Хрусткая ситуация

Летающие предметы в их доме были совершенно обыденным явлением по нескольким причинам. Во-первых, разумеется, Великий Папирус иногда чересчур увлекался во время каких-либо занятий и слишком сильно подбрасывал вверх какой-то предмет для создания эффекта. Так, например, однажды, преисполнившись уверенностью в своих силах во время готовки, он так сильно швырнул венчик, которым только что взбивал яйца, что попал точнехонько в глазницу заходящему на кухню с чашкой кофе Сансу, и тем самым сбил его. Брат пролетел два метра, а после болезненной остановки черепом об пол как-то странно замычал, поскольку именно черепушка со всеми составляющими вроде глазниц была, пожалуй, самым чувствительным местом на всем его маленьком и хрупком теле. Для того, чтобы хоть как-то исправить положение, Папирусу пришлось звонить Андайн и в срочном порядке вызывать ее, поскольку самостоятельно он вытащить венчик из глазницы брата не мог, а тот и подавно. Андайн прибыла на вопли Папируса о том, что «готовка убила Санса», вальяжно прошла в дом, осматривая небольшой беспорядок, появившийся в результате готовки и, кхем, вышедшего из-под контроля пыла ее ученика, увидела, в чем заключается проблема и просто разрыдалась от смеха. Санс очень жалел, что никто не снял на видео, как заливающаяся хохотом Глава Королевской Стражи вытаскивает из глазницы своего подчинённого весь склизкий от яиц венчик. Зрелище было, наверняка, крайне увлекательное. Вторая причина была, конечно, не столь драматичной и великой, как, впрочем, и тот, кто эту причину обеспечивал. Санс умел заставлять предметы летать. Сам он этот трюк называл каким-то длинным словом на «теле-», но Папирус не особо вдавался, считая, что это очередной каламбур, который он просто, Слава Тебе Господи, не понял. Обычно он не использовал эту силу просто так, потому что она его ужасно выматывала, и предпочитал даже самые высокостоящие предметы, до которых он чисто физически не мог дотянуться, доставать каким-нибудь хитрым и непонятным методом, вплоть до магнитной удочки и пылесоса. Сам он говорил, что это даже забавно и является неплохой разминкой для ума после сна вкупе с подготовкой для новых шуток вроде «Знаете, когда я не могу достать соль, я беру ёршик для унитаза, который мы с Папсом купили в одном человеческом магазине...» Кстати, да. Ёршик у них был, только никто не знал, для чего его нужно использовать, ведь, в конце концов, монстры даже в теории не понимали назначение непонятного загадочного предмета «унитаз», но им это не особо было интересно. Так вот иногда предметы летали из-за того, что Санс не справлялся с управлением собственными руками, и какой-нибудь его план по добыче газеты с верхней полки оборачивался полетом этой самой газеты через всю комнату, однако это было далеко не самое страшное. Магия монстров является отражением их эмоций. А сны у Санса были, мягко говоря... в общем, почти всегда, когда Папирус слышал его крики во сне, он мог быть уверен, что, зайдя в комнату брата, попадет на самую натуральную дискотеку, потому что мимо, охваченные голубым сиянием, будут пролетать стул, стол, многочисленные книги, скомканные листы бумаги, банки энергетика и непосредственно Надоедливый Пёс. То есть да, во время кошмаров его брат создавал натуральный вихрь, и Папирус к этому привык ровно настолько, насколько вообще можно привыкнуть к подобному. Однажды в него, кстати, со всего размаху влетела пачка бумаг, а после и стул, который каким-то образом умудрился смягчить свое приземление на голову Великого и Ужасного. Может, узнал у бумаги, что здесь стоит крайне привлекательный монстр? Как знать. Третья причина была самой веселой. Третья причина – игры. Потому что порой, когда выдавалась свободная минутка, они оба были дома, и Санс (о звёзды!) не спал, они устраивали небольшое подушечно-одеяльное побоище в гостиной, стараясь повалить соперника, используя только подушки и прочее мягкое и не подходя к нему ближе определенного расстояния. На этом правиле настоял Санс, объяснив эту просьбу тем, что в рукопашном бою у него просто нет шансов, а так будет хоть минимальная надежда (уйти с поля боя живым). Папирус не возражал. Сегодня по плану у них как раз должны были летать предметы по самой веселой и приятной третьей причине. Андайн, просто ввалившаяся в их дом за час до этого, лениво поглощала чипсы на кухне, уткнувшись в телефон, и, похоже, совершенно не хотела, чтобы с ней обращались, как с гостем, или вообще обращали минимальное внимание. На ее лице будто было написано «Не беспокоить!» крупными буквами и с тремя восклицательными знаками. Братья солидарно пожали плечами и, переглянувшись и синхронно кивнув, направились в гостиную, где как раз все было готово для захвата одной крепости другой. Несмотря на то, что у боя подушками-и-не-только были свои строгие правила, выражающиеся в емком «Завали соперника и ты победил», они все равно дубасили друг друга мягкими вещами до тех пор, пока силы не кончались, потому что заваленный Папирус не мог смириться с поражением, а заваленный Санс просто хотел в последний разок перед проигрышем швырнуть брату в лицо одеялом, что Папирус, конечно, не мог оставить без ответа. И игра продолжалась. Во время сегодняшнего действа каждый из них уже оказывался завален ровно четыре раза, но останавливаться никто не хотел, предметы кончались, а потому в ход шло все, что было хотя бы плюс-минус достаточно мягким. Очевидно, диванная думка этим критерием не обладала. Это Папирус понял, когда заваленный с одного удара этой самой думки брат врезался в стену и рухнул вниз. Безоговорочная победа! Папс, довольный своим достижением, отряхнул руки с деланным безразличием и скукой, демонстрируя, что победа досталась ему даже слишком легко, и начал показательно считать секунды, как судья во время боксерского соревнования. Однако даже когда он досчитал до пятнадцати, ничего не произошло, и если это ещё можно было объяснить хоть как-то, то когда Папирус победно объявил «Двадцать пять», а Санс не брякнул что-то в духе «Опять-двадцать-пять» и даже, уже после, не пошутил про двадцать десять, Папирус почувствовал себя некомфортно. У него было всего два варианта, два логических объяснения: либо это очередной хитрый трюк, чтобы заставить его подойти поближе, а потом завалить с победным «Попался, который кидался!» и защекотать до полусмерти, либо же этот мешок костей снова уснул. Вообще у Санса была странная привычка засыпать внезапно и притом в самые неподходящие моменты, например, во время прогулки, когда он просто без предупреждения (разве что иногда бубнил что-то про плохое самочувствие или раскалывающуюся от боли голову) закрывал глаза и падал плашмя, а Папирусу приходилось его ловить, тем самым спасая от первого поцелуя, который, как считал сам Папирус, его брат вряд ли хотел бы подарить земле или асфальту, и тащить на себе домой как натуральную принцессу, что, конечно, было легко, поскольку его братец весил практически нисколько, однако, согласитесь, все равно неудобно вот так прерывать прогулку. Ну или сейчас, почему бы не уснуть как раз для того, чтобы испортить идеальную победу Великого Папируса, превратив все в какую-то комедию, как Санс всегда и делал? Но неужели ему хватит наглости просто вот так испортить такой красивый и, что важно, приятный момент совместной игры, которых у них в последнее время было все меньше и меньше? Папирус торжественно произнес «Двадцать десять!» однако реакции не последовало, что было на его брата очень непохоже. Значит, вариант с засадой отпадал моментально, ведь у его глупого мешка костей точно не могло быть достаточно выдержки, чтобы не захихикать над подобной глупой шуткой, а следовательно, он уснул. Папирус вздохнул, понимая, что весь их беспорядок ему придется убирать самому, и медленно, не теряя слабой надежды, что брат соизволит проснуться, направился к нему, собственно, беспомощно распластавшемуся на полу и придавленному той самой диванной думкой. Однако, подойдя поближе, Папирус заметил, что что-то не так. И странное нехорошее предчувствие, неприятно скребущее по ребрам последнюю минуту, заскребло с удвоенной силой, как будто это была бешеная кошка, которую сейчас раздразнили. Он не мог точно понять, что именно отличалось от типичной позы Санса, когда он спонтанно засыпал и просто бухался на пол, а после пришедший Папирус находил его в самом необычном положении (например, как-то раз он нашел брата, свернувшегося калачиком в углу коридора рядом с фикусом – похоже, засыпая, он успел относительно цивилизованно сползти по стенке, а не просто рухнуть там, где стоял, или другой забавный случай: он отрубился по дороге в собственную комнату, пока тащил огромную стопку каких-то чертежей, и они разлетелись по всему коридору). Что-то. Было. Не так. Неправильно. И явно не хорошо. Спустя примерно минуту хаотичных рассуждений, что именно изменилось сейчас, Папирус наконец заметил то, что чуть не заставило его попрощаться с обедом. Левая рука брата была выгнута максимально неестественно, при чем согнута дважды, из-за чего создавалось ощущение, будто у него появился второй локтевой сустав. Зрелище весьма странное и неприятное. Это точно был не розыгрыш. И это пугало ещё сильнее. Великий Папирус, борясь с подступающей истерикой, которая могла знатно подорвать его авторитет, осторожно присел рядом с местом происшествия и аккуратно стащил с брата думку. Это тоже не возымело никакого эффекта, не последовало даже самого банального «бу!» (подобное иногда случалось, когда у Санса кончались силы или фантазия, а пошутить нужно было кровь из несуществующего носу). Он просто спал. Неужели он может просто вот так дрыхнуть, когда его рука выглядит так? Не зная, что можно сделать ещё, Великий Папирус бросился за помощью к их гостье, которая доедала вторую пачку чипсов, меланхолично глядя в одну точку и даже не обращая внимания на моментально воцарившуюся тишину в гостиной, откуда до этого слышались крики, грохот и смех. Андайн в очередной раз пересмотрела какое-то бессмысленное вроде юмористическое видео про котиков, суть которого от нее неумолимо ускользала, однако это не особо ее заботило. Накатившая из неоткуда хандра грозила испортить первое лето на Поверхности, которое выдалось невероятно солнечным и жарким, настолько, что Андайн всегда таскала с собой пятилитровую бутылку воды, чтобы, как выражался коротышка-брат-Папируса-друг-Альфис, «не превратиться в жареную русалочку». Сейчас она просто торчала дома у тех, кто всегда был готов ее принять и рад видеть, и ей и вправду всегда было здесь хорошо, даже несмотря на оглушительный голос Папируса и примерно вагона три с маленькой, нет, большой тележкой шуток про рыбу и не только от его братца. Здесь ей действительно было хорошо, поэтому она не смогла найти более подходящего места, чтобы просто посидеть и поесть чипсы, пребывая в прострации. Вообще, она и не собира... — Андайн! ...лась отсюда уходить в ближайшее время, в конце концов, тут всегда были чипсы, энергетик (интересно, это чей из братьев?) и отличный wi-fi, пароль от которого она знала. — Андайн! Андайн! Смутно осознавая, что зовут ее, девушка подняла расфокусированный взгляд и попыталась найти источник шума. — А? Пытаясь заставить себя выключить телефон, героиня всея Подземелья обнаружила Папируса, что уже говорило о том, что ее посмели потревожить и вторгнуться в ее владения печального и бессмысленного времяпровождения, что было крайне обидно. Не сегодня, видосы с котиками, не сегодня... — Андайн, я убил Санса! – панический визг Папируса, находящийся всего на полтона от фальцета, заставил ее понять и принять, что дело, вроде, серьезное. Однако рассеянно-отвлеченное состояние отступало слишком медленно, а потому она нахмурилась, перебирая в памяти все знакомые слова на букву «С», и, подняв на Папируса взгляд в расфокусе, растерянно спросила: — Кого? Папирус раскрыл рот так широко, что Андайн смекнула – она явно должна знать это слово. С, с, с... Санкт-Петербург? Сковорода? Свобода? Бог Милостивый! Андайн со всей силы врезала себе по лбу. У Папируса же был брат! И его имя точно, определенно, стопроцентно начиналось на букву «С»! Она хмыкнула, радуясь, что наконец наладила связь с реальностью достаточно хорошо, и с самоуверенной усмешкой повернулась к Папирусу. Настроение у нее было хорошее, поскольку она разгадала собственноручно созданную загадку, а потому ее тянуло шутить. — Что, игра в войну подушками пошла не по плану? Папирус кивнул. Однако это явно была не шутка. Андайн ещё раз взглянула в мокрые от слез широко распахнутые глаза совершенно-неумеющего-врать Папируса, прежде чем сорваться с места, по пути вспоминая, какие приемы оказания первой помощи она до сих пор помнит. Андайн облегчённо выдохнула, когда установила, что, сказав «убил», Папирус, мягко говоря, сильно преувеличил. Это был совершенно обычный перелом и такой же совершенно обычный обморок. Нет, конечно, без травмпункта им не обойтись, но она уже успела напредсталять себе горы пыли на фоне уничтоженной в прах комнаты или, как минимум, разорванного напополам мелкого ботаника. Ну или хотя бы придавленного диваном. Или со снесенной половиной черепа. Однако все оказалось далеко не так эпично, и, пожалуй, сегодня был чуть ли не первый день, когда Андайн была этому рада. Белое. Чистое. Холодное. Папирус пялился в стену, смутно пытаясь понять, а не должен ли он тоже зайти в кабинет. Хотя с другой стороны... вряд ли ему стоит это делать. Говоря откровенно, он только невероятным усилием воли удерживался от того, чтобы не сбежать прямо здесь и сейчас. В данный конкретный момент, если быть точным, он сидел на почему-то мягком и твердом одновременно диване в отделе травматологии, поджав ноги и обхватив руками колени, лишь каким-то мифическим образом удерживая равновесие, и пялился в стену, не решаясь перевести глаза на дверь кабинета. Оттуда слышались приглушенные, удивительно спокойные голоса, из-за чего Папирус невольно задавался вопросом: неужели здесь все и всегда такие спокойные? На самом деле он действительно часто замечал за окружающими его людьми и монстрами, преимущественно взрослыми, какое-то совершенно непонятное и бессмысленное сдерживание эмоций. Особенно его это раздражало, когда чем-то подобным занимались члены его семьи. Особенно Санс, поскольку он эту дурацкую игру обожал неимоверно, иначе объяснить поведение брата Папирус не мог. Его вообще раздражала эта игра в я-улыбнусь-а-ты-угадай-как-мне-плохо-на-самом-деле. Есть куча гораздо более веселых и полезных игр! Например, футбол, или хоккей, или шахматы, или догонялки, или кубик Рубика... Человеческая семья, сидящая рядом в очереди в другой кабинет, периодически бросала на Папируса дикие взгляды, в которых мешались страх, непонимание и любопытство. Что им в нем не нравилось? Конечно, они его не знают. Они не знают, что он сделал. Они не могут знать, что он сделал. Они не имеют ни малейшего понятия, почему Папирус сидит здесь. Разумеется, им просто интересно смотреть на него, потому что он скелет. И очень красивый скелет! И очень виноватый. Даже не просто виноватый, а виновный... Неужели его теперь посадят в тюрьму? Ну, конечно, его должны посадить в тюрьму! Боже Милосердный, Великий Папирус – преступник! Его схватят и отправят в холодную темницу, где он проведет всю оставшуюся жизнь вместе с крысами, и поделом ему! Он ведь... ранил своего брата. Чуть не убил. Без конца мерцающая, словно неуверенная Единица ОЗ без конца маячила перед глазами. Папирусу стало дурно. А если бы он ударил чуть сильнее? Умирать больно? Когда рука ломается, это больно? Очень? Папирус никогда не ломал ни рук, ни ног, ни любых других костей. Во всяком случае, он этого не помнил, но своей памяти скелет в принципе перестал доверять. Сколько раз он забывал, что было неделю назад или год, забывал лица, имена, маршруты, забывал, где что лежит у них дома или как делать простейшие вещи... Он терялся в лесу, просто уходя на прогулку с Флаури*, и плутал меж деревьев часами, пока не наступала темнота. В голове вновь вставал тот день, который – о чудо! – Папирус со своей дурацкой неработающей памятью не забыл. Все деревья одинаковые, тропинки нигде не видно, в Ядре уже давно выключили освещение и все, что не дает миру вокруг погрузиться в темноту, – это мерцающие кристаллы на потолке пещеры. Пахнет хвоей, на елках оседает белоснежное покрывало, и Папирус без конца смахивает со своих плечей снег, который все падает, падает, падает... Вдалеке, кажется, виден яркий свет, пробивающийся сквозь бесконечную череду деревьев. И вот – слышны голоса. Знакомые, но имен и половины из их обладателей скелет, конечно, не помнит. Самый громкий из голосов, гулкий, низкий женский голос – это Андайн – рокочет что-то не совсем цензурное. Подключается второй голос, похожий теперь не на треск огня, а на рев пожара. И наконец – оба голоса взывают на весь лес: «Папиру-у-ус!». И издалека слышатся другие голоса, среди которых и мелодичный голосок Бонни, и резкие, обрывающиеся возгласы собак, и совершенно отчаянный вой Санса. Папирус откликается – «Я зде-е-есь!» – и вот в глазницы уже светят два мощных фонаря и тепло расходится от такого же яркого Гриллби. Андайн резко хватает его в охапку и ревет на весь лет: «Нашли!» – и к ним бросается, кажется, половина Сноудина. Следующее воспоминание – Папирус, закутанный в десяток одеял сразу, обжигается крепким чаем, от которого валит пар. Он дома и все в порядке. Андайн уже отбыла обратно в Водопадье, как следует оттрепав не случившегося потеряшку (порой Папирус был рад, что у него нет ушей), все разошлись по своим домам. Санс, отдавший брату свою куртку, из-за чего тот окончательно превратился в кокон, сидит на диване рядом, уставившись в пол и обхватив руками голову. — ты даже не представляешь, как ты меня напугал, – хрипит он сорванным во время поисков голосом, и Папирус чувствует резкий укол вины. — Эй, сонное царство! – прогремела прямо над ухом громогласная Андайн, и Папирус подпрыгнул на диване, тут же начав озираться по сторонам. Девушка фыркнула, огрев его по плечу, и скелет чуть расслабился, почувствовав рядом с собой что-то мягкое и теплое. Переведя взгляд вниз, он обнаружил прислонившегося к его боку Санса, видимо, спавшего и полностью обмякшего. Папирус сглотнул, он не знал, как себя вести. Монстр думал, что брат не захочет иметь с ним дело, будет бояться или ненавидеть, но так доверительно прижиматься, как раньше, словно ничего не поменялось, словно даже эти гипсовые «доспехи» на его левой руке Папирусу просто мерещились. Андайн с размаху плюхнулась на диван по другую сторону от Папса и заложила руки за голову, улыбаясь своей обычной зубастой улыбкой. Скелет судорожно выдохнул, переводя взгляд между братом и подругой, и случайно заметил, что та смотревшая на него семья уже ушла. Сколько времени прошло? Он заснул? — Я уж думала, ты дрыхнешь с открытыми глазами! – снова рявкнула Андайн, и Папирус подавил в себе спонтанный порыв вздрогнуть. Он вел себя, как преступник. Точно... он ведь и есть преступник. И он должен хотя бы теперь повести себя правильно, так, как полагается раскаявшемуся преступнику. — Я... – Папирус растерянно протянул Стражнице свои руки, гадая, есть ли у нее с собой наручники, – Жду задержания. Девушка на несколько секунд зависла, недоуменно глядя прямо в глазницы младшего скелета, а потом разразилась оглушительным хохотом, таким громким, что несколько бабулечек, стоявших в очереди в другом конца коридора, хором охнули и запричитали. — Раздери тебя Барьер, Папирус, ты серьезно?! – сквозь хохот прорыдала она и дружески огрела скелета по плечу, отчего он качнулся, – Я не собираюсь тебя задерживать, чудак! – но, увидев, что другу не до смеха, она посерьезнела и даже чуть нахмурилась, – Ты с чего вообще решил, что я собиралась..? – она не закончила фразу, но смысл был понятен и так. — Но я же... – скелет замялся. Все в его голове казалось таким явным и простым, он думал, что это было очевидно всем, но теперь схема уже не казалась такой естественной, – Я ведь... – Папирус обернулся на любовно прижавшегося к нему брата и почувствовал, как его замутило, – Чуть не убил его... – на лице Андайн вспыхнула ярость, и Папирус испуганно замолчал, зажав рот руками. Неужели она забыла, что это он во всем виноват? Теперь она его возненавидит? Что ж, он этого заслуживает... — А ну заткнись, дубина! – рявкнула она, втянув скелета в объятия. Санс, лишившись опоры, рухнул брату на колени, так и не проснувшись. Папирус попытался сложить общую картину, начав автоматически поглаживать брата, но картинка никак не складывалась. Андайн вновь заговорила: – Ты чего себе выдумал, пока нас не было, а? Никого ты не хряпнул, понятно? Дурень... – она начала методично раскачиваться из стороны в сторону, словно успокаивая младенца, и Папирус одной рукой обнял ее в ответ, – Ты ни в чем не виноват, понял? Все у нас будет хорошо, креветка ты водоплавающая... Через несколько минут молчания она отстранилась. — Поехали домой, ага? – она с силой (то есть ласково) двинула Папирусу по плечу и встала, опершись руками в колени. Скелет кивнул и, подхватив на руки так и не проснувшегося брата, поднялся. Андайн шла, сунув руки в карманы и улыбаясь во все тридцать два, и у Папируса на мгновение мелькнула мысль, что для нее это наверняка очень похоже на обычный рабочий день – и кто знает, сколько раз она была в этой больнице, и кто знает, сколько раз она хоронила своих товарищей... ведь преступники очень опасные, да? Впервые в жизни Папирус засомневался. Так ли он хотел стать Стражем? Справится ли он? Когда они спускались по лестнице, Санс, до этого лежавший абсолютно неподвижно (буквально – он часто забывал дышать, ведь это было не обязательно, а улавливать вибрацию его Души Папирус перестал уже давно), пробормотал что-то, то ли самому себе, то ли кому-то в своем сне, и вцепился в Папируса здоровой рукой. Хватка была неожиданно крепкой, и младший из братьев поймал себя на мысли, что так отчаянно хватаются утопающие за свою соломинку. Андайн, бодро считавшая ступеньки, с улыбкой хмыкнула себе под нос, словно сочла это чем-то милым. До машины они дошли в неловком молчании, изредка нарушаемом неловкими комментариями Андайн, безуспешно пытавшейся завязать разговор, и односложными ответами Папируса, который все еще пребывал в странном подобии ступора. Когда Андайн бойко щелкнула ключами (Ториэль принципиально не давала ей семейную машину, но с зарплатой Главы Королевской Стражи это не было большой проблемой), Санс, видимо, от громкого звука, резко вздрогнул всем телом и издал непонятный звук, который Папирус перевел как «помогите». Порой сны старшего казались ему забавными, особенно то, сколько проблем они приносили, хотя их причину Папирус из брата не мог вытащить даже клещами. Эти навязчивые сны портили каждую вторую ночь, если не просто каждую: Папирус постоянно просыпался от оглушительных воплей из соседней комнаты и каждый раз угадывал их причину, надеясь, что она все та же и к ним не забрались грабители. При всей любви к брату, некоторых его – эм – «особенностей» будущий Страж понять был не в состоянии, и кошмары были одной из них. Он правда хотел помочь, и ему было безумно больно, когда каждый раз его отталкивали лживыми сценариями: «сон про коридор», «ожившие полоски», «колючие цветы», «не решающуюся задачку», «сломанную машину»* – сны про это не заставляют тех, кто их видит, орать как резаных. Да и постоянные причитания сквозь сон – «пощади их», «не умирай», «не снова» и вишенкой на торте «не трогай меня!», за которым, как правило, следовал полный боли визг – не делали картину лучше. Папирус волновался, но его тревогу ни во что не ставили, из-за чего ему порой казалось, что брат ему не доверяет, хотя умом и было ясно, что это не так. Ведь не стал бы Санс засыпать на руках у того, кому не доверяет? Он ведь сам решает, когда ему уснуть, да? В машине орало радио – Андайн всегда слушала музыку очень громко – какое-то ретро, потому что исполняло классику. Папирус теребил ремень безопасности, считая проносящиеся мимо столбы и думая, что же делать дальше. Санс – сразу после того, как заиграла музыка – завел очень увлеченный разговор на не знакомом никому языке, Андайн, какое-то время пытавшаяся разобрать в его речи хоть что-то, махнула рукой, и было принято общее решение этот диалог – или монолог, кто знает – игнорировать. Папирусу становилось жутко каждый раз, когда брат переходил на эту непонятную речь, который младший не знал, ведь она звучала одновременно и чуждо, и знакомо. Он постоянно случайно улавливал слова, значение которых он знал, но не более того. Это было похоже на язык, который Маугли слышал в младенчестве и который безнадежно забыл, оставив в памяти лишь парочку слов. Папирус, кажется, узнавал свое имя на этом языке – и вздрагивал каждый раз, когда Санс все с теми же любовью и обожанием, как и всегда, бойко выкрикивал на всю машину безумное сочетание звуков, которое точно значило «Папс». — Эй! – гаркнула Андайн с переднего сиденья, повернувшись к Папирусу, – до меня дошло, что твой панк уходит в отпуск! – она расхохоталась, снова повернувшись к дороге, – Если до этого он был бесполезен, то теперь мы уйдем в минус! – в следующую секунду ее подрезал красный внедорожник, и девушка громко выругалась, ударив по клаксону со всей силы. Лето насмешливо улыбалось из раскаленного неба с щекастым Солнцем, звонкоголосые птицы визжали на невообразимых нотах, будильник вибрировал, зарядились энергией ненависти. Шесть утра. Папирус резко сел на кровати, выученным движением попав по кнопке выключения будильника. Ему так и не удалось уснуть этой ночью – без сказки на ночь день не чувствовался завершенным и сон не шел – поэтому целую ночь Папирус слушал, как черные скрипучие мертвые тени ползали по потолку, заглядывая ему в глаза и перешептываясь. После того, как они приехали домой, Андайн, сообщив, что знатно взбодрилась (Папирус шутки не оценил), уехала восвояси, уже по дороге к машине начав набирать Альфис, и Папирус с братом на руках остался один воевать с дверью – ключи всегда были ночным кошмаром для его довольно крупных ладоней – а после был вынужден решать, что же ему делать. Санса он посадил на диван в гостиной, слабо надеясь, что он проснется, и какое-то время растерянно шлялся по дому, решая, что ему теперь делать, и машинально возвращая разбросанные во время игры подушки по своим местам. Злосчастную думку он, немного помяв руках, поставил на диван рядом с братом. Следующей жертвой скелета закономерно стала комната брата – поскольку там бардак царил постоянно, для любящего и порядок, и уборку Папируса в этой комнате всегда было злачное место. Он, тихо ворча под нос, свалил в одну кучу книги и тетради, которых в комнате Санса всегда было подавляющее большинство, но полок, разумеется, не было, открыл вечно задернутые шторы и собрал лежащую на полу грязную одежду. И мусор, много мусора самого разного происхождения. В одном углу комнаты, где в их доме под землёй обычно зависало Самоподдерживающееся Торнадо, сейчас скопилась целая гора того, что Санс признавал ненужным – а это случалось редко, ибо даже дырявую футболку с не отстирываемыми пятнами он держал до последнего, отказываясь покупать себе новую одежду. Правда, в официально мусорной куче больше всего было бумаги, вырванных и смятых тетрадных листов с расчетами, которых Папирус не понимал и не стремился понять. Даже если все это и свалялось в единой комок с пустыми пачками из-под чипсов и безнадежно испорченной одеждой, которую даже Санс признавал негодной, выбрасывать это все равно было нельзя, потому что уже было так, что через пару дней после генеральной уборки Санс начинал допрашивать брата о какой-то бумажке с чертежом или старой записке, которую он раньше считал бредом, а вот теперь она пригодилась, и в процессе поисков «ценных бумаг» выяснялось, что они уже дня так три или два как уехали на мусоровозе. Это всегда было неприятно, хотя старший никогда не злился и не ругался на Папируса, а просто вздыхал и возвращался обратно к себе в комнату восстанавливать утраченное по памяти. Папирус вспомнил об этом, когда хотел засунуть смятый клочок бумаги с перечеркнутыми записями и подписью «БРЕД» через всю страницу в мусорный мешок. Не стоило – по крайней мере, пока она не порвана и на ней хоть что-то можно прочитать. Сейчас Папирус лежал в кровати, сверля взглядом потолок, и не знал, куда ему идти и что делать. Брат, которого он решил оставить на диване, ибо Санс ничем не заслужил спать на том тихом ужасе, в который превратился матрас в его комнате, наверняка ещё не проснулся. Для себя Папирус решил, что эту штуку уже давно необходимо выбросить. Его старший брат – не свинья и не какой-то каторжник, раз уж ему не нравится идея спать на кровати, то можно купить хотя бы новый матрас. Тем не менее, нужно вставать. Папирус резко сел на кровати и потянулся, настроения для зарядки сегодня не было. Скелет легко соскочил с кровати и, выйдя из комнаты, двинулся вниз по лестнице. И остановился на шестой ступеньке, как вкопанный. Санса на диване не было. — Что... – тихо пробормотал он, не зная, как закончить вопрос и к кому он вообще обращался. — о, даров, – раздалось откуда-то со спины, и Папирус чуть не упал с лестницы, но вовремя вцепился в перила и повис на них, – ты уже проснулся! – послышались шаги, и Санс, слегка опираясь на стену (очевидно, потому, что перила были заняты), появился в поле зрения. Он широко улыбался, хотя и выглядел несколько... хуже, чем обычно. Хотя казалось бы, куда уж хуже. — Да, проснулся... – растерянно ответил Папирус, но тут же его взгляд зацепился за гипс на руке брата, и это вывело его из транса, – Как... – он замялся, – ...как ты себя чувствуешь? Санс нервно усмехнулся и пожал плечами. Значит, плохо, но не хочет признаваться. — да-а, устроил я тебе нервотрепку... – фыркнул Санс, постучав по гипсовой повязке, – извини. Папируса затошнило. — Ты не виноват, – пробормотал он, но брат только усмехнулся и двинулся вниз по лестнице. Повисла неловкая тишина. — Давай... – Папирус быстрым шагом нагнал Санса, спускающегося медленно и неровно, и незаметно подстраховал его, – Давай завтракать. — а у нас разве что-нибудь есть? – с улыбкой спросил тот, спустя мгновение оступился и, вероятно, упал бы, если бы Папирус не схватил его. — Я приготовлю, – ответил он, прислушиваясь к брату, который как-то подозрительно затих в его объятиях и перестал двигаться. — да ладно, давай уж я, – проскрипел он и отстранился, показывая, что может идти сам. — Ты... уверен? – Папирус не знал, почему спросил. — окостенительно уверен, – Санс пошатнулся, но удержал равновесие, вцепившись в стену. Папирус сделал видя что не заметил каламбур, – я в порядке, просто... – они наконец преодолели лестницу, и Папирус принялся нервно теребить шарф, надеясь, что этот жест останется незамеченным, – не очень... – его качало, как на корабле, – н-не очень себя чувствую... – и рухнул, как подкошенный. Папирус в последнюю секунду успел поймать его на руки. В конечном итоге решили заказать пиццу. Папирус чувствовал себя странно взрослым, когда звонил и заказывал, когда встречал курьера – курносого рыжего человека в красной кепке – когда оплачивал. Что значит «быть взрослым»? Наверное, заботится о ком-то слабее тебя. О ком-то, кто не может позаботиться о себе сам. — Санс, – тихо позвал Папирус, не ожидая ответа, но когда услышал знакомое хмыканье, показывающее, что его слушают, продолжил, – я взрослею. — вот ужас-то, – хихикнул старший. Что уж поделать, дети взрослеют. Он не мог это остановить. В конце концов, не он останавливает время.