Семнадцатое письмо

× × ×

Мне было почти восемнадцать, когда меня представили как Альфу. И в этом не было ничего удивительного, ведь, в конце концов, мой отец был Альфой, и мой папа тоже представлялся как Альфа вплоть до того момента, пока его вторичный пол не изменился, и он не предстал уже как Омега. Я не почувствовал ничего особенного во время этих метаморфоз, за исключением того, что на занятиях мне вдруг показалось, будто у меня поднялась температура. К счастью, наш классный руководитель был достаточно опытным человеком: он сразу же отвёл меня в отдельную медицинскую палату, где мне сделали укол. Всё прошло очень быстро и гладко, так что после всех тестов я даже умудрился поспеть к своему дневному курсу английского языка. Однако мой дядюшка Порш всё равно был обеспокоен. — Восемнадцать... не слишком ли рано? — сказал он. — Нет, — ответил я. — Всё дело в правильном питании. У многих моих одноклассников вторичный пол проявляется в семнадцать или даже шестнадцать лет. Нахмурив брови, дядюшка Порш замолчал. Я знал, что он не рвался обсуждать со мной вопросы пубертатного возраста. Когда дядя Кинн почувствовал, что атмосфера накалилась, то попытался вмешаться в разговор, сменив тему: — Так что бы ты хотел получить в подарок на свой восемнадцатый день рождения? Дядя Танкхун, сидящий тут же, рядом со мной, высмеял его: — С возрастом ты становишься всё невыносимее. Как можно прямо спрашивать кого-то о том, что он хочет получить в подарок? — Я приму всё, что мне дадут, — пожал плечами я. — Что-нибудь дорогое. И чем больше, тем лучше. Все рассмеялись, а потом вновь повисла тишина. Атмосфера снова стала напряжённой. Наконец, дядюшка Порш не удержался и нерешительно проговорил: — Письмо этого года... У меня его нет. Оно у твоего дяди Чана. — Знаю, — сказал я. — Я спросил его об этом пару дней назад. Он пришлёт его мне. Письма были от моего папы. По одному каждый год, начиная с моего второго дня рождения. На самом деле, меня очень интересовало, как папе удавалось выкроить время из своего плотного графика, чтобы писать эти письма. Но, разумеется, никто так и не смог ответить на мой вопрос. * Мне было чуть больше года, когда мой папа ушёл из жизни, — тогда я ещё только начинал использовать слово «Пит» в своих предложениях. Стояла ранняя весна, холодный, но солнечный день, и папа одел меня в свитер, связанный моей прабабушкой. Я бегал по двору, потому что не хотел есть морковку, которая лежала на моей тарелке, и кричал: — Никакой морковки. Пит ест морковь. Пит — обжора. Папа был от меня в восторге. Он перестал пытаться накормить меня и вместо этого приступил к своему собственному обеду. Я устал после двух кругов беготни и потому вернулся к папе, чтобы, затаив дыхание, понаблюдать за тем, как он ест карри. — Венис, хочешь тоже попробовать карри? Я кивнул. Папа взял маленькую ложечку и дал мне немного. Я причмокнул несколько раз, а потом выплюнул еду. — Морковка! — закричал я, захныкав, потому что мой свитер был испорчен. Это одно из немногих чётких воспоминаний о папе, которые сохранились в моей памяти с тех времён. К сожалению, лицо папы в моём сознании долгое время оставалось лишь размытым пятном. Всё, что я помнил, это его волосы, выкрашенные в цвет послеполуденного солнца, и несколько грубоватые пальцы, которыми он стирал карри с моего лица. О «ямочках на щеках» и «глазах, в момент улыбки похожих на ясный месяц» мне в основном рассказывали мои дядюшки. Из-за этого мне было трудно выполнить задание по рисованию моих родителей в то время, когда я ещё ходил в детский сад. В тот вечер я закончил рисовать отца за десять минут, а затем провёл остаток ночи, пытаясь изобразить папу по рассказам моего дяди. Когда я сдавал рисунок на следующий день, учительница указал на маленького светловолосого человечка с широко распахнутыми глазами и спросила: — Это Венис? — Нет, — сказал я, — это Пит. — О, так это папа Венис. Но как же так получилось, что папа одного роста с Венис? Я не ответил. Учительница снова указала на рисунок и спросила: — Значит, птичек и цветочки вырастил твой папа, верно? — Нет. Птицы — это Пит. И цветы — это Пит. И это солнце — тоже Пит. Это не было случайностью. Внимательно выслушав рассказ дяди Арма и дяди Пола, я очень тщательно обдумал каждую деталь своего рисунка. К сожалению, в то время я ещё не умел рисовать ангелов, иначе бы на этой картине обязательно появился один из них. Самое главное, что папа сказал мне, что я могу принимать за него пролетающих мимо птиц и розы во дворе. Он написал мне об этом в своём первом письме. «Кушает ли Венис что-нибудь вкусное в последнее время? Ты ведь немного скучаешь по своему папе, верно? Когда я был немного постарше, чем ты сейчас, я тоже скучал по своей маме. Однако мама не могла вернуться ко мне, и тогда мне пришлось научиться одной маленькой хитрости: я общался с большим деревом во дворе, как будто бы это была моя мама, и рассказывал ему обо всём на свете. Например, я говорил дереву, как сегодня устал от тренировок по боксу, но что уже завтра я смогу пойти к бабушке и поесть её вкусный омлет. Ты, Венис, можешь сделать то же самое, если вдруг соскучишься по мне. Ты можешь поговорить с птицами во дворе и с розами, которые посадил твой отец. Знаешь, папа действительно может услышать твой голос. И хотя тебе может показаться, что папы там нет, на самом деле я буду сидеть на спинах у птиц или в цветах. Я всё время буду рядом с Венис». Тогда я ещё не знал всех слов, поэтому письмо мне прочитал мой дядюшка Порш. Он прочитал его несколько раз. Мой папа отдал все шестнадцать писем Поршу, потому что считал, что Порш, был, возможно, единственным, кто, увидев на конверте надпись «Для моего любимого Венис», не станет их вскрывать. Так оно и оказалось. Дядюшка Порш продолжал перечитывать письмо до тех пор, пока я не перестал спрашивать, почему я не могу увидеть Пита в цветах, и не начал, наконец, делать то, что написал мой папа. Только тогда дядюшка Порш торжественно убрал письмо в мою любимую коробку из-под шоколада. Держа большую коробку, я наклонил голову и спросил у него: — Итак, Пит ушёл куда-то очень далеко? Так сказала моя учительница, когда я спросил у неё о нём. Порш с трудом проговорил «Да». — Это странно, — сказал я. — Моя учительница не знакома с Питом, откуда она может знать, что он ушёл? Дядюшка на это ничего не ответил, а я продолжил: — Она также сказала, что я, скорее всего, не увижу Пита долгое, очень долгое время... Как долго это «долго»? Дольше послезавтрашнего дня, когда вернётся Вегас? Мой дядюшка по-прежнему ничего не говорил. Вздрогнув, он просто опустился на колени, чтобы заключить меня в объятия. Но даже на следующий день после великого знаменательного «послезавтра» мой папа так и не вернулся. Не вернулся он, и когда пришёл Вегас. Я несколько раз перечитал те несколько писем, которые папа оставил мне; разговаривал с цветами и птицами во дворе более шестисот дней подряд, но мой папа всё не возвращался. Пока в один прекрасный день до меня вдруг не дошло, что «долгое, очень долгое время» означало, что мой папа не вернётся никогда. Потому что он умер от пуль неизвестных — итальянцев или японцев — в январе, вскоре после того, как накормил меня карри. Через неделю после его смерти мой дядя Кинн и другие люди забрали у моего отца тело моего папы, которое вот-вот должно было начать разлагаться. Они одели его в чистую одежду, чтобы спрятать за тканью зияющую дыру в его груди, и похоронили на землях Чумпхона. Похоже, мой папа не оставил после себя ничего, кроме семнадцати писем для меня и одного послания для моего отца. Тогда я не знал и даже не хотел думать о том, какие слова мой папа оставил моему отцу. Меня заботили только мои собственные письма. * Когда мне было четыре года, дядюшка Порш отвёз меня в Чумпхон. Но я не хотел идти на могилу папы. Я сел на ступеньки перед домом моей прабабушки и выпалил как на духу: — Я хочу письмо от Пита! Мне нужно письмо Пита! — Но ведь ты только на днях получил его третье письмо, разве не так? Уговор есть уговор: одно письмо в год. — Я хочу письмо Пита! — Венис, я знаю, что ты скучаешь по папе. Но разве мы не собираемся навестить его прямо сейчас? Ты сможешь поговорить с ним обо всём, о чём только захочешь. — Я хочу! Письмо! От Пита! Порш никогда бы не смог этого понять. Было бессмысленно разговаривать с камнем, на котором выгравировано имя моего папы. Так же бессмысленно, как говорить с цветком или птицей, и никогда не получать от них ответа. Но, верный своему слову, Порш просто стоял там и смотрел, как я плакал до тех пор, пока, наконец, не заснул. Не достал он четвёртого письма и тогда, когда ночью у меня вдруг поднялась высокая температура. Он просто снова и снова перечитывал первые три письма, тем помогая мне отыскать покой между строк, написанных рукой моего папы. Размышляя об этом позднее, я понял, что тогда мне действительно было не так уж и трудно переживать всё это. Я просто несколько раз поплакал, но в конце концов смог успокоиться. Если же говорить о том, кто действительно раздражал, этим «кем-то» однозначно должен быть мой отец. Все думали, что мой отец покончит с собой на следующий же день после того, как было найдено тело Пита, но это было не так. Он просто заперся в своей комнате вместе с моим папой и снова и снова прослушивал голосовое сообщение, которое тот отправил ему перед смертью. Он чуть не пристрелил моих дядю Кинна и дядю Кима, когда они выламывали дверь в его спальню. Однако, когда дядя Танкхун прокричал ему что-то вроде «Ты хочешь навсегда лишить его покоя?», ко всеобщему удивлению, мой отец опустил пистолет и позволил им унести тело. Похороны папы продолжались семь дней. Мой отец упал в обморок на третий, потому что не ел и не спал несколько дней подряд. Когда он очнулся, к нему подошёл Порш и просто сказал: — Либо ты принимаешь то, что сказал тебе Пит, либо я пристрелю тебя прямо сейчас. Я не знаю, как на это отреагировал мой отец, но, по крайней мере, после того, как его выписали из больницы, а гроб Пита отвезли в Чумпхон, он был занят поимкой и убийством тех итальянцев и японцев. На самом деле, для меня это не имело никакого значения. Он был занят всегда, даже тогда, когда мой папа был ещё жив. Однако было странно, что отец не стал приходить домой реже, когда Пита не стало. Хотя я почти не виделся с ним, иногда по ночам, словно через пелену тумана, я слышал, как отец разговаривает с моим дядей Макао. Я бормотал «Вегас?» и снова засыпал, так и не получив ответа. На следующее утро я узнавал от дяди, что мой отец действительно был дома, но снова ушёл рано утром. Обычно я говорил «Хорошо» и шёл по своим делам дальше. Это не имело для меня никакого значения. Моя няня отвечала за моё питание и комфортную жизнь, мои дяди гуляли со мной днём и охраняли мой сон ночью. Так что для меня действительно было не важно, оставался ли мой отец дома или нет. Только в мой день рождения всё могло иметь хоть какое-то значение. Я слышал, как дядя Кинн рассказывал, как через три дня после моего второго дня рождения ранним утром он обнаружил на пороге своей комнаты моего скорчившегося, залитого кровью отца. Тогда отец спросил Кинна: — Порш здесь? Я знаю, что Пит передал ему письма для Венис. Я просто хочу прочитать первое. У моего дяди Кинна не хватило духу сказать, что письмо уже было передано мне лично в руки. Вместо этого он попросил Вегаса привести себя в порядок. Итак, в тот день я открыл глаза и увидел своего отца со смешной повязкой на руке. Он сидел на краю моей кровати и с вызовом смотрел на меня. Тогда мне пришлось отдать ему коробку конфет, которую я прятал в наволочку, но пригрозить ему, чтобы он вернул её, как только закончит читать, потому что я не мог спать по ночам, если не обнимал её. Отец провёл весь день за чтением одностраничного письма, и я уже был готов пожаловаться на него дяде, но отец успел вернуть её раньше. Он посмотрел на меня, обнимающего коробку, и спросил: — Венис... Ты хочешь сегодня поспать со мной? Я округлил глаза и покачал головой. Однако, немного подумав об этом, я всё-таки решил, что в этом нет ничего плохого. В тот момент, когда дядя Макао узнал об этом, его глаза распахнулись ещё шире, чем мои. На самом деле не было большой разницы между тем, с кем спать — с моим отцом или с дядей. Однако Танкхун почему-то тяжело вздохнул, когда узнал об этом. Он пробормотал: — Макао действительно бессердечный. Он не боится, что Вегас задушит ребёнка посреди ночи, а потом застрелится сам. Я тогда так и не смог понять, почему мой дядя Танкхун сказал это. И хотя я никогда не сидел, как другие дети, на плечах отца и не катался на его спине верхом, как на большой лошади, у меня не было страха перед ним, потому что он никогда не ругал меня раньше. Наверное, тогда Вегас просто казался мне немного странным. * Всё изменилось, когда я только-только должен был пойти в начальную школу. В тот вечер я смотрел телешоу с дядей Танкхуном и другими. Я так погрузился в происходящее на экране, что не сразу понял, что в комнате не осталось никого, кроме меня. Я выключил телевизор и услышал шум снизу. Я спустился на первый этаж и увидел в гостиной множество людей. Мой отец стоял на ковре в самом центре. Одной рукой он держал мужчину за волосы, а другой — приставлял пистолет к его виску. Я должен был называть этого мужчину дедушкой, но мой отец никогда бы не позволил мне это сделать. Он просил меня называть его «господин Корн». Ещё никогда я не видел господина Корна в таком состоянии. Его распухший нос был разбит, а сам он был прижат к полу. Он кричал что-то вроде: — Я не знал, что эти итальянцы действительно застрелят его. Пит... Глаза моего отца налились кровью, и он ударил его ещё раз. — Ты не знал? Тебе просто было всё равно, не так ли? Перестань сопротивляться. Я и подумать не мог, что такой, как ты, может испугаться. Корн сплюнул скопившуюся во рту кровь и вдруг улыбнулся. — Знал я это или нет, Пит был всего лишь собакой, которая больше не была предана своему хозяину и всё норовила убежать. И всё же, после всех тех лет, что он состоял у меня на службе, было немного жалко наблюдать за тем, как он умирает. Я не ожидал, что Пит окажется настолько умным, чтобы понять, что я собираюсь использовать его, чтобы угрожать тебе. Однако нет смысла гадать и дальше, ему всё равно бы пришлось ценой своей жизни помочь мне разобраться с теми людьми. Вокруг стояли мои дяди, но ни один из них не целился в моего отца. Корн засмеялся ещё громче. — Теперь, Вегас, ты можешь убить меня, ты победил. Ты победил, но что с того? Он посмотрел сначала на моего отца, а затем перевёл взгляд на меня, застывшего на лестнице. Дядя Танкхун встал передо мной и закрыл мне уши руками, когда мой отец нажал на спусковой крючок. Я поднял на него глаза. В воцарившейся тишине я увидел, как слёзы текут по его щекам. В тот день отец привёз меня домой. Я стоял в дверях ванной и наблюдал за тем, как он неторопливо и тщательно мыл руки после того, как вытер кровь со своего лица. — Хочешь лапшу быстрого приготовления? — спросил он меня. Я покачал головой, а потом кивнул. Итак, мой отец приготовил две тарелки лапши. Я съел половину, а он — полторы тарелки. Ночью, за свою ещё совсем короткую жизнь, я впервые растерял весь сон. В одно мгновение мой дядя произнёс «задушить ребёнка», а уже в другое я видел лица множества разных людей. Мой отец убил своего дядю, а я подумал: «Теперь мои дяди никогда не позволят мне войти в их дом». Однако отец пришёл ко мне ночью не для того, чтобы задушить меня. Даже когда я погрузился в глубокий сон, он не сомкнул руки на моей шее. Он тихо лежал ко мне спиной, а через некоторое время достал что-то из кармана своей пижамы. Я знал, что он снова и снова переслушивал голосовое сообщение, которое ему оставил мой папа. Меня так и подмывало вынуть все свои письма из коробки и тоже прочесть их, но в комнате было слишком темно. К счастью, я помнил каждое слово каждого письма, поэтому, отогнав все другие мысли, я просто начал вспоминать строчки, которые мне писал папа. «<…> Твой папа научился кататься на велосипеде по песку. Нет, это не один из тех детских велосипедов с дополнительными колёсиками, это большой велосипед с большими колёсами. Сначала я постоянно падал, но песок был мягким, и мне не было больно. Но, наверное, маленькие крабы смеялись надо мной. Итак, я отбежал в сторону, сорвал большой банановый лист, сложил из него коробочку, схватил всех маленьких крабов и положил их туда. Так они не смогли бы смеяться надо мной, верно? Увы, к тому моменту, когда я вернулся с прогулки, все крабы исчезли. У меня не было другого выбора, кроме как сложить ещё банановых листьев и попросить бабушку приготовить ещё немного жёлтого клейкого риса. <...>» На следующий день, когда я открыл глаза, мой отец всё ещё спал. С той ночи он начал бездействовать, и меня это вполне устраивало. * Отношения между отцом и сыном в этой семье такие странные. Через две недели после смерти Корна я снова смог свободно посещать моего дядю и смотреть с ним телепередачи. В то время отец больше ничем не занимался, только отвозил меня в школу и забирал обратно, укладывал меня спать или просто лежал в постели с закрытыми глазами, когда не мог заснуть сам. Я знал, что он думает о моём папе. * Однажды, когда мои занятия в школе закончились, он попросил, чтобы я остался с ним в комнате. Всё было хорошо, я делал домашнее задание, а он просто спал — мы не общались. Возможно, от длительного сна у отца разболелась голова, и он всё не находил себе места. Ему пришлось подняться с постели, чтобы отыскать обезболивающее и принять его. Я прислушивался к этому назойливому шуму позади меня, пока, наконец, не выдержал: — Отец, ты не мог бы потише? Он проигнорировал меня. Достал лекарство и с грохотом налил воды. Но даже после того, как он принял таблетки, он продолжил суетиться. Он где-то отыскал книгу по хиромантии и настоял на том, чтобы прочитать мою судьбу по ладони. Тогда мои руки и вполовину не были такими большими, как сейчас, однако я, раздражённый поведением отца, всё равно протянул ему правую руку и продолжил делать домашнее задание левой. Отец сжал мою ладонь в своей и с большим интересом начал пролистывать книгу, громко вслух анализируя по ней моё будущее. Я пробормотал ему что-то в ответ, хотя не расслышал ни слова. В завершение отец хлопнул меня по ладони, воскликнув: — Ого, Венис, тебя ждёт богатство и долгая жизнь! Из уст бородатого человека, обычно называющего себя моим отцом, а сейчас стоящего посреди спальни в старых, наполовину закатанных пижамных штанах, это всё звучало как откровенное надувательство. Я думаю, мой отец ещё долго раздражал бы меня, если бы я случайно не обнаружил пустые упаковки от таблеток в мусорном ведре. Дядя Макао отвёз моего отца в больницу, где врач промыл ему желудок и порекомендовал ненадолго остаться под наблюдением специалистов. Тогда дядя Танкхун выступил вперёд и сказал, что нет необходимости оставлять Вегаса в больнице, нужно просто отправить его в Чумпхон. Когда мы поехали в Чумпхон, мой дядя Макао не осмелился взять с собой никаких лекарств. Даже кода отца укусили насекомые в поле, он воспользовался народными средствами моей прабабушки, чтобы вылечить его. Не имея под рукой никаких лекарств, мой отец стал одержим дайвингом. Вероятно, это случилось потому, что моя прабабушка однажды обмолвилась, что мой папа очень сожалел, что так и не обучился дайвингу до того, как покинул родной дом и переехал в Бангкок. Так, мой отец оказался в ловушке того пространства между жизнью и смертью, где не было ни гравитации, ни звука. Сначала всё было хорошо. Отец проводил в воде два или три часа, а потом возвращался на берег. Но однажды он так и не появился дома до наступления сумерек. Мой дядя был в отчаянии, потому что не умел плавать. В конце концов, тем, кто вытащил моего потерявшего сознание отца на берег, был мой прадедушка. Прежде, чем отец очнулся, моей прабабушке пришлось провести половину ночи за чтением сутр. Когда он проснулся, она посмотрела на него, но, не давая ему сказать и слова, просто продолжила повторять: — Хорошо быть бодрствующим, хорошо быть живым. Когда прабабушка ушла на кухню, чтобы приготовить поесть, я сел на край кровати и посмотрел на отца. Я спросил его: — Отец, ты хочешь умереть? — Я видел Пита... под водой. Я покачал головой. Мой отец действительно был очень странным. Я осознал, что мой папа на самом деле не живёт ни в цветах, ни в воде, когда мне не было и трёх лет. Отцу же исполнилось почти тридцать, а он всё ещё не понимал этого. Он действительно не понимал этого, и, глядя в заплаканные глаза моих прабабушки и прадедушки, не мог сказать ничего, кроме скупого «Мне очень жаль», когда ел своё жёлтое карри. Я не уверен, были ли адресованы эти слова моему прадедушки, который в действительности был слишком стар для погружения под воду, или моей прабабушке, которая должна была каждый вечер готовить ему ужин. После того случая он перестал мучить своих близких. Мне казалось, что для моего отца даже такая мелочь была настоящим подвигом. По крайней мере, он перестал проводить весь день в постели. Сначала он не хотел, чтобы я возвращался в Бангкок, и продолжал твердить мне о том, что Пит, когда был маленький, на самом деле мечтал вырасти и жить в Чумпхоне. Я начинал слушал его рассказы, едва разомкнув глаза по утрам, и продолжал внимать им до тех пор, пока луна не замирала над верхушками деревьев. Сначала я слушал его с удовольствием, но после понял, что все его рассказы — это отрывки из писем, которые писал мне папа. Тогда я спросил его: — У тебя нет других историй о Пите? Мой отец замер, пытаясь подобрать слова. Тогда я подумал, что бессмысленно ждать от него ответа, и уже собирался уходить, как вдруг он воскликнул: — Нет, нет! Есть несколько вещей!.. Твой папа... Когда он был беременным тобой, он стал очень разборчив в еде. До этого ему было достаточно риса, мяса и каких-нибудь закусок, чтобы насытиться. Когда же он узнал, что носит тебя под сердцем, то перестал любить рис. — Тогда что же он ел? — Иногда он хотел есть только хлеб, а иногда — рисовые лепёшки. — В ту минуту, когда отец вспоминал это, его лицо трогала нежность. — Однажды утром я проснулся и обнаружил, что Пит уже не спит. Я спросил его, что случилось, а он ответил, что хочет поесть каштанов. — И что произошло потом? — Я сказал ему, чтобы он позвонил мне, если захочет съесть что-нибудь ещё, а сам пошёл покупать каштаны. Но стояла середина лета, и каштанов уже нигде не было, так что я... Я был очарован этой историей. Однако я всё равно попросил у отца разрешения вернуться в Бангкок, иначе бы мне пришлось пойти в школу в Чумпхоне. Мне нужно было ходить на занятия, потому что этого хотел мой папа. Он написал в одном из своих писем, что надеется, что в школе у меня появится много хороших друзей. Отец не много размышлял об этом и уже на следующий день отправил меня обратно в Бангкок. Сам же он надолго задержался в Чумпхоне и не звонил мне до моего дня рождения. * С тех пор, как я научился читать и писать, дядюшка Порш каждый год вручал лично мне в руки письмо на день рождения. Я перечитывал его несколько раз, прежде чем показать отцу, а после мы читали его друг другу. И всякий раз, когда отец видел, что я не занят домашним заданием или просмотром телевизора, он подходил ко мне и садился рядом, а я доставал свою коробку и снова открывал письма. Должно быть, в те дни мы с отцом разговаривали больше всего, пусть наши беседы и были однообразными. * Когда я учился в младших классах средней школы, я начал посещать занятия по физиологии. Так я узнал, что связь между Альфой и Омегой исчезает, если один из партнёров умирает. Поэтому было вполне логично, что моему отцу по-прежнему нужно было переживать периоды гона. Однако после смерти моего папы у отца никогда не было другого Альфы или Омеги. Он также не пользовался никакими подавляющими средствами, а просто запирался в своей комнате, когда у него начинался гон. Тогда мой вторичный пол ещё не проявился, и потому я не мог чувствовать запах его феромонов — красного вина, — окутывающего каждый уголок коридора. Однако моя связь с отцом помогала мне понимать происходящее. Иногда я прикладывал ухо к двери комнаты отца, и тогда через толстые стены я слышал, как он плачет. — Значит, мой папа пах апельсинами даже после вторичного изменения пола? — спросил я своего второго дядюшку. Он был удивлён, но всё же ответил: — Да, его запах не изменился. Это рассказал тебе Вегас? Я покачал головой. Мой отец никогда не сказал бы мне этого. Я просто наблюдал, как во время гона он по несколько дней подряд ел только апельсины из ящика, который заранее приносил в свою комнату. Это доказывало, что мой отец болен. Он действительно был очень болен, однако лекарство, которое могло бы избавить его от этой муки, к сожалению, начало гнить в земле более десяти лет назад. * Как-то раз я остановил учителя после урока физиологии и спросил его о повторном изменении вторичного пола. — Повторное изменение вторичного пола... Для этого может быть много причин. В большинстве случаев это связано с нанесением физических или психологических травм. Хотя бывают и исключения. У некоторые людей с рождения есть предрасположенность к последующему изменению вторичного пола. Объяснения учителя казались мне путанными, однако я не стал развивать эту тему дальше. На самом деле, уже тогда я смутно чувствовал, что в то далёкое время мои родители пережили нечто, о чём никто и никогда мне не говорил. Разумеется, отец никогда бы не стал рассказывать мне о таких вещах. Дядя Танкхун и дядюшка Порш тоже не горели энтузиазмом поднимать эту тему. Возможно, они оба действительно мало что знали об этом. Однако я продолжал спрашивать до тех пор, пока наконец не выяснил, что Пит, искалеченный, сбежал от Вегаса и вернулся к Кинну. А ещё через какое-то время мой папа узнал, что забеременел. — Значит, на самом деле он не хотел меня? — спросил я Порша, набивая полный рот морковным салатом. — Нет, Венис, это не так. Твой папа очень любил тебя, и твой отец тоже. Видишь ли, в конце концов Пит всё равно выбрал твоего отца. Это был его выбор, никто его не заставлял. Но если он выбрал Вегаса, значило ли это, что он выбрал и меня? Или он выбрал отца только из-за меня? Я не мог этого понять. * На уроках физиологии я видел фотографии беременных Омег. Их животы выглядели такими же огромными, как надутые воздушные шарики, и это причудливо-странно контрастировало с их сухими, тонкими конечностями. По рассказам я знал, что, когда Пит носил меня под сердцем, его воротило от еды и постоянно рвало, что из-за жутких болей он не мог спать по ночам, и что он неделями плакал из-за своих отёкших лица и ног. Тогда мой отец высадил целый сад цветов для него и пообещал отложить свадьбу, чтобы вся церемония прошла в лучшем виде. Однако у меня никогда не было возможности, как у всех других моих одноклассников, прикоснуться к шву на животе папы и спросить его, было ли ему больно, когда он рожал меня? И если да, смогла ли радость от моего появления на свет хоть на немного купировать эту муку? Я прочитал письмо папы ещё несколько раз, а затем повторил себе, что должен верить словам Порша. * Когда я учился в седьмом классе, осенью, во втором полугодии, произошло то, чего никто не мог ожидать. Меня похитили. Похитители были как-то связаны с теми людьми, которые когда-то убили моего папу. Они похитили меня, когда я выходил из школьного автобуса. Когда я пришёл в себя и обнаружил, что подвешен на крюке на какой-то заброшенной фабрике, я недоумевал, как это могло произойти в моей первый день, когда я решил поехать на занятия на автобусе. Тогда я подумал, что больше ни за что на свете не сяду в школьный автобус. Позднее я начал думать о том, кто именно отправился на мои поиски. Был ли это дядя Ким или всё-таки дядюшка Порш? В любом случае, это точно не мог быть мой отец, потому что он уже много лет не был главарём мафии. Мне захотелось рассмеяться из-за этих мыслей. Я подумал, что тогда мой папа, должно быть, находился в таком же положении, что и я: подвешенный на крюки, избитый, допрошенный и, наконец, убитый одним выстрелом. И если бы я мог умереть так же, как мой папа, это стало бы для меня благословением. Но к сожалению, я не умер. Никто так и не появился, чтобы хотя бы избить меня. Всё это время я просто оставался висеть там и мучиться от голода. Прежде, чем я потерял сознание, я услышал множество знакомых голосов. Однако я не мог чётко распознать, был ли это дядя Кинн, или Ким, или, если уж на то пошло, мой отец. Я не получил никаких травм, кроме перелома запястья, однако всё равно пролежал в больнице целую неделю. У меня держалась высокая температура на протяжении трёх дней, а моё сознание было заключено в ловушку сна, от которого никто не мог меня пробудить. Если быть более точным, это было воспоминание. В те времена, когда мне ещё нравилось беседовать с розами, я повстречал во дворе незнакомую птицу с раненым левым крылом. Как только я приблизился к ней, она попыталась взмахнуть крыльями, однако боль помешала ей подняться ввысь. Приложив немного усилий, я всё-таки смог поймать её. Однако я так и не сумел отыскать клетку, поэтому взял простую верёвку и привязал её к правой ножке птицы. Я попросил доктора Топа обработать её раны. В тот день, когда я искал червячков, чтобы накормить мою птичку, отец отчего-то вернулся с работы раньше обычного. Я помахал ему рукой в знак приветствия, но вместо того, чтобы пойти в дом, отец встал позади меня и начал наблюдать за мной и моей пойманной птицей. — Что ты делаешь? — его голос звучал так, будто он был сердит и одновременно с тем расстроен. — Спасаю её. — Тогда почему она связана? — вдруг закричал он, этим страшно меня напугав. — Она убежит, если не привязать её. — Она не убежит. Она не убежит! — Он опустился на колени, чтобы освободить птичку от пут. — Что ты делаешь?! — воскликнул я, обеспокоившись. — Она ведь ранена. Если она сбежит, то может умереть! Отец замер, когда услышал мои слова. Затуманенными глазами он наблюдал за тем, как я пытаюсь накормить птицу. — Ты не можешь её оставить, — внезапно сказал он. — Я не хочу оставлять её у себя. — Ты не можешь оставить её у себя. Она умрёт, — вымолвил он одними губами. — Она не умрёт! И я не собираюсь держать её у себя! Я разозлился и, толкнув отца, вернулся в свою комнату. Когда я проснулся на следующий день, то обнаружил, что птица исчезла, хотя верёвка всё ещё была на месте. Я подозревал, что это мой отец отпустил птицу, но его не оказалось рядом, чтобы я мог спросить об этом. Вместо этого я всматривался в небо, но так и не смог увидеть никаких признаков птицы. Тогда я снова забеспокоился, что она не сможет выжить со своими травмами, и потому сантиметр за сантиметром начал исследовать лужайку на предмет появления следов птицы. Я искал так долго, однако всё равно не смог ничего обнаружить. Тревожные мысли не покидали меня, и я продолжал искать, искать и искать... В конце концов, отцу удалось пробудить меня ото сна своими словами. — Венис, я покажу тебе фотографию Пита, когда ты проснёшься. И я проснулся, пылая от гнева. Я видел фотографию папы только тогда, когда ездил в Чумпхон. Там я мог наблюдать, как маленький ребёнок с головой, похожей на дыню, чудесным образом преображается в юношу с точно такой же дынной головой. К сожалению, у моих прабабушки и прадедушки не осталось более поздних фото Пита, так как по окончании средней школы он переехал в Бангкок. Была ещё одна фотография моего папы с тех времён, когда он ещё состоял на службе у моего старшего дяди. Телохранителей не обязательно фотографировать, одной фотографии было вполне достаточно для удостоверения личности, распознавания лица и в качестве посмертного фото на могильную плиту. Дядя Танкхун однажды, заливаясь пьяными слезами, пожаловался мне, что он купил так много проекторов и цветных телевизоров, но, к сожалению, даже не подумал о приобретении камеры. Однако он всё равно не пожелал отдать мне фотографию моего папы с его удостоверения личности, потому что считал, что это может привести к несчастью. Но Танкхун не знал, что ещё в девять лет, когда я пошёл на могилу папы, то скопировал фотографию его надгробия и распечатал её. Эта фотография была уникальной, потому что на ней у моего папы были светлые волосы. Честно говоря, я был уверен, что у моего отца не было фотографий Пита, поскольку тот не хотел фотографироваться во время своей беременности, а после, когда родился я, был слишком занят тем, что делал мои снимки. Я и представить себе не мог, что на самом деле у отца были фото Пита. И даже больше одного. Я лежал на больничной койке и смотрел на дюжину снимков, которые дал мне отец. — И это всё? — Это всё. — Отец потёр нос. У меня не было сил разоблачать его ложь, и я просто молча начал рассматривать фотографии. Так, молодой человек со светлой причёской, которого я помнил, превратился в тёмноволосого мужчину с очаровательными ямочками на щеках. На этом фото он стоял перед домом моего дяди. В правой руке он держал мороженое, улыбался и что-то говорил Поршу, который, нахмурившись, указывал на сигарету в его левой руке. — Ты тайно сфотографировал его, — сказал я. — Да, — быстро признался отец. Большинство фотографий были сделаны украдкой. Тайные снимки, на которых были запечатлены те чарующие мгновения, когда Пит засыпал, смотрел на розы в саду или держал меня на руках у моей колыбели. Я знал, что отец специально обрезал одну из этих фотографий. На ней была видна лишь половина лица папы, его обнажённые покатые плечи и руки, протянутые ко мне. Мой отец всё равно бы не позволил мне увидеть всё это целиком, поэтому я не стал его спрашивать. Я просто сказал: — Могу ли я сделать из этого фотоальбом? Поставим его в гостиной, чтобы мы с тобой могли смотреть эти фото вместе. Отец кивнул, но добавил: — Только не говори об этом своим дядям. * Когда я учился в восьмом классе, то на день рождения, как это и бывало прежде, ранним утром получил ещё одно письмо. Я прочитал его и понёс его отцу, который в тот момент готовил карри на кухне. Когда он увидел, что я иду с письмом, он поспешил вытереть руки о фартук и склониться над кухонным столом, чтобы прочитать написанное. Сначала он, как всегда, смотрел на строки письма с нежностью. Однако когда он дошёл до третьей страницы, то вдруг не на шутку разволновался: его руки задрожали, а глаза покраснели. — Я хочу это письмо, — сказал он. — Что? — Я не понял, что он имел в виду. — Я хочу оставить это письмо себе. Я сидел за столом, но когда услышал его слова, то медленно поднялся со своего места. Я понял, что в том письме было послание отцу от Пита. «<…> Не знаю, может быть, в последнее время я ел слишком много мороженого, но сейчас у меня начали болеть зубы. Венис, возможно, к этому времени твои молочные зубы уже поменяются на коренные, поэтому тебе нужно тщательнее заботиться о них. Вегас, если ты это увидишь, не забывай регулярно водить Вениса к стоматологу. Ты и сам должен периодически проходить у врача обследование...» Я посмотрел на своего отца. — Нет, — сказал я. — Только эту, только её одну, — почти умолял меня отец. — Только эту страницу. — Нет, — твёрдо сказал я ему. Я потянулся за листом, но отец не отпустил его. Горшочек с карри на плите уже начал закипать, но тогда это мало кого волновало. — Папа написал это мне! — прокричал я. Я не знаю, кто из нас потянул за лист первым, однако он вдруг с треском разорвался на куски. Одна маленькая половина завальсировала к плите, и отец бросился следом за ней. С бумагой всё было в порядке, однако сам отец случайно опрокинул кастрюлю, и горячее карри ошпарило ему ногу. Однако, казалось, моего отца совсем не беспокоили ожоги. Он просто вернул этот обрывок бумаги обратно на стол. — Его можно склеить... Оно не испортилось... Ещё можно... — нервно бормотал он, поднимая на меня влажные от подступающих слёз глаза. Я тупо уставился на отца, однако всё ещё не мог произнести это заветное «Да». — Венис, Венис, пожалуйста! — взмолился отец. — Он написал тебе так много писем, а мне не оставил ничего, кроме голосового сообщения! Когда в кухню вошёл дядя Макао, мой отец стоял передо мной на коленях, обхватив голову руками. На нём был нелепый розовый фартук, а его ноги были покрыты безобразными волдырями. Он сотрясался в беззвучных рыданиях. Я не смог пошевелиться, даже когда дядя Макао и один из телохранителей оттащили отца от меня. Я впервые видел такую сильную истерику. Теперь же, когда я вспоминаю об этом случае, я думаю о том, что тогда мне следовало дать отцу более жёсткий отпор. Разве Пит ничего тебе не оставил? Он оставил тебе всю свою любовь, какая только у него была. Но тогда я был действительно потрясён. Я знал, что мой отец сумасшедший, но никогда не думал, что он может впасть в настолько сильное безумие. После я попросил у моей няни швабру и сам убрал беспорядок, который устроил отец. Обрывки же письма я отнёс к себе в комнату, где аккуратно склеил повреждённую страницу. Я мучился от размышлений всю ночь, однако всё равно решил отдать отцу эту страницу. Я оставил лист у его кровати до того, как он пришёл в себя после выпитого успокоительного, потому что не хотел видеть восторг на его лице. Но я знаю наверняка, что позже он вшил внутренний карман во всю свою одежду, чтобы всегда держать при себе письмо, которое он специально заламинировал. Казалось, что после того дня мой отец действительно решил примерить на себя роль хорошего родителя. Со временем он перестал говорить странные вещи и начал готовить для меня каждый день. Я не ожидал, что это письмо так на него подействует. Однако я больше не собирался отдавать ему другие. На протяжении всего года я учился подражать почерку папы, чтобы в день рождения, когда дядюшка Порш принёс мне очередное письмо от папы, я прочитал письмо и тут же начал делать его копию. «Если отец снова попросит отдать ему письмо, я вручу ему эту фальшивку», — подумал я. Однако мой отец больше не просил меня об этом. Как будто одной страницы ему было вполне достаточно, чтобы успокоиться. * Когда мне было шестнадцать, я впервые привёл домой девушку. Её звали Венди, и к тому моменту она уже была представлена как Омега. — Когда я влюбился в неё, я знал только то, что её зовут Венди. Мне было всё равно, Омега она или нет, — сказал я. Причина, по которой она мне нравилась, тоже была до абсурдного проста: она была единственной, кому я мог рассказывать истории, которые писал мне папа. Она всегда слушала их очень внимательно. Мои дядюшки поздравляли меня и говорили, что Венди показалась им очень милой. Отец же не проронил ни слова. Он просто срезал несколько роз из нашего сада и сказал, что Венди может забрать их себе домой, когда будет уходить. Казалось, всё наконец наладилось. Однако смутное предчувствие чего-то плохого продолжало терзать мою душу. * Когда я оканчивал среднюю школу, руководство решило организовать семейный поход, и я спросил у отца, не хочет ли он пойти вместе со мной. — В поход? — Он едва не подскочил с дивана. — Я правда могу пойти? Я никогда раньше не бывал в походе. — Почему бы и нет, — сказал я. — Мы оба можем пойти, если купим палатку и кое-что из снаряжения. Он с интересом наблюдал, как я наполняю продуктовую тележку, а потом посоветовал мне купить побольше лапши быстрого приготовления. Накануне похода отец был взволнован, как ребёнок, и когда я встал ночью, чтобы сходить в туалет, то застал его сидящим на корточках в гостиной. Он склонился над нашими рюкзаками, проверяя подготовленные для похода вещи. Я прогнал его обратно в постель и пригрозил, чтобы он не смел опаздывать завтра. Но на следующий день я уже стоял перед зданием школы, а отца всё ещё не было видно. Мои учителя и одноклассники уехали на автобусе, а я всё ещё не мог до него дозвониться. Стоя там в абсолютном одиночестве, я упрямо продолжал набирать его номер с полудня до позднего вечера. Когда же я уже был готов сдаться и вернуться домой, мне позвонили и сообщили, что мой отец оказался в полицейском участке. Причина была чертовски абсурдной: он поссорился с ребёнком в храме, а после подрался с его отцом. К тому моменту, когда мы с дядей Макао вызволили его из участка, уже совсем стемнело. Сидя в машине на пассажирском кресле, я молча прислонился лбом к стеклу. Единственным источником шума в машине был мой отец. Он кричал: — Ты знаешь, что сказал тот ребёнок? Он сказал, что глупо спрашивать у монахов о загробной жизни, потому что сразу же после смерти люди начинают разлагаться! — Этот ребёнок ничего не понимает, — чтобы успокоить его, тихо проговорил Макао. — Не переживай об этом. «Этот ребёнок ничего не понимает? — подумал я про себя. — Он всё понимает, пусть молоко ещё и не обсохло на его губах». Когда мы вернулись домой, там уже собрались все мои дяди. Отец всё ещё продолжал громко кричать и суетиться, а когда заметил походный рюкзак на моём плече, то, не прекращая ругаться, потянулся к нему. Я раздражённо стряхнул его руку. — Да пошёл ты, Вегас! — наконец не выдержал я. — Тот парень был абсолютно прав. Пит мёртв и уже давно сгнил. Я бросил свой рюкзак на пол и с вызовом посмотрел отцу прямо в глаза. — Если бы у меня был выбор, я бы не хотел, чтобы он умер. Если бы у меня был выбор, я бы предпочёл, чтобы папа остался рядом со мной, а не с тобой! Внутренний голос твердил мне о том, чтобы я остановился, но я намеренно игнорировал его, специально выбирая такие слова, которые сильнее всего могли ранить моего отца. — Возможно, самым большим несчастьем Пита было знакомство с тобой! Моим же несчастьем было родиться от него! Вокруг повисла гробовая тишина, и только я один продолжал отчаянно хватать ртом воздух. Казалось, отец оцепенел. Ему понадобилось много времени, чтобы прийти в себя, хотя он всё ещё выглядел ошарашенным и вместе с тем — растерянным. Он почесал в затылке, а потом опустился на колени, чтобы снова привести в порядок мой походный рюкзак. На самом деле, он просто снова и снова продолжал расстёгивать и застёгивать молнию. Он повторил это действие несколько раз, а после поспешил в свою комнату, взвалив на плечи всю эту огромную кучу вещей. Дядя Танкхун был первым, кто подошёл ко мне. — Венис, раньше я тоже думал, что было бы лучше, если бы Пит никогда не влюбился в Вегаса. Но после стольких лет я понял, что никто из нас на самом деле не имеет права говорить про них подобные вещи. Дядя Макао стоял рядом с нами и, спрятав лицо в ладонях, плакал. — Венис, даже ты не должен был говорить ему это. Макао достал свой телефон и спросил меня: — Ты знаешь, какое сообщение твой папа оставил твоему отцу перед смертью? Я покачал головой. Тогда Макао нажал на кнопку воспроизведения голосового сообщения и попросил меня послушать его. В динамике зазвучал незнакомый голос. Я не слышал его уже очень и очень давно, но отчего-то всё равно мог отчётливо представить лицо говорящего. И хотя в тот момент никто не мог видеть его лица, прежде, чем начать говорить, Пит сделал глубокий вдох и постарался выдавить из себя улыбку. — Вегас, — сказал Пит, — я надеюсь, ты сможешь попытаться стать для Венис хорошим отцом и дашь ему то, чего ни у кого из нас никогда не было. Хорошо? Вегас... Здесь запись обрывалась. Мой папа должен был сказать что-то ещё, но ему не хватило на это времени. Так вот, какой голос сотни раз приходилось слушать моему отцу с наступлением полуночи. Только эти десять секунд. — Значит, он всё-таки не сумасшедший, — сказал я. — Что? — переспросил дядя Макао. Оказалось, что мой отец не был сумасшедшим. Я всегда считал его безумцем, но это было не так. Он был мёртв. В тот день, когда умер мой папа, он умер тоже. И голос моего папы стал единственной ниточкой, которая продолжала удерживать его в этом мире. Голос моего папы постоянно напоминал Вегасу о том, чтобы он не забывал открывать глаза по утрам, и пытался пережить эти бесконечные дни и ночи без него с одной только целью, — вырастить меня, их ребёнка. В тот вечер я приготовил тарелку лапши быстрого приготовления и отправился к комнате отца. Я продолжал стучать в его дверь, пока он, наконец, не открыл её, и стоял там, пока отец не съел лапшу. Всё до последней крошки. Но тогда я так и не сказал ему, что сожалею. * В свой восемнадцатый день рождения я проснулся очень рано. Съел лапшу, которую приготовил мне отец, и встал у двери, ожидая появление почтальона. Когда я наконец получил письмо, я понял, почему папа не передал письмо этого года Поршу. Внутри конверта была флешка с видеопосланием. Я прошёл в свою комнату и задёрнул шторы. Мои руки дрожали, и потому у меня далеко не сразу получилось вставить флешку в компьютер. Внутри незапароленной папки был только один видеофайл. Я глубоко вздохнул и попытался выдавить улыбку, чтобы поприветствовать семнадцатое письмо, написанное моим папой. Самым первым в кадре появился мой отец. Должно быть, он настраивал камеру перед записью. Однако через несколько секунд он отошёл в сторону, и перед моими глазами предстал мой папа, сидящий на диване. — Я не понимаю, зачем тебе записывать для Вениса видео, если ты и так каждый день видишься с ним? — Отец подошёл к моему папе. — Разве тебе не кажется, что в этом есть смысл?.. Ладно-ладно, ты обещал мне, что не будешь подсматривать. Просто иди на работу. — Папа передал ему лежащий на диване портфель. Отец забрал из его рук сумку и наклонился, чтобы поцеловать папу на прощание. Папа убедился, что мой отец действительно ушёл на работу, и только тогда посмотрел в камеру и начал говорить. Он начал с несколько формального, немного нервного приветствия. — Здравствуй, Венис. К тому моменту, когда ты посмотришь это видео, тебе уже исполнится восемнадцать. Интересно, хорошо ли ты проводил время все эти годы, и ладишь ли ты со своим отцом? Ты уже должен знать, что причина, по которой папа пишет тебе письма, заключается в том, что... у меня есть плохое предчувствие. После того, как я забеременел тобой, я хотел отгородить Вегаса и Макао от некоторых событий. Однако я был слишком наивен, когда думал, что Корн сможет так просто отпустить нашу семью. Пит взглянул в сторону окна, откуда доносился приглушённый смех. Он выглядел обеспокоенным. — В последнее время рядом с домом крутится много шпионов. Они действительно боятся, что мы сбежим. — Пит опустил голову и горько усмехнулся. — Как мы можем убежать, если бабушка всё ещё на острове? Однако всё может обернуться не самым худшим образом, верно? Может быть, в этот самый момент я смотрю это видео вместе с тобой, и ты, должно быть, потешаешься надо мной. Но... Венис, независимо от того, будет ли папа с тобой в это время или нет, я хочу, чтобы ты запомнил мои следующие слова. Раньше я частенько задавался вопросом, будут ли у меня когда-нибудь свои дети? И что я буду с ними делать, если всё-таки они у меня появятся? Но с того самого момента, как я впервые увидел тебя, я уже знал ответ. Мой дорогой Венис... Тебе не нужно стремиться стать героем или кем-то значимым. Тебе просто нужно вырасти из милого маленького ребёнка в здорового, счастливого и любящего взрослого. Так что если ты не любишь морковь, то просто не ешь её. Если ты станешь Альфой и влюбишься в другого Альфу, будь храбрым и прими свою любовь. Папа надеется, что мой Венис будет рад солнечному дню и хорошей еде, что ему понравится гулять под дождём, и что он улыбнётся, когда повстречает на своём пути звезду или щенка. Пусть Венис пожнёт много-много счастья и подарит счастье другим людям в ответ. Сам я пережил много счастливых моментов. Моя беременность была счастьем. И то мгновение, когда я впервые увидел тебя, тоже было счастьем. И та минута, когда ты заговорил, назвав меня своим папой, тоже стала для меня самой счастливой. Венис, мой дорогой, пожалуйста, не сомневайся, что с каждым новым днём я буду любить тебя чуточку больше, чем накануне. К тому моменту, как Пит закончил говорить это, слёзы уже текли по его лицу. Он подошёл к камере и, прижавшись к ней лбом, произнёс последние слова. — Так что, мой дорогой, что бы ни случилось, не бойся. И если твой отец хочет что-то сделать, папочка умоляет тебя не останавливать его. Я знаю, ты не можешь его отпустить, но я... Я тоже буду очень сильно скучать по нему. Мне очень жаль, Венис. Я люблю тебя, мой малыш. Я прижался лбом к холодному экрану компьютера точно так же, как это делал мой папа. Я вдруг вспомнил, что когда я только учился ходить, то всегда падал и плакал. Мой дядя Танкхун смеялся надо мной и говорил, что я совсем не похож на ребёнка своего папы. Тогда мой папа подходил ко мне, брал меня на руки, стряхивал травинки с моей одежды и прижимался своим гладким любом к моему и говорил: — Нет ничего плохого в том, чтобы плакать, когда тебе больно. Главное, никогда не бойся, Венис. Отец смотрел фильм с Венди, когда я вышел из своей комнаты. Это был очень старый мультфильм. Отец уже был мужчиной средних лет и потому легко засыпал во время просмотра телевизора. Я подошёл к нему и, сев рядом, начал рассматривать морщины на его лице. «Он больше не похож на того Вегаса из видео», — подумал я. — Отец, — я тихонько позвал его. — Да? — отозвался он. Я был немного сбит с толку и не понимал, бодрствует он или просто говорит во сне. — Гитара Гектора. — Да, гитара принадлежит Гектору, — сказал я. — Думаю, ты захочешь увидеть папино послание. Тебе не нужно ничего говорить мне после просмотра. В конце концов, ты всё ещё должен ему свадьбу. * Мой отец умер через неделю после того, как мне исполнилось восемнадцать. Для этого не было никакой причины, просто одним утром он так и не проснулся. В день похорон небо было таким голубым — совсем не похожим на Бангкок. Скорее, этот ясный небосвод напоминал небо Чумпхона. Двор был окутан ароматом роз. Мой отец лежал в открытом деревянном гробу. Он уже превратился в бледный труп, но в то мгновение всё равно был красив, как никогда прежде. Венди стояла рядом со мной в длинном синем платье. Мы с ней, наверное, были единственными людьми на похоронах, которые не были одеты в траурно-чёрное. Венди осторожно взяла меня за руку. В тот момент я подумал, что подойду и попрошу группу сыграть что-нибудь повеселее, а потом положу большой букет роз на грудь моего отца и скажу ему: — Счастливой свадьбы.