Аспекты принятия решений в условиях неполной осведомлённости

Принимая во внимание обусловленную объективной реальностью непостоянность содержательности данных отделений разведки и пр., каждый командир должен обладать способностью принимать взвешенные и в текущих условиях в перспективе лучшие решения для обеспечения возможности достижения необходимого результата, что предполагает наличие, помимо развед., отделений, также группы аналитиков, в задачи которых будет входить составление перспективного графика изменений вследствие принятия того или иного плана действий, тем самым нивелируя — или частично нивелируя — отсутствие полной картины. Тем не менее, наличие у командира аналитического ума, большого опыта в области действий и группы консультантов не может служить индульгенцией для пренебрежения необходимостью сбора с помощью методов наблюдения и разведки наибольшего количества подкреплённых фактами данных. Робаут Жиллиман, заметки периода К.П. Индомитус.       «Ты занимаешься буквоедством» — когда-то в этом Робаута Жиллимана со свойственной себе лёгкостью и перевешивающим осуждение пониманием обвинил Сангвиний. Он видел в стремлении брата высушивать свои текста до самой сути желание выстроить вокруг дополнительный слой защиты, стекло, через которое можно безопасно наблюдать за внешним миром без прямого взаимодействия. Он не понимал, а, может, понимал, но думал, что ошибается, что Жиллиман действительно так думает.       Сангвиний не пытался свести мир к данным и цифрам, не заставлял себя избавляться от эмоций и необъективностей в угоду результату. Сам мир давался ему проще, легче, он всегда был его частью, и уже потом примархом, сыном Императора, командиром своего легиона, отцом своих детей. При всём своём восхитительном, невероятном сиянии, своей невесомости и эфемерности, не было никого ближе к самой жизни, чем Сангвиний.       К собственному стыду, заметил это Робаут слишком поздно, во времена ныне вычеркнутого из имперской истории Империума Секундус. Тогда Император Сангвиний ясно дал ему понять, что несмотря на то, что заниматься буквоедством и прочими цифропомешательством он в состоянии не хуже самого Жиллимана, ему это совершенно чуждо, претит и не видится необходимым. Возможно, придёт день, и он обернёт это наблюдение в эссе для восстановления имперской истории.       События тех коротких лет занимали разум Регента чаще, чем ему бы хотелось. Они были одним из множества промежутков его долгой, потрескавшейся и выцветшей за годы стазиса жизни, в которых он пытался найти ту самую точку отсчёта, отметку Ереси — до чего же это слово…! Неважно. — когда всё вокруг начало смещаться, рушиться ещё у него на глазах. Но Робаут знал, что на Макрагге он не найдёт то самое мгновение, за которым так охотится.       В своих поисках ему стоило обратиться к Хуру, миру, до прибытия Ультрадесанта носившему на себе величайшую гордость Семнадцатого Легиона — город Монархию. Уже после смерти Хоруса Жиллиман, пытавшийся тогда отыскать Отметку Ереси ещё отчаяннее, чем сейчас, от большинства тех, с кем это обсуждал, получал ответ, что именно с искры, уничтожившей Монархию, началось пламя, поглотившее Галактику.       В таком случае, можно ли считать Жиллимана ответственным за Ересь? Стоит ли спрашивать с него так же, как с Архипредателя? Или в этом случае он имеет право спрятаться от реальности за приказами Императора?       — Груз собственных ошибок давит на твои плечи сильнее, чем вес всей Галактики на них же.       Это не вопрос. Это вывод, мысль вслух, констатация. Наваждения из снов не задают вопросов, потому как являются лишь порождением разума спящего. Это не какие-то другие существа, демоны варпа или нечто иное. Это сам Робаут ведёт разговор сам с собой, не скованный собственной же дневной необходимостью фокусироваться на окружающем мире, а не на себе в нём.       Этим можно объяснить серые с золотом воспоминания о Монархии. Цвета хмурого неба и белого крыла мгновения из крепости Геры. Пошарпанный, но всё такой же величественный сегодняшний Империум, на который Жиллиман почему-то смотрит с балкона неизвестного ему здания на Макрагге. Скорее всего, он его, конечно, знает, просто во сне не узнаёт.       Отсюда он не видит того, к чему уже успел привыкнуть — случайных проповедников на улицах, чрезмерно пафосных статуй и храмов, не видит подкрашенного и позолоченного разложения, не видит позора и стыда, не видит страха и отчаяния. Ничего из этого нет ни перед ним, где до горизонта простилается смутно знакомый город, ни как будто в принципе. Оно не витает в воздухе и не остаётся слоем несчищаемой грязи на броне. Этого просто нет.       — Это лучшее, что можно было сделать, несмотря на то что всегда есть, к чему стремиться.       Иллюзия голоса доносится откуда-то из-за спины, и Робаут позволяет себе безответственность не оборачиваться. В конце концов, собеседник из сна слышим и так, а безмятежный мир перед глазами может и исчезнуть, если прекратить за ним следить.       — Это же Макрагг, да? — ледяной ветер лижет его голые руки, и с небольшим свойственным снам опозданием Жиллиман понимает, что доспехов Судьбы на нём нет. Воистину, ему снится лучший мир, где его руки снова могут ощутить реальный вес цепного меча или же листа бумаги, текстуру холодного камня и тёплого дерева, жар солнца и пробивающую до костей силу горного ветра. Он подставляет ему лицо и шею, вдыхает дурманящую свежесть и лёгкость.       Здесь, в этом сне, так хорошо.       Таким бы стал Империум, не отдай Император приказ сжечь Монархию? Может, таким бы стал Калт? Или даже Хур — в конце концов, почему нет? Почему он не здесь, а там?       — Это место прекрасно, но с дворцом Геры её не сравнить.       — С крепостью, — машинально поправляет говорящего Жиллиман.       — С дворцом. С горной твердыней Императора Сангвиния.       Робаут давится вдохом и оборачивается.       Для абсурдного бреда и мешанины из мыслей, идей и воспоминаний, чем-то средним между которыми обычно являются сны, этот слишком конкретный, слишком реальный. Слишком правильный.       — Что?       Перед Жиллиманом, небрежно облокотившись на скромно украшенную арку балкона, стоит он сам. Точнее, почти он сам, его слегка отличающаяся от того, что он ожидает увидеть в зеркале под слоем брони, версия. Его двойник одет в широкие, бесформенные одежды, отдалённо напоминающие тоги, укрывающие всё тело плотным слоем оттенков спокойного тёмного синего. На плече её закрепляет рассекающая ультиму молния, а ворот украшают символические крылья, вышитые простыми белыми нитями. Лицо Робаута — лицо старого политика, опытного и незаменимого управленца с по привычке прищуренными, тёмными глазами с острым взглядом. Когда-то, размышляя о том, что будет тогда, когда подойдёт к концу не только Великий Крестовый Поход, но и его долгая, славная жизнь, он предполагал, что будет выглядеть именно так. Постаревшим, постепенно, с достоинством увядающим и оставляющим после себя твёрдый фундамент для будущих поколений.       В седые волосы на висках двойника вплетён золотой лавровый венок.       — Мы действительно на Макрагге, в сердце Империума Человечества, — человек, примарх, Робаут Жиллиман отходит от резной арки и направляется к самому себе возле балюстрады. Он говорит медленно и спокойно, успокаивающе жестикулируя, как бы сделал сам Робаут, если бы вёл беседу, например, с вернувшимся Рогалом Дорном, вынужденный объяснять ему, во что превратился Империум. — В сорок первом тысячелетии, спустя сотни веков после Падения.       Жиллиман делает долгий вдох отвратительно чистого воздуха и смотрит на двойника с ненавистью. Такое испытание ему в этот раз решил подкинуть варп? Абсолютно абсурдное, бессмысленное и невозможное «хорошо» из параллельной реальности? Чтобы ещё раз напомнить ему о том, как много он натворил и чем это в итоге обернулось для дела всей его жизни?       — Я ни за что не поверю в этот бред, — вопреки его уверенности в том, что окружающая его картинка столь же нереальна, сколь обманчиво приятна, Жиллиман кладёт руку на каменное ограждение и сжимает. Благородный мрамор крошится под его пальцами, а окружающая действительность становится настолько осязаемой, что грозится раздавить его.       — Зря. Если бы в тебе было несколько больше веры, ты мог видеть это, — двойник обводит рукой бескрайний город у подножия дворца, — не только во сне, но и наяву.       Жиллиман сжимает кулак с настолько большой силой, что мрамор песком сыпется сквозь его пальцы, и бьёт двойника в челюсть.       Подделка поверженно отшатывается и не падает на пол только благодаря тому, что держится за ограждение. Выровнявшись, клон ощупывает пальцами скулу и слизывает с губ кровь. Место удара алеет медленно, синяк не спешит сходить, но перелома нет. Копия не пытается ничем ответить и, приведя себя в порядок, долго и задумчиво смотрит на оригинал.       — Ты думаешь, что это невозможно, — продолжая время от времени проводить пальцами по месту удара, констатирует «Робаут».       — Конечно же невозможно! Ты, жалкое отродье эмпиреев, даже представить себе не в состоянии, насколько неизменна может быть реальность! Монархию не собрать из пепла, Хоруса не остановить, а Империум Секундус был просто жалкой попыткой спасти то, что ещё было можно, как и назначение Сангвиния якобы Императором!       В словах Жиллимана боль, томимая в сердцах десятилетиями после его пробуждения. Внушённое себе самому понимание, что прошлое неизменно сейчас и было в общем-то неизменно и тогда, когда было настоящим. Внушённое, потому что поверить в то, что ничего нельзя исправить и ничего нельзя было изменить, настолько тяжело и страшно, что просто невозможно. Невозможно до сих пор, потому что, вспоминая те года, эмоции раз за разом берут верх, пытаясь достучаться до разума с мыслью, что всё можно было изменить. Всё можно было исправить. Можно было так много раз и таким множеством способов, что от этого хочется кричать. Можно было, но Жиллиман не стал.       Он не смирился, но из раза в раз заставлял мириться других. И преуспел.       — Ты ведь думаешь, что дело в Монархии, да? — это риторический вопрос, и Робаут молчит, не желая потакать демону. — В Лоргаре и Императоре. Что после того, как приказ был приведён в исполнение, уже ничего нельзя было исправить. Что даже если бы ты знал, чем всё закончится, ты не смог бы ничего изменить.       Плотно обтягивающая скулы двойника кожа становится тёмно-фиолетовой в месте удара. Жиллиман знает, что получи он так же сильно сейчас, в своей реальности, от синяка не осталось бы и следа меньше, чем через минуту. Его тело постарело достаточно, чтобы он мог это ощутить, но стазис сохранил его в лучшем состоянии, чем сделала бы реальность.       На Робауте из этого мира одиннадцать тысяч лет отразились до последнего дня.       — Ты думаешь, что Империум Секундус был ошибкой. Попыткой остановить лавину руками. Ты думаешь, что ты не мог сделать ничего лучше, чем сорваться на Терру в бессмысленном стремлении поучаствовать в последней битве. Ты, как и многие мои братья, думаешь, что гнев не застилает твой разум и не заставляет делать ошибки, а заостряет его, становится твоим преимуществом и оружием. Ты думаешь, что ты выше этого, что ты можешь сделать эмоции инструментом, брать их в расчёт и пользоваться ими. Ты ошибаешься.       Синяк наливается ещё большим количеством фиолетового и становится темнее синих одеяний двойника.       — Я тоже так думал. Взяв на себя роль главнокомандующего, я не отбросил до конца роль примарха. Будучи соправителем, я оставался слугой якобы потерянной Терры. Я не мог поверить в то, что уже случилось, не мог по-настоящему отбросить эмоции для по-настоящему грамотного расчёта. Я отказался смотреть в глаза объективной реальности. И если бы Сангвиний не вмешался, этой встречи бы не случилось, потому что между нашими судьбами не было бы различий.       У следа на щеке двойника появляется тёмно-синяя огранка, и он поворачивает лицо к Робауту.       — Но он вмешался. И между Императором и человечеством было выбрано второе. Терра пала, но свет всё же клином на ней не сошёлся. Наш Отец вместе с Хорусом из уважения до сих пор числятся пропавшими без вести. За сотни лет, что шла война за настоящее выживание человечества, о своих изначальных лидерах позабыли обе стороны. Кое-кто их даже несколько раз сменил и, не ровен час, навестит нас снова.       Копия усмехается и снова потирает скулу.       — Но всё же мы победили. Война, конечно, не окончена, и в силу своей природы не кончится никогда — сражаясь с варпом, человечество сражается с самим собой. Думаю, можно было и лучше. Тем не менее, периодически, когда всякого рода абоминации почитают меня своим присутствием, я понимаю, что всё же ошибок в своей жизни я совершил меньше, чем принял правильных решений. Даже если чисто фактически я совершил предательство.       Робаут из сна опускает голову вниз и вздыхает. Его речь начинает походить на размышления старика о былом.       — Впрочем, с годами это самое предательство перестало меня тяготить. Невозможно предать того, кому никогда не был верен. Я не был верен Императору, я был вечер Человечеству, и вот оно, Человечество. Развивается, становится сильнее, ошибается и исправляется. Падает и вновь поднимается. Как и должно быть. В конце концов, именно этого Император и хотел.       Посеревшие глаза копия поднимает в небо, словно ища там что-то. И, не найдя, продолжает говорить.       — Быть может, избегание моральной дилеммы о том, что есть предательство, когда на него решаешься, стоит того, чтобы обречь целый вид на тысячелетнюю агонию умирающего. Я не знаю. А вот ты знаешь. Но я тебя об этом не спрошу, меня ждут другие дела.       Робаут устало улыбается и надолго закрывает глаза. Его организм затирает последние следы удара, и его лицо принимает расслабленное, спокойное выражение. На балконе воцаряется тишина.       Жиллиман открывает было рот, чтобы что-то сказать, но чувствует, как к горлу подкатывает ком. С него саваном спадает навалившаяся тоска, и, пока есть время, он хочет ещё ненадолго оттянуть окончание встречи со сном, спросить о чём-то, но не может.       Только когда свет с неба застилает непомерно огромная для человека фигура, он замечает отставленную чуть поодаль от балюстрады пару обуви. Двойник протягивает крылатому гостю, ступившему на ограждение, руку и тот с благодарной улыбкой её принимает, спускаясь на пол. Серые, потерявшие в объёме и яркости крылья приглажены стремительным полётом, а за ушами, выбившиеся из растрепавшихся волос, длинные и узкие перышки подрагивают на ветру. Под оперением крыльев Жиллиман замечает серебряные спицы, уходящие сложной механической паутинкой куда-то под почти такую же тогу, что носит в этом мире он сам, только алую.       Остановившись напротив Робаута, Сангвиний движением, в котором видна привычка, приглаживает невидимые с его ракурса перышки на кончиках бровей и за ушами, а после начинает сбивчиво что-то рассказывать. Жиллиман видит его, живого, счастливого и умиротворённого, ошарашенного своей неожиданной радостью, видит, как широкая улыбка открывает длинные, острые клыки, но не слышит ни слова. Его версия в этом мире перестаёт обращать на него какое-либо внимание, и Император и Регент в конце концов скрываются за балконной аркой, увлечённые своей беседой.