Уродство

      За то, что он отнял, ему и вовек не расплатиться.       И Торда это радует до безумия. Повалить Томаса легче простого, Ларссон даже не прикладывает к этому никаких усилий. Риджуэлл в его руках лишь тряпичная кукла, не способная к сопротивлению. — Ты отвратителен, Томас.       Его тело и вправду отвратительно. Худощавое, исполосованное витиеватыми шрамами, обтянутое бледной, почти прозрачной кожей. Торда это почти не возбуждает. Даже полутьма в комнате не способна скрыть эту мерзость, будто назло подчеркивают все изъяны, все раны алые простыни. Эти отметины были получены в боях, некоторые оставил сам Торд, как напоминание о своей силе и о том, что он ничего и никогда не забывает. — Ты просто отвратителен, ебаный ублюдок.       Лицо Томаса остается все таким же безразличным. Он лежит и не двигается, понимая, что любое сопротивление приведет к отвратительным последствиям. Но Торда даже это радует — он надрессировал Томаса как собаку, что будет беспрекословно отдаваться воле хозяина, боясь и лишний раз вздохнуть. Кто бы мог подумать, что этот самодовольный и несносный bastard, глупый и отвратительный упрямец, станет словно крыса в беличьем колесе, не имеющее права даже выражать свою боль. И в этом есть свое очарование.       Некое очарование есть и в том, как Томас невольно вздрагивает от каждого касания, как пытается прикусить собственный язык, чтобы не вскрикнуть, когда его хватают за бедра, заставляют раздвинуть ягодицы. Торда все это забавляет.       Он входит в него без подготовки, лишь предварительно смазав свой член слюной. Томас сначала вздрагивает, а затем не сдерживается и вскрикивает от боли. Тихо и сдавленно, но этого достаточно, чтобы в Торде проснулась звериная ярость, за которой стоит ликование садистской ненависти. Он бьет Тома наотмашь, даже не думая об очках с чувствительным и хрупким дисплеем. Он хватает рукой тонкую и бледную шею, продолжая сдавливать механическим протезом чужие бедра. Торд с жадностью наблюдает за тем, как наливается алым лицо Томаса, как он хрипит, не в силах сделать и вдоха. — Я вырву тебе язык, — он говорит это почти беззлобно, почти ласково, будто объясняя что-то маленькому ребенку.       Уродливое тело под ним извивается, когда движения Торда становятся быстрее. Он входит так глубоко, как только может, не для своего удовольствия, а чтобы сделать намного больнее. Лицо Томаса становится ярко-пунцовым, почти фиолетовым. Даже мрак не в силах этого скрыть, а потому Торд нехотя ослабевает хватку, пытаясь надолго запомнить эту гримасу напротив. «Очаровательно» — думает он, наращивая темп. Толчки немного болезненные даже для самого Ларссона, вот только останавливаться он не собирается.       Томас дергается от боли, пытается оттолкнуть, упирается в чужую грудь руками, что-то хрипло шепчет, стонет. Он бы разрыдался, Ларссон это чувствует, вот только рак забрал у него такое удовольствие.       Торд на мгновение задумывается, как хотел бы увидеть слезы Томаса, и только одна мысль об этом почти доводит его до оргазма, а ненависть в груди, будто пламя, в которое подлили бензин, трепещет жаром, да так, что по-настоящему обжигает.       Ларссон кончает неожиданно даже для самого себя, ощущая, как жаром проходят по телу мурашки. Риджуэлл тоже наконец обмякает, руки подрагивают. — А теперь проваливай, — Торд лениво встает с кровати, все в голове смешалось в кашу. Он чувствует себя устало, — и не смей испачкать простыни.       Томас послушно встает следом и тут же чуть ли не падает. Его ноги дрожат и, кажется, совсем не держат своего владельца.       Ларссону на это плевать. Единственное, что ему сейчас не дает покоя — мысль о том, почему уродливое тело Риджуэлла сейчас так похоже на его собственное.