому клочку каменной суши, на которой мы стояли. Смысла в этом на самом деле и не было — озеро оставило нам настолько мало места, что, сделав семь шагов в любую сторону от стены, я бы свалился в эту странную ледяную воду.       Насмотревшись на стены пещеры, я уставился на светящуюся жидкость перед собой, пытаясь высмотреть что-то интересное хоть там. Я скользил взглядом по идеально ровной, как лёд, поверхности, пока не наткнулся на образ в центре воды. Мои глаза сразу же округлились, и я шокировано-робко дернул за рукав брата, указывая пальцем в сторону образа. Он в свою очередь дернул Элизабет, и в итоге все мы смотрели на нечто в центре.       Изначально оно было странной серенькой дымкой, имеющей похожие на человеческие формы. Но когда все наше внимание обратилось на него, дымка стала чернеть и расплываться, пока не стала тучей иссиня-угольного цвета, а потом опять приняла очертания человека.       Сиэль с Лиззи в шоке и страхе отпрянули от воды, а я наоборот, подошёл к ней и протянул руку непонятной фигуре. Не знаю, почему. Было там, в этой черноте, что-то манящее. Может, сама ее сущность, беспросветно-чёрная и загадочная, а может то, как дымка переливалась, менялась, но не теряла человечьи очертания. И я тянулся к этой притягательной темноте, пытаясь коснуться и понять ее.       На секунду, будто удивленная моими действиями, дымка замерла, а потом, опять придя в себя, обернулась человеком.       Чуть опустив руку, я заворожённо разглядывал возникшую фигуру. Это был страшно тощий и бледный юноша лет пятнадцати, с длинными иссиня-черными волосами. Лицо его было как будто мутным, разглядеть его было очень сложно. Вот этот юноша подошёл ко мне. Даже не подошёл. Он парил над водой, но делал уверенные шаги, будто под ним было нечто невидимое, но твёрдое и похожее на сушу. А смотрел все это время на меня. Я же лишь тянул к нему руку.       Наконец, подойдя поближе, призрак (а кто ещё это мог бы быть?) остановился. Он был от меня на расстоянии пяти шагов, но лицо его все еще было будто смазано. Я смотрел на него широкими глазами, но почему то во мне не было и тени страха, лишь интерес и необъяснимое влечение.       Призрак стоял так ещё пару минут. Я своём осмелел и попытался коснуться его. Для этого я всеми силами тянулся вперёд и, наверное, упал бы в странную воду, если бы Сиэль с Лиззи не откинули страх и не оттащили бы меня к стене, не давая подойти к озеру и к юноше вновь. И я просто завороженно наблюдал, как на размытом лице загораются обжигающее-острые алые глаза. Такие манящие… Такие размытые…       Меня всегда тянуло ко всему, что находится вне моего устройства мира. Уж не знаю, почему. И в этот раз также. Пока мое тело держали у самой стены, мой разум будто выбрался и приближался к призраку. Тот двинулся к нам ещё на шаг. Двинулся и что-то зловеще зашептал. — Vir stans coram me… A miserabili puer in genus humanum. Ego sum, posito a maledicto in tota vita. Post hoc die, numquam poterit invenire, quod amor est in vita tua, et tu oblivisci est…       Мы, все еще стоявшие на берегу, замерли. Никто из нас не мог вымолвить ни слова, наши тела дрожали, а глаза Сиэля и Лиззи округлялись в ужасе. А я… Я испытывал нечто подобное какому-то праведному страху. Я не чувствовал вселенского ужаса, не хотел убежать. Я всем существом тянулся к призраку, но одновременно побаивался его. А он все шептал, и шептал, и шептал, и шёпот его разносился громовым эхом по пещере, и посверкивали алым его глаза и озеро. — …Et non poterit experiri hoc sensu in vita! Ut tua anima, et corpus, et mens tua tibi, sit maledictus!       Он закончил. Молчание, гробовое, коснулось меня, поглотило и отразилось в теле болью. Я не сдержался и обхватил себя руками, закрыв глаза — все тело болело, изнутри жгло. Ко мне тут же кинулись, вскрикнув, брат с сестрой, но я уже выпрямился и уставился на озеро, опять. Там никого не было. Пусто. Ни одна капля воды не шелохнулась, и страшная тишина вернулась. Я понемногу успокоился и перестал зачарованно таращиться на светящуюся воду, вместо этого уставившись на свои руки зачем-то. На тыльной стороне правой ладони был символ. Странный, с закорючками и завитками, чем-то напоминающий человечка. Или увядающую розу. Или птицу без крыла.       Приглядываясь к непонятному символу, я находил все больше вещей, на которые он был похож. Все они были какие-то сломанные, неправильные. Но у символа точно был смысл, пока мне непонятный. И только я пригляделся, подобрался к этому смыслу, как вдруг меня будто окатило ледяной водой. Я вздрогнул. Символ растаял на руке.       Видимо, Сиэль и Лиззи наблюдали за всем этим. Стоило только загадочному символу исчезнуть, кто-то из них схватил меня за плечо, видимо не решаясь брать за руку, и повернул на себя. Это был Сиэль. Они с Элизабет испуганно-тревожно смотрели на меня. Тихо, приглушенно кто-то спросил: — С тобой… все хорошо?       Я слегка поморщился. Голос неправильно ломал тишину. Он резко и неприятно скакал по стенам, не находя себе места, но отчаянно ища его. От этого дрожала вода, тоже недовольная, и быстрее спадали капли с каменных сосулек на потолке. А звук сначала бешено носился от стены к стене и уже потом успокоился, в конце концов растворившись и исчезнув. Эта тишина, большая и нерушимая, поглотила его.       Я все ещё смотрел перед собой, при этом не видя ничего. Наверное, это было заметно. Вопрос повторился. — Эй! Ты в порядке?! Я вздрогнул. Меня тормошили за плечо. Поняв, что надо ответить, я выдавил из себя: — Да… Идём, нас ждут. — я сказал это так тихо, как только мог, но звук все равно ужасно неприятно появился в тишине. Потому я старался говорить максимально коротко. А на деле говорить вообще не хотелось. Хотелось сидеть, и сидеть, и сидеть… И думать, думать ни о чем и обо всем… О том странном символе, о призраке и о его словах…       Я не помню, как мы выходили. Как меня тащили за руку, как о чём-то беспокойно говорили брат с сестрой. Я был похож на заколдованную марионетку. Я смотрел на стены пустыми глазами, опять. Но в этот раз у них был смысл. Мне непонятный, но смысл.       Очнулся я только когда по глазам резанул свет. Полностью очнулся. Моргнул несколько раз, встряхнулся. Голова опять наполнилась повседневными мыслями, солнце мигом выгнало из тела остатки боли и холода, а вместо всемогущей Тишины в уши лез смех, птичий щебет, шелест листьев и шёпот волн. Я заполнил грудь свежим, вкусным воздухом, и пещера наконец оставила меня. Или только мои мысли?

***

      Солнце нещадно кидает в меня своим светом. Две трети мозга злобно ворочаются в своём нереальном ложе и неслышными фразами ругают весь мир. Я же, в такт им, ворочаюсь сам. А потом поднимаю голову, не открывая глаз — сложно, веки как будто склеились и одновременно превратились в свинцовый сплав. Слышу сбоку льющийся в чашку чай и вдыхаю его аромат. Открываю-таки глаза. Услужливая маска демона и такое же фальшивое тепло-услужливое «Доброе утро, господин» встречают меня в этом новом дне. Чувствую, как к горлу аккуратно подходит кашель. Я легко его подавляю. Эх, проклятая «Кампания» обернется мне не только головной болью, но и болезнью. Отлично. И зачем я туда поехал, спрашивается?       Я провожу рукой по волосам — включаю голову и прочищаю мысли. Что мне снилось? Опять это. Ну почему именно не самые лучшие фрагменты из жизни я помню лучше всего? Но то, что мне снилось — и не кошмар. Оно похоже на шрам. Неглубокий и неважный. Заживший.       Я зеваю. Лёгкие забиваются воздухом на секунду. Беру в руки чашку с чаем. Делаю маленький глоток. Ещё один. И ещё. Этого хватает, чтобы проснуться полностью и подготовить сознание к новому дню, новым проблемам и новым попыткам этих проблем решения. Ну вот не бывает у меня жизни без проблем.       Пробужденный окончательно, я открываю газету. Ничего интересного. Сегодняшние главные новости — всего лишь ограбление, элементарнейшее (настолько, что Скотленд Ярд уже раскрыл его) убийство дочери какого-то там важного человека и закрытие опять же Ярдом очередного наркопритона. Ни одного интересного задания для пса королевы, ну что это за дела? Выходит, отказаться от празднования Пасхи по причине занятости, как в прошлом году — не вариант. Придётся отмечать. Вот бы королева прислала мне лично что-нибудь мало мальски интересненькое.       Я переворачиваю, уже для вида, лист. Дальнейшие новости абсолютно скучны и банальны. Я откладываю, почти откидываю газету. Слышу это обычное «Что вам подать на завтрак?». Слушаю варианты. Кидаю в ответ самый первый. Что бы Себастьян не приготовил, будет вкусно. Ну конечно, лучшей своей еде он обеспечит и лучшее питание. Опять покашливаю. В этот раз каплю сильнее. И каплю заметнее. Не слушаю, но знаю, что сейчас демон говорит что-то вроде «Вы все-таки заболели». И глаза прикрывает. Всем видом выражает неодобрение и раздражение легкое, короче. Вот же гад. Демон.       Кашель проходит через минуту. Я опять вдыхаю воздуха. Встаю, всем видом показывая, что меня надо переодевать. Себастьян тут как тут — и одежда уже лежит на кровати, и он сам аккуратно, бережно стягивает с меня сорочку. Этот ритуал окончательно завершает вход в новый день.

***

      Этот понедельник проходит ужасно скучно. Королева не написала ни строчки, за окном льёт дождь, отменивший мне занятия, все бумаги разобраны. Делать абсолютно нечего.       Этот дождь ужасно раздражает. Тук-тук, тук-тук по крыше, и по окнам, и по моим нервам! Целый день я слоняюсь по поместью, натыкаясь иногда на слуг. Наконец, уже ближе к вечеру, нахожу себе пристанище в библиотеке. Самое интересное я уже перечитал по несколько раз. Смотрю на верхние полки. От этого болит задранная вверх голова и шея. Но оно того стоит — в самом непримечательном углу, среди самых непримечательных пыльных книжек, я нахожу что-то, похожее на дневник. Любопытство и скука откидывают секундную мысль, что читать чужие личные записи нельзя, и я, кое-как подтащив громадную лестницу, лезу в тот самый угол — верхний, как на зло. Лезу, лезу, и наконец добираюсь. Макушка тыкается в пыльный потолок, а дневничок — тонкий, пыльный и выцветше-зеленый — никак не хочет убираться с полки. Он как приклеился. Сколько бы я не тянул его, он не вылезает! Я, уже раздражённый не на шутку, дергаю книжку на себя. Чуть сильнее, чем следовало бы. Дневник наконец поддаётся, монотонно-бесячее «тук-тук» прерывается раскатом грома, и я, не удержавшись, лечу вниз. Мысленно считаю секунды. «Три, четыре…» Почему же мне ни капли не страшно? Да потому что знаю, что Себастьян не даст своей пище сгинуть или покалечиться раньше времени. Радует, что я хотя бы вкусный.       Как и ожидалось, от столкновения с полом меня спасают руки в перчатках, мягко касающиеся спины, и на секунду обеспокоенное демоническое лицо. Неужели я настолько вкусный, что даже калечиться нельзя?       Кашель возвращается. Опять он посильнее, чем в прошлый раз. Я сжимаюсь, стараясь не открывать рот. Не показывать слабость. А потом открываю глаза. Приступ кашля прошёл. Вспоминаю о дневнике, ради и из-за которого я с лестницы и упал. Оглядываюсь в его поисках. Себастьян замечает это и говорит привычно насмешливо: — Не это ищете, милорд? — и, не выпуская меня, показывает ту самую книжечку. На ней, кстати, и вправду написано «Дневник…». Только вот имя владельца его нельзя разобрать — оно запачкано вековой пылью, грязью и чернилами. Но не важно. Я тяну к дневнику руки, пытаюсь перехватить его. — И откуда у вас такой интерес к чужим личным вещам? — тем же тоном говорит Себастьян, поднимая дневник повыше, не давая взять его. Издевается, демон. Как обычно.       Опять кашель, на этот раз весьма слабый и мною не очень легко подавляемый. Я отталкиваю демона от себя, выхватываю дневник и гордо шествую в свой кабинет. Уже там сажусь за стол. Желание читать эту дурацкую книжечку совсем пропало. Открываю ее на первой странице. Вижу сразу же столбики цифр и записи о ведении дел, счетах в банке и прочих скучных вещах. Захлопываю дневник и раздраженно отпихиваю от себя. Он не стоит падения с лестницы. Явно не стоит.       Хмуро кладу руки, а на них и голову на стол. Дождь барабанит уже как будто по голове. Тук-тук, тук-тук… Вот и в мыслях у меня так же — тук-тук. Пусто.       Дождь раздражает не на шутку. Я, в попытке найти дело и отвлечься, ударяюсь один раз лбом об стол, а потом беру чистый лист бумаги, перо, и начинаю рисовать. Даже не рисовать — просто чертить какие-то линии. А они уже сами складываются в некое подобие рисунка. Когда художник во мне говорит, что пора остановиться, я смотрю на получившееся, откладывая перо. Все брошенные мною на бумагу чернильные разводы стали чем-то похожим на птицу без крыла… или увядшую розу… или на человечка…       Осознание приходит быстро. Знак у меня на руке тогда. Почему именно он?! Ещё раз бьюсь головой об стол, комкаю собственное творение и яростно кидаю его подальше. Только вот напоминания об этом мне не хватало.       Я просто лежу, уткнувшись носом в полированное дерево. Безвыходная скука, приевшееся «тук-тук» дождя об стекло и недавно мною замеченное тиканье часов отлично контрастируют с отсутствием чего-либо в голове. А вместе это очень давит на нервы. Где-то далеко на подкорке появляется идея напиться. Не лучшая. Я же знаю, что кое-кто не позволит мне навредить себе даже так.       Тихий стук в дверь отвлекает от отсутствующих мыслей. После него в комнате появляется Себастьян. Я даже радуюсь, что пора уже идти спать. Во сне нет этих пустых, тяжелых, тягучих, заполняющих голову, как песок, как вата мыслей. Есть только другая реальность. Там вообще нет мыслей. Там есть только все материальное и некоторые ощущения. Ничего лишнего.       Я потягиваюсь и гордо, не спеша иду в ванную. В меру горячая вода расслабляет и гонит забивший до отвала голову мусор прочь. Все это растворяется, тело напитывается паром и теплом, разум разбухает и тоже теплеет. Наконец меня достают из воды, обтирают мягким большим полотенцем и, полуспящего, относят в спальню. Надевают сорочку. Ткань делится с напитавшейся горячей водой кожей прохладой. Последняя пуговица застегнута, я без сил валюсь на подушку. Тоже очень прохладную и мягкую. Себастьян говорит обычное «Спокойной ночи, господин», мелькает пламя трёх свечей на секунду, а потом наступает тьма, а вместе с ней приятная тишина. Тёплая и обволакивающая. Даже это ужасное «тук-тук» стало мягче, приятней. Я закрываю глаза, смахиваю лениво волосы с лица, поудобнее кладу щеку на подушку, поправляю большое пуховое одеяло. Я уже готов отойти в царство Морфея, но что-то не даёт. Какая-то мысль выдергивает меня из сна, как рыбу, попавшуюся на крючок. Хмурясь, начинаю опять думать. Разбирать все в голове накопившееся приходится недолго. Зацепившаяся за сознание мысль находится скоро. Это даже не мысль, скорее картинка. Я заметил, что, незадолго до того, как вышел Себастьян, вместе с гаснущими свечами полыхнули в темной комнате алые глаза. Чьи бы они могли быть? Правильно, одного демона-дворецкого. Ну все. Теперь я точно не усну. Я закидываю руки под голову, ложусь на спину и думаю. Почему у него глаза заблестели? Может, уже примеривается, насколько вкусным я буду? Или уже сожрать собирался? Что, неужели я настолько его достал? Неужели настолько мешаю? А может, моя душа его усилий не стоит?       Опять из горла рвётся кашель. Теперь намного более сильный. И сдержать я его не могу. С негромким «кхе» и довольно сильной болью из моего рта вылетает лепесток розы. Я недоуменно смотрю на него. Аккуратно зажимаю двумя пальцами. Несомненно, это настоящий лепесток настоящей розы. А в лунном свете выясняется, что он еще и темно-бардового цвета. Я аккуратно прячу его под подушку, к револьверу. И опять думаю. Что за лепесток? Почему я выкашлял его? Как, КАК это возможно?! Ну все, не видать мне теперь сна.

***

      Я просыпаюсь от того, что Себастьян опять немилосердно направляет солнечный свет прямо мне в лицо и в глаза. Не пойму, он специально это что ли делает?       Опять кашель. Повезло, что слабый и без странных лепестков.       Я открываю глаза. Жмурюсь. Свет очень, слишком яркий. А у меня и без того глаза болят — конечно, с этими мыслями о лепестке я заснул только к утру.       Протираю свои чудесные очи кулаками. Немного помогает — теперь я хотя бы смотреть нормально могу. А смотреть особо и не на что — опять Себастьянова хитро-услужливая улыбка, опять неинтересные новости в газете. Все это я видел уже.       Утренние ритуалы подходят к концу. Одетый, я иду завтракать. Стоит демону только поставить передо мной тарелку с едой и налить чай, слышится звон битой посуды. И, судя по всему, в этот раз пало немаленькое количество тарелок с чашками и блюдцами.       Себастьян кидает на меня вопросительный взгляд. Я едва заметно киваю. Демон уходит, и до меня долетает еле слышная фраза: — Придётся пойти на крайние меры… И тут мне становится уже поинтересней. Какие это такие меры? Пытаюсь вспомнить, как Себастьян гонял меня самого. Неужели и Мейлин он будет так же дрессировать? Если да, то мне остаётся только пожелать ей удачи.       Поковыряв завтрак вилкой еще пару минут, я отодвигаю тарелку и иду туда, где, судя по шуму, и разбилась посуда — любопытство взяло-таки верх. Аккуратно крадусь по довольно темному коридору. По-моему, он ведёт куда-то на кухню.       Заглядывая за очередной угол, я наблюдаю интересную сцену. Мейлин, красная, вытирает носовым платком нос в редких каплях крови и второй рукой собирает осколки посуды. В моей голове уже появляются догадки, о каких «мерах» говорил Себастьян. В голове невольно рисуется картинка, как этот демонюга склонился к уху бедной горничной и шепчет что-то своим бархатным голосом… Вот же гад. Знает же, что она в него влюблена. Знает и умело это использует. Вообще он много кого использует. Демон, что ещё ожидать.       Я резко заворачиваю за угол и прислоняюсь спиной к стене. Опять сильный приступ кашля. Я зажимаю рот ладонью. Опять горло сильно саднит, опять из меня буквально вырываются темные лепестки. Два. Я с замиранием сердца смотрю на них. Два. Резко поворачиваюсь и, сжимая в руке лепестки, буквально несусь в библиотеку. Что-то подсказывает никому не говорить о моем кашле. Значит, черпать информацию придётся из книг.

***

      Уже в библиотеке, стоя посреди огромных шкафов и небольших стопок с книгами, раскиданных тут и там, я осознаю, что не понимаю, что мне надо. В какой из тысячи книг найдётся нужная информация? В старых томиках по медицине? Решаю начать поиск с них. Чтобы взять с полки хотя бы один, я, не найдя ничего более подходящего, встаю на нагромождение всяких журналов и тоненьких книжонок. И при этом все равно приходится изо всех сил тянуть руку к нужному тому, опираясь на полку. Все таки надо было в детстве каши больше есть.       Стоит только мне ухватиться за нужный справочник, стопка подо мной начинает шататься и, в конечном итоге, падает. Не найдя достойной опоры, я тоже лечу на пол. Видимо, пострадать особо сильно я не мог, так как Себастьян не соизволил меня поймать.       Я лежу, наполовину заваленный книгами. Голова болит. Потирая место удара, я кое-как встаю и смахиваю все на меня навалившееся. Одна из книг, на вид обычная и ничем не примечательная, милосердно открывается на странице с нарисованным выкашливающим цветы человеком. Я тут же забываю о боли. Хватаю в руки эту книжку, не веря в своё везение. Несусь в свой кабинет и хлопаю дверью. Смотрю на название книги. Золотого цвета буквами поблёскивает надпись «Ханахаки». Я ни разу в жизни о такой болезни не слышал. Открываю первую страницу. Быстро, как будто от этого зависит моя жизнь, читаю слегка выцветший пыльный текст. А потом замираю, опять. Смотрю в одну точку. И мысленно прокручиваю в голове прочитанное: «Ханахаки — болезнь, при которой в груди у человека прорастают розы. Первая стадия болезни — обычный кашель. Вторая — кашель вперемешку с лепестками роз. Третья — кашель кровью и лепестками. Если не остановить развитие болезни в начале третьей стадии, исход будет летальным — проросшие в груди человека розы заполнят всю его грудную клетку, тем самым травмируя органы и забивая дыхательные пути. Так как Ханахаки возникает из-за невзаимной, по мнению больного, любви, единственный способ вылечиться и выжить — признаться. Ответ неважен.»       Истерика подкрадывается незаметно. Откуда это взялось? Почему? Как?! Я же не могу! Физически не могу! После того дня я не могу, не умею любить! Я же не идиот, перевести пару латинских строк из того текста мог и в пять лет! «…Post hoc die, numquam poterit invenire, quod amor est in vita tua, et tu oblivisci est…» — «После этого дня вы никогда не сможете обнаружить, что любовь есть в вашей жизни, и вы забудете о ней»! Значит, я не могу болеть Ханахаки! Это ошибка!       Я нервно меряю комнату шагами. Дыхание мое сбилось, а лицо медленно, но верно начало краснеть. Истерика подкатила незаметно. Выбившись из сил, я сажусь обратно за стол и безвольно опускаю голову на прохладную древесину. Как так вышло? Да какая разница. Теперь я умру. Точно и скоро. Ударяюсь головой об стол. На смену истерике приходит безысходность. Все уже теряет смысл. Если верить книге, мне осталось жить не больше двух-трёх недель. И то, если повезёт. Я не успею отомстить. Не успею ничего вообще. Ну, хоть Себастьян поест раньше срока. Он и так долго этого обеда ждал.       Опять кашель. Опять из горла с болью вылетает лепесток. И кровь. Ну вот и все. Третья стадия. Быстро, однако, эта зараза развивается.       Рукой я стираю кровь с губ и смотрю в окно. Там серо и скучно. Вздыхаю. Вот так вот я и уйду. По божьей ошибке.       В дверь аккуратно стучат. Я поворачиваюсь. В комнату заглядывает Себастьян. Зачем он пришёл? Да неважно. Эх. Недолго ему ещё носить ненавистное собачье имя, недолго ему кривить губы в услужливо-вежливой улыбке, недолго ему ещё ждать обеда.       Опять рвётся сильный кашель. Он царапает, разрывает горло, вырывает части чего-то из груди. Я склоняюсь над столом, зажимаю рот рукой. Кровь льётся через пальцы, а в ладони я нащупываю только пять мокрых и липких лепестков. Демон кидается ко мне. Я спокойно поднимаю голову. Стараюсь придать взгляду обречённо-безразличный вид. Наверное, получилось. — Господин, что с вами? — Глаза Себастьяна поблескивают красным. Притворяться, что переживает он научился хорошо. — Если б я знал. — Частично это не ложь. Я же не способен болеть Ханахаки. Пару секунд демон смотрит на меня, на кровь с лепестками и на все еще лежащую на столе книгу. Потом говорит: — У вас Ханахаки. — Это не вопрос, это утверждение. — Невозможно. — Все симптомы совпадают. — Нет. Я не могу болеть этим. — Многие так говорили. И многие ошибались. — Но не я.       Мы смотрим друг другу в глаза. Я понимаю, что просто так не уйду. Вздыхаю опять. Встаю с кресла. Подхожу к окну и любуюсь серым небом. Опираюсь руками на подоконник. И готовлюсь рассказывать. — Я проклят, Себастьян.       В отражении в стекле читаю удивление на его лице.       А потом выкладываю все. Про поездку, про пещеру, брата с сестрой, про призрака и про проклятье. В общих чертах, конечно. Рассказывая, я наблюдаю, как его шок растёт.       История закончилась. Я поворачиваюсь к демону лицом. Он с минуту смотрит на меня, а потом недоверчиво спрашивает: — Господин, а какой была та пещера?       Я напрягаю память. — Ну… Обычной. Затянутая мхом, с довольно узким выходом, а изнутри с прямым коридором. — И вода в озере, где вы видели…призрака, светилась…? — Да.       Себастьян еле заметно облегченно выдыхает. — Господин, у вас есть шанс выжить. — это звучит так легко и уверенно, теперь настала моя очередь удивляться. — Это ещё почему? — То проклятие было ненастоящим. — А ты-то откуда знаешь? — Во-первых, никто не способен отнять у человека возможность любить. Даже демон. А во-вторых, — Напряжённо слушая, я заодно и замечаю, как Себастьян хитро улыбается, — А во-вторых, тем призраком был я.       Наверное, у меня глаза сейчас стали шире лица. В шоке, я делаю шаг назад, натыкаюсь на подоконник и сажусь на него. На всякий случай, а то ноги держать перестали. — К-как так? — Легко и просто. Видите ли, бесконечная жизнь порядком надоедает, вот я и решил поразвлечься. То проклятие было просто шуткой. Красивый подбор слов, атмосфера и спецэффекты сделали своё дело. — А метка? — Пустышка. Просто рисунок, ничего не значащий. — Но я же и вправду… — договорить не было сил, и слова не подбирались. — Не могли любить? Это уже самовнушение. Вы сами, подсознательно запретили себе это делать.       Я сидел, как каменный. Правда вылилась мне на голову ведром ледяной воды. То есть, у меня и правда Ханахаки? И я на самом деле люблю кого-то? И у меня ещё есть шанс выжить? Я с усилием начинаю разбирать кучу эмоций, переживаний — чувств. Оказывается, она у меня не маленькая. И среди всего нахожу одно мелкое, но очень крепкое и сильное, то самое. И сейчас, разрешив полностью себе любить, я понимаю, как был слеп, не замечая своих чувств. Моя любовь возникла не на пустом месте, она долго складывалась. И плавала на самой поверхности.       Оглядываюсь по сторонам. Я ещё не один в этой комнате. Быстро я соскакиваю с подоконника, так же быстро подбегаю и обнимаю изо всех сил своего демона.       Себастьян на минуту замирает, а потом обнимает меня в ответ. Я прижимаюсь к нему и шепчу тихо, зная, что он точно услышит: — Люблю тебя.       И меня обнимают ещё крепче. Тело наполняется теплом, а из груди уходит саднящая боль, дышать становится гораздо легче. Изо рта, без боли и кашля, вылетают последние лепестки.