A Question Of Trust

It's a question of lust It's a question of trust It's a question of not letting What we've built up Crumble to dust

Когда Джульетта непредвиденно забывает все, что знает о Нике, первую неделю он чувствует себя совершенно растерянным, как будто ухитрился потерять что-то бережно хранимое и дорогое для себя. Его мысли постоянно возвращаются к ней, и детектив никак не может отвлечься, безуспешно пытаясь найти выход из положения, а врачи не в состоянии сообщить ничего обнадеживающего. Спустя два с лишним месяца постоянного пребывания рядом с ней он и сам теряет веру в то, что она когда-нибудь вспомнит его. Да, прошедший срок на поверку очень мал, но Беркхардту кажется, что прошла уже вечность, а проводить ее рядом с близким человеком, который натянуто и виновато улыбается, стараясь лишний раз не оставаться с тобой наедине, предсказуемо больно. Проходит еще немного времени, и в одно не слишком ясное утро враз ставший одиноким Ник понимает, что цепляется за прежнюю, спокойную жизнь всеми силами – но не страдает из-за амнезии Джульетты так, как, по идее, должен бы. Им владеет пугающее безразличие, словно он никогда и не любил эту девушку по-настоящему, хотя на самом деле она, как и прежде, нужна ему. Еще можно надеяться и можно бороться за нее, за шанс на семейную жизнь и счастливый конец как в сказках, и ему надо сделать так по долгу совести… но в течение нескольких дней весь его мир встает с ног на голову. Его, черт возьми, волнует совершенно не то, что должно заботить нормального парня, без пяти минут невеста которого не может ничего о нем вспомнить; возможно, так сказываются на нем постоянные адреналиновые вспышки и недосыпание, но, в один момент переключив внимание с проблемы Джульетты на другую, тревожащую его много больше, он просто не в состоянии выбросить ее из головы. Ника очень беспокоит Монро. Нет, разумеется, с его другом-Потрошителем все в полном порядке, он здоров и вполне доволен жизнью, и все бы хорошо – но Беркхардту откровенно досаждает то, что практически все свое свободное время тот проводит с Розали в ее магазинчике. Его стало труднее застать дома, общение все чаще сводится к недолгим телефонным звонкам, и, как следствие, их вечерние разговоры по душам так же медленно сходят на нет. И все это как раз тогда, когда Нику необходима неуклюжая, подкупающая поддержка Монро – безусловно, это выбивает его из колеи. Розали – интересная, умная и довольно милая девушка, им обоим с ней здорово повезло, и, если подумать, она идеально подходит мягкому и домашнему Монро. Поначалу Ник и сам не понимает, почему его не радует то, что у его друзей, судя по всему, бойко налаживается личная жизнь. Он не хотел бы придавать этому особого значения, поскольку не лишен помощи и получает ее, стоит только попросить – но теперь, когда бы он ни позвонил Монро, рядом с ним почти всегда предсказуемо оказывается Розали, которая охотно содействует им едва ли не в каждом деле. И Ник благодарен ей за это: множество раз именно она спасала их заведомо проигрышное положение, и неизвестно, что бы было с ним без ее бесценных, а главное, своевременных советов. И все же относиться к ней с былым дружелюбием у него не получается, пусть даже он и старается искренне вернуть все на круги своя. Он чертовски ревнует Монро к ней. Детективу небезразлично то, что безраздельное внимание друга не принадлежит отныне ему одному. Он с большой неохотой признает, что чувство, беспокоящее его, является ревностью, не зачаточной и слабой, а полновесной, из-за вынужденного бездействия неспешно прожигающей нутро. Откуда она взялась и когда успела укорениться в сознании Ника, он сказать не может, но одно ему ясно точно – его собственническое отношение к Монро не могло возникнуть из ниоткуда, оно неподвластно ему, как инстинкт охотника-Гримма, и если ему придется через силу подавлять его, это будет невероятно сложно. Беркхардт не желает быть эгоистом, но он не в состоянии ежечасно игнорировать свой внутренний голос, упрямо призывающий предъявить на этого Потрошителя свои права, пока не стало поздно. Это подсознательное, подспудное желание, которому он не дает воли днем, пробирается в сны и донимает его ночами, и в итоге Ник переживает странную смесь смущения и стыда, не дающую ему покоя. Он смиряется с этой иррациональной, как он считает, в корне неправильной прихотью назвать другого мужчину своим не так уж быстро, но последней каплей, изменившей его, ожидаемо становится бутылка старого виски, в одиночку опустошенная под неизвестно откуда взявшиеся на его ноутбуке ранние песни Radiohead, которые, впрочем, поразительно вписываются в атмосферу. Надравшись, словно он не взрослый мужчина, а не знающий меры подросток, впервые добравшийся до алкоголя, Ник умудряется прочувствовать в этом состоянии то, чего никак не мог осознать трезвым: раз хочется до тянущей боли в груди и полной неспособности думать о ком-то другом, значит, он должен решиться. И Ник решается, ощущая себя при этом предавшим и удовлетворенным в один и тот же момент. Он неохотно раздумывает о том, что, каким бы пошлым это ни казалось, хорошая выпивка в этой сомнительной затее – его лучший помощник. Именно поэтому на полпути к дому Монро стоит заехать в местный винный магазинчик и купить там дорогое бургундское, которое тот так любит. Смотрится Беркхардт со стороны, как он сам думает, ужасно глупо – погляди-ка, в кои-то веки вздумал кого-то соблазнять – и собирается он с духом так долго, будто впервые идет на свидание с очень симпатичной девчонкой, коей этот Потрошитель, безусловно, не является. Монро удивляется приходу Ника в необычно поздний час, но он рад, что тот заглянул к нему на огонек просто так, поболтать в радушной компании и выпить; Ник заверил бы его в своих благих намерениях еще несколько раз для верности, однако он опасается сказать что-то не то и выдать себя. Он вообще не уверен, что все его странные мысли не читаются на лбу так явственно, как если бы их выжгли раскаленной печатью. Впуская Гримма в свой дом и запирая за ним входную дверь, Монро показывает, что доверяет ему безоговорочно и не ждет никакого подвоха, и Нику это даже на руку, но совесть, как и раньше, изрядно душит его. Не по-приятельски это – не просто чувствовать к лучшему другу нечто подобное, а исподтишка напоить и стремиться обмануть, подождав, когда от винных паров ослабнет бдительность его потаенного зверя. - Да, конечно, - говорит ему Монро в ответ на просьбу остаться на ночь, - Тебе, должно быть, непривычно ночевать одному в трейлере. Я вот не смог бы заснуть среди всех этих книг, снадобий и орудий – они внушают настоящий трепет. Ник соглашается с ним, принимая одновременно вымотанный и удрученный вид, но не уточняет, что одиночество кажется ему намного более острым, когда он видит друга вместе с Розали. - А знаешь, - немного погодя добавляет Монро, и Беркхардт слышит, что спокойные интонации его голоса вместе с этой фразой меняются, становясь более приглушенными, - Знаешь, мы с тобой вроде как в одной лодке теперь. Не понимаю, что нашло сегодня на Розали, но когда я поцеловал ее, она сказала, что нам стоит на время сделать перерыв в отношениях. Это прозвучало так, словно меня отшили, честное слово, чувак – а я даже не разобрался, что случилось. И после этого невеселого признания совесть Ника моментально и – он может чем угодно поклясться – удовлетворенно замолкает, наконец-то оставив его с Монро наедине. Они допивают бургундское в разделенной на двоих неполной, но понимающей тишине, и беспрерывное тиканье десятка часов сливается в единый звук, против воли навевая дрему. Время близится к полуночи, в уютной гостиной, заполоненной всякой антикварной всячиной, зажжены всего две старые лампы: их приглушенный свет располагает к искренности. Все истории об прошлых неудачах, романах и подарках судьбы вроде бы уже рассказаны, вино распито, говорить больше не о чем, да и не особо хочется. Стрелки решительно приближаются к двенадцати; раздается тихий звон, вслед за ним начинает отсчитывать секунды до прихода нового дня кукушка, и Ник, чуть было не уснувший в уютной обстановке от легкого опьянения, приоткрывает глаза и осознает, что Монро сидит чересчур близко к нему. А ведь в самом начале вечера они расположились на разных краях дивана – колеблясь, он первым отсел подальше, чтобы не вызвать подозрения своим сомнительным видом. Сейчас он отчетливо осязает долгожданное тепло и тяжесть чужого тела, прислонившегося к его боку. Разморенный Монро дремлет, практически опустив голову на плечо Беркхардта, и последний не помнит, когда они успели не только сдвинуться теснее, но и как-то совершенно интимно прижаться один к другому. От Монро пахнет терпко, по-мужски: старомодным одеколоном, алкоголем и – нотки этого насыщенного запаха заставляют Ника нервно сглотнуть – животным, щекочущим ноздри мускусом. Ник пытается вдохнуть его полной грудью, в надежде распробовать оставшийся на языке вкус, откидывает голову назад и выдыхает медленно, упиваясь и едва веря в то, что делает. Сон друга пока что неглубок, и Ник разрывается между желанием сидеть так, ощущая мерное теплое дыхание и не шевелясь, несколько часов до рассвета, заснуть рядом с ним – или разбудить и делать то, в чем нуждалась одна своевольная часть его души, пока Монро не опомнится. Он слегка меняет положение тела и, убрав руку со спинки дивана, приобнимает мужчину – не настолько сильно, чтобы разбудить его, но достаточно, чтобы исполниться его близостью. Возможность скорого прикосновения или даже поцелуя будоражит почти как сам настоящий, полный эмоций поцелуй, и Беркхардт отчего-то знает точно: стоит ему повернуть лицо вбок, подбородком он коснется чужого лба, и уже тогда вряд ли сможет себя сдержать. Непохожий на других, сам в себе запутавшийся Гримм отчаянно желает привязать к себе этого одомашненного Потрошителя еще прочнее: он хочет испытать не только его преданность, коей на самом деле нет границ, и товарищеское участие, но и взаимность – и не однажды. Нику необходимо увидеть смешинки в тепло-карем взгляде и эмоции, способные разгорячить кровь одним нехитрым намеком – не когда-нибудь, возможно, в будущем, а здесь, и хорошо бы как можно скорее. О последствиях он не задумывается, на самом деле боясь отвлечься на очередную совестливую мысль об обмане и отступить, так ничего и не сделав. Поколебавшись с пару секунд, Ник склоняет голову, касается губами чужой кожи и, испытав несравнимое ни с чем облегчение, прикрывает глаза. Он не имеет никакого права, но думает о том, что если бы Монро не уснул получасом ранее, то, быть может, он и не стал бы сопротивляться этим нелепым объятиям. Образам и настойчивым фантазиям наплевать на моральные запреты – они возвращаются к Беркхардту снова и снова, накрывая его отнюдь не хмельной волной азарта. Больше не опасаясь быть пойманным на месте свершения самого недостойного в своей жизни поступка, Ник ведет ладонью по шее спящего, сосчитывая ровное биение пульса, дотрагивается до небритой, колкой щеки – и прижимает его к себе чуть крепче, чем следует. То, что Монро больше не спит, детектив понимает поздно, когда не остается шанса отшатнуться и сделать вид, что ничего не случилось: Потрошитель поднимает руку и цепко обхватывает запястье Ника, решительно удерживая, но, к вящему удивлению, не делая попыток отвести ее от своего лица. Он вовсе не возмущается, не пытается оттолкнуть его или вскочить и остается сидеть на том же самом месте, тесно прислонясь к Нику и чувствуя, как неуверенно обветренные губы скользят по его виску. Наверное, это все вопрос доверия – хоть Монро и не кажется, что происходящее правильно, в действительности он не ощущает опасности и, полагаясь на Гримма, остается до странности спокоен. Беркхардт заправляет ему за ухо спутавшиеся волосы, начинает поглаживать макушку, и Монро отчего-то хочется зажмуриться и тихо заурчать, словно его вторая сущность – не свирепый волк-оборотень, а домашний, привыкший к подобной ласке кот. Ему не чужды предрассудки, но однажды он впустил этого парня в свою жизнь, несмотря на все опасения, поверил ему и зарекся относиться с пониманием – и потому Монро считает своим долгом спросить: - Ты это не от отчаяния делаешь, так ведь? – по его голосу нельзя сказать, что он по-прежнему пьян, и Ник вдруг вспоминает, что на существ алкоголь действует иначе, чем на людей. И это его успокаивает – раз не выдворили взашей сейчас, вряд ли выгонят вообще. В ответ на вопрос он качает головой и выдыхает «Нет, конечно», не сознавая, что эти слова успокаивают его ровно в той же степени, что и Монро. Потрошитель хмыкает, заметно расслабляется, слегка ерзая, и, наконец, устроившись на плече Ника поудобнее, отпускает его кисть на свободу. Ник совершенно не ожидает того, что вместо неловких стараний сократить близкий контакт до минимума Монро легко проведет ладонью по его боку, а затем опустит ее на плотно и довольно-таки притягательно обтянутое джинсовой тканью бедро. Он не ожидает этого, но ему нравится вот такая спонтанная близость, безобидная, не перешедшая пока что грань возбуждения и не обязывающая ни одного из них ни к чему предосудительному – если они сами того не захотят. Спустя пару десятков бесконечных, тянущихся подобно дикому меду секунд Монро приподнимается, оказавшись на одном уровне с Ником, и его взгляд, осмысленный, то и дело перебегающий с глаз Беркхардта на его губы, полыхает быстро наливающимся красным. Ник заворожен этим зрелищем – в этот самый миг он готов послать весь мир к чертям, ведь за целую жизнь до этого никто и никогда не смотрел на него с таким вопрошающим, голодным желанием. На раздумья не остается времени – и он резко подается вперед, ближе, останавливаясь в дюйме от лица Потрошителя, и вдыхает его пряный запах снова, так, что трепещут крылья носа. Мелькает звенящая, несвоевременная мысль о том, что ему не терпится распробовать этого мужчину на вкус везде, куда ему только позволят дотянуться, хоть он никогда и не замечал за собой влечения к своему полу. Но, если судить по заострившимся чертам лица Монро, все его запоздалые эксперименты будут воплощены в реальность немного позже. Ник не думает возражать, потому что в эту самую минуту на вкус явно собираются попробовать его самого. Целуется Монро неуклюже, но яростно – почти кусает раскрывающийся ему навстречу рот, впиваясь, враз зализывая саднящие губы, и пробует сдержать рвущиеся из горла сдавленные, нечеловеческие звуки. Это неожиданное, вышедшее за рамки буйство вопреки всему не пугает: его не спишешь на долгое воздержание или опьянение, ни одна бутылка самого крепкого вина не доведет сразу двоих до такого состояния. Временной блажью желание такой силы тоже не назовешь. Ник мертвой хваткой вцепляется ему в плечо и отвечает с охотой, хоть и не может толком перехватить инициативу у жадного зверя, невольно пробившегося сквозь личину Монро. Почему это случилось так до смешного просто, он спросит у себя позже, когда наступит утро, так и не поверив до конца, что сумел примириться со случившимся так легко. Накануне между ними не будет ни малейшего отторжения; возбуждение вспыхнет и займется так ярко, будто искры-угольки его теплились уже давно и просто дожидались момента, когда настанет пора появиться огню. Монро одумывается, слегка сбавляет темп, и Ник, отстраненный от поцелуев, но не выпущенный из кольца сильных, оглаживающих его спину рук, торопится расстегнуть свою рубашку. Он не собирается просить вслух о большем, интересоваться не до конца ясными мотивами или украдкой подталкивать Монро к чему-либо, но если тот не протестует – а все его жесты говорят об этом – отказываться Беркхардт не станет. Ему не терпится как можно скорее стянуть с Монро этот несуразный, успевший стать родным вязаный свитер, чтобы единым движением провести ладонями по плечам, покрытым целой россыпью веснушек. «Сейчас его не назовешь тем покладистым парнем, который идеально подходит Розали», - Ник абсолютно уверен в этом, потому что доказательства красочными метками скоро украсят его шею: довольно сложно сохранить благородные порывы и перестать думать о безнравственном соблазнении друга, когда тот рывком привлекает тебя к себе, горячечно целует и кусает, словно безумный. Они валятся на диван, запутавшись в рукавах не до конца снятой одежды, и в итоге сдергивают плед на пол; Ник предсказуемо оказывается снизу, и от тяжести навалившегося сверху тела он ощущает, как жар, охвативший ранее его пах, распространяется и по всему телу, легко покалывает иголочками там, где Монро дотрагивается до него. Ни один из них никогда не был с мужчиной и до этого времени вообще не замечал особой тяги к такому: к низкому тембру голоса, выдающему возбуждение, к неподатливым мускулам и не таким мягким и уступчивым, как женские, губам. Теперь все то, что происходило раньше, подозрительно быстро отошло на задний план. Нику хотелось – его хотели – они оба явно не собирались останавливаться на полпути, да и не могли. Давняя прихоть вместе с еще не выветрившейся толикой алкоголя успешно размывала границы между недоступным и прежде запретным, заметно меняла устоявшиеся с годами привычки. Беркхардт приподнимается на локтях, с трудом переворачивается на живот, проявляя уместную инициативу, и Монро без слов понимает его. Он помогает расстегнуть и снять джинсы, закидывает их на подлокотник, не заботясь о порядке. Когда Ник неловко выгибается и пытается стянуть с себя и нижнее белье, Монро на мгновение замирает, не смея дотронуться – пусть даже инстинкты и побуждают его без раздумий взять то, что предлагается почти без стеснения. Вскоре звериная натура, стремящаяся поскорее завладеть истинной редкостью – Гриммом – окончательно усмиряет его сомнения насчет того, что они собираются сделать. Очень кстати вспомнив о дыхательной гимнастике, помогающей справиться со стрессами, Монро машинально меняет ритм дыхания, выравнивая его, и перестает дышать, как загнанное в ловушку животное. Ничего предосудительного, по сути, и не происходит: они действуют по взаимному согласию, движимые скорее чутьем, чем разумом, а их так называемых половинок поблизости точно нет. И потому боксеры живо отправляются вслед за джинсами; Монро помогает Нику устроиться поудобнее, хотя сам не совсем представляет, какая поза подойдет для этого лучше всего. Он раздвигает его колени, становясь между ними – и один только вид доверившегося, лежащего под ним Ника заводит его так скоро, будто он снова стал тем несдержанным, неопытным мальчишкой из своего не слишком светлого прошлого. Монро не рассматривает Ника пристально, все еще опасаясь смутить его неосторожным, навязчивым прикосновением, и то особенное, предшествующее первой близости напряжение медленно нарастает вокруг и внутри них. Краткие паузы между вдохами и выдохами – вот чем можно теперь измерить их собственное, самовольно изменившее свой ход время. Ведь те самые старинные часы с кукушкой обиженно молчат, будто бы завод у них закончился раньше обычного. Остро, маняще пахнет возбуждением, оно щекочет ноздри, раззадоривая – и Потрошитель не помнит запаха более притягательного, чем этот чистый и естественный, ничем не замутненный запах человека, слегка скрадывающийся разве что вкусом выпитого вина на губах. Не зная толком, что стоит сделать дальше, он ведет ладонями вверх по бокам Ника и кладет их ему на лопатки в стремлении унять этим жестом волнение глубоко внутри то ли себя самого, то ли своего непредвиденного любовника. Монро специально не заостряет внимания на том, когда, собственно, решается и накрывает Ника собой. Он всего лишь прижимается к чужой теплой спине торсом – не так сильно, чтобы помешать свободному дыханию, наклоняется и шутливо целует Ника в ухо. И отмечает, что последовавший вслед за этим мягкий смешок сделал обстановку более доверительной. Нику отчего-то нравится, что его касаются уже не несмело, а твердо, основательно, со знанием. Широкие мужские ладони умело разминают плечи, буквально за пару движений сумев расслабить все тело, щетина на подбородке щекочет щеку, а губы около его уха пусть и не целуют по-настоящему, а хрипло нашептывают что-то совершенно неподходящее ситуации, но так свойственное Монро: о недурном выборе вина, тугой молнии на брюках и о том, что завтра с утра им неплохо бы снова завести те часы. В Монро потрясающим образом разом уживаются две соперничающие сущности: человеческая, сохраняющая ему ясность сознания в моменты страсти, и звериная, неспособная контролировать темные желания и поэтому распаляющая их до предела - уговаривающая его как можно скорее сделать Ника своим без остатка, пока ими обоими владеет это заблуждение. Забывшийся Монро отвлекается от Беркхардта всего один раз, и то ненадолго: встает с дивана, споткнувшись о плед, негромко гремит дверцей ближайшего шкафчика, разыскивая что-то, а затем возвращается и в первую очередь стягивает с себя несерьезные полосатые носки, и только потом – остальную одежду. Он чересчур безмятежен для человека, намеренного впервые в жизни переспать с мужчиной, более того – спонтанно и со своим единственным другом. Он целует Ника куда-то в загривок, не спеша ведет губами вдоль его позвоночника вниз, и наконец подтягивает его за бедра ближе к себе. Предвкушение, поровну разделенное на двоих, вскипает не сразу, оно накатывает как прибой, тесно переплетаясь с возбуждением, и нельзя понять, когда все это началось – все тело в дрожи. Подготавливает его Монро долго и усердно; до того усердно, что после семи минут, пять из которых проведены им с приподнятой задницей, Ник напрочь забывает о смущении. Он и вправду готов взвыть от нетерпения, от тянущего болью напряжения в паху и от того, что выделывают с ним эти бережные, слегка грубоватые пальцы. Мазь, которую Монро использует вместо смазки, пахнет травами, и этот горьковатый аромат остается у Ника на коже после того, как он заводит руку за спину и норовит схватить Монро за запястье. Медлить дольше положенного не стоит, если от перевозбуждения он не может ровно дышать. Потрошитель понимает его раньше, но даже не думает спешить – он не совсем готов морально и способен это признать, насколько позволяет ему усталость и крепкое бургундское, смешавшееся с кровью. Опасаться первой близости, которая может стать самой особенной, непохожей на все предыдущие, смысла нет; единственное, что заботит Монро – это мысль о неудобстве, которое он может ненароком причинить Нику. И он пробует сделать все, чтобы возможность этого стала совсем незначительной. Когда выдохи Гримма становятся громче и прерывистее, лишь тогда Монро отстраняется от него, с каким-то отчаянным удовлетворением убедившись, что тот донельзя расслаблен. Он распределяет смазку по члену, кладет ладонь Нику на крестец, успокаивающе поглаживая его, и входит – дюйм за дюймом, чувствуя, как пот со взмокшего лба начинает щипать глаза, и как напрягается, подается назад мужчина под ним. Беркхардт ловит воздух ртом – поначалу дышать так проще, чем носом. Болезненное ощущение заполненности, что он испытывает сейчас, непривычно, но оно вполне терпимо и не причиняет серьезного дискомфорта. Чуть спав, его возбуждение вновь возвращается, едва ли не с пущей силой, заставляющей цепляться пальцами за обивку дивана. Краска приливает к щекам, когда Монро начинает двигаться; удовольствие ленивыми, слабыми пока что всплесками пульсирует где-то внутри, растекается волнами, и Ник против воли жмурится – ему нравится, на самом деле нравится чувствовать все это. Все быстро идет по нарастающей. Эмоции зашкаливают, становясь невыносимо яркими – до пляшущих цветных пятен под сомкнутыми веками, до испарины, мелкими капельками усеявшей спину и поясницу и до челюстей, стиснутых настолько, что, кажется, их практически сводит. Нику нестерпимо хочется застонать, потому что это безумно хорошо, намного лучше того, что он представлял себе или о чем читал, но он не может подать голос так просто – что-то все еще сдерживает его. Потрошитель – точно он способен нарочно прочесть его мысли – меняет темп, плавно, но достаточно, чтобы не выслушивать больше от Ника одни лишь свистящие выдохи сквозь зубы. Ему не слишком удобно двигаться в таком положении: поза эта скорее подошла бы для широкой кровати, на которой есть, где развернуться и за что ухватиться, сохраняя равновесие; здесь же он вынужден крепче держать Ника за бедра, и от этого любой толчок кажется ему непозволительно небрежным. Ник не замечает этой небрежности, как не вспоминает и о том, что этот опыт у них обоих первый, и что пробуют они именно друг с другом. Иголочками колет кончики пальцев: руки затекли, поскольку он лежит, уткнувшись лицом в кулак правой, не в силах поднять голову, а другой изредка сдавливает член у основания, не делая попыток его ласкать. Изредка – оттого, что этой же ладонью Ник намного чаще поглаживает руку Монро, надежно удерживающую их от падения на пол. Совершенно истомленный, взмокший, он дышит прерывисто, рывками выталкивая воздух из легких, и стонет как-то обреченно под конец – если, конечно, эти задушенные, похожие на хрипы звуки можно назвать стонами. Монро вторит ему, выдыхая почти в унисон. Его пальцы накрепко впечатаны в кожу Ника, не до синяков, а до онемения, но в порыве он не замечает такой сущей мелочи, когда они приближаются к финалу вместе. Одновременно - один тотчас за другим. Беркхардт запрокидывает лицо, распахивает глаза шире, не видя при этом перед собой ничего, что ему хотелось бы увидеть, а в особенности – мужчину, который ритмично, до беспамятного состояния вбивает его в скрипящий диван. Его тело внезапно пробивает резкой, секундной судорогой, и Ник шумно сглатывает. Миг острого наслаждения краток, но он продолжает чувствовать отголоски так и не ушедшего оргазма, спустя пару неглубоких вдохов вернувшегося и вновь накатившего на него, но уже постепенно. Монро обхватывает Ника поперек груди и тянет его наверх, прижимая к себе и удерживая вертикально; он делает всего несколько толчков, сбивается и кончает, зарывшись носом в короткие волосы на затылке. Не желая навредить, он выходит из него, как только переводит дух – на внутренней стороне бедер Ника оседают белесые капли – но объятий не разжимает. Так они и продолжают стоять на коленях, вплотную друг к другу, как-то незаметно переплетя руки, и стараются как можно скорее отдышаться, деля неровную тишину на двоих. Когда часы из соседней комнаты начинают бить половину второго ночи, Монро наклоняется, чтобы поднять с пола плед, и протягивает его Нику, а затем встает на ноги и потягивается, пряча тень улыбки в едва осветленном сумраке комнаты. - Спим здесь? – как ни в чем не бывало спрашивает он, и если не вслушиваться, можно представить, что между ними никогда и не происходило ничего подобного сегодняшнему. Но нет – в голосе Потрошителя различимы другие, ранее незнакомые, интимные нотки, и Беркхардту приятно их слышать. Он думает, что немногие, должно быть, слышали голос Монро таким рокочущим и соблазнительным. - Да, пожалуй, - отвечает Ник, и ему уже не кажется, он уверен, что все случилось так, как и было предопределено, что все сложилось правильно. – Значит, не собираешься выставлять меня вон? Монро бросает ему подушку с кресла, и он на автомате ловит ее, впрочем, не отводя взгляда от обнаженного живота своего новоявленного любовника. - Не все же тебе в этом трейлере куковать, - пожав плечами, хмыкает Монро и, как и был, в чем мать родила, проходит на кухню – спать ему теперь не особо хочется, зато в чашке горячего, ароматного травяного чая он ни себе, да и Нику отказывать не собирается. - Оставайся здесь, сколько хочешь. Скрасишь мое существование, сам отдохнешь от... своих проблем. И хотя он не говорит открыто, несложно догадаться, что и для него эта связь, перешедшая из простой дружеской в близость, не обернется пустым, лишь иногда тревожащим память воспоминанием. Каждый из них походя осознает то, что это и есть вся суть доверия - когда ты в буквальном смысле бросаешься в темную воду с головой, не задумываясь о последствиях, но при этом знаешь, что тебя не осудят. Не оттолкнут. Ник понимающе сощуривается и мягко улыбается Монро вслед, взбивая в руках расшитую подушку, на которой они вскоре должны будут заснуть вместе. Впереди у них по меньшей мере остаток этой ночи. fin