I was made for loving you

В бесконечно огромном и невероятном мета-пространстве, непостижимом сознанию даже демиурга, есть бесконечность бесконечностей в степени бесконечностей великих сущностей. В мире Макса их называют бранами, в нашем мире – просто другими мирами, я же определяю их как живых существ, живущих в мета-пространстве, которое мы называем Хумгатом. Мы и сами похожи на этих существ, как части фрактала, удалённые от оригинала на сотни и тысячи порядков, но всё ещё имеющие в себе образ и подобие этого существа. Вполне возможно, что они сами также являются подпространствами ещё бóльшего мира, чем Хумгат, и таких Хумгатов тоже бесконечность бесконечностей. Так что говорить, что мы путешествуем между Мирами, на мой вкус, в корне неверно. Однако, мы употребляем это выражение за неимением лучшего в нашем несовершенном языке средних по величине фрагментов фракталов, памятуя о том, что вглубь живые вселенные с их обитателями также бесконечны, как и ввысь. Макс показывал мне, чего достигли в его Мире – вышли за границы собственного познания и решили познать самих себя, что, опять же, невозможно по той простой причине, что мы же сами становимся и объектом и субъектом, и наблюдателем и наблюдаемым, а соответственно, чистота эксперимента рушится. Но, так или иначе, в том странном мире сравнили внешний вид своей наблюдаемой Вселенной с изображением содержимого головы – мозга – на большом увеличении, и картины получились настолько идентичные, что те люди пришли к такому же выводу, что и я: каждый из нас – это одна Вселенная. Все мы были созданы кем-то или чем-то. Конкретным ли демиургом, типа Джуффина, или просто законами бытия, которое во всех смыслах преобладает над небытием аксиоматично, это уже не так важно. Другое дело, что мы можем, подобно бранам, перемещаться в нашем собственном мета-пространстве и взаимодействовать друг с другом. Я касаюсь максова плеча – ласка, подобная колебанию этих бран, задевающая всё его существо. Кто-то взглянув на нас со стороны, конечно, не предался бы подобным мыслям – мы лишь два мужчины, пробуждающиеся вместе сонным, ленивым утром. Однако я умею превратить нашу смятую постель в Хумгат, а нас – в сгустки колеблющегося вещества, состоящего из тончайших струн, многомерных и бесконечно малых, и в то же время бесконечно огромных. Мысль о том, что я – и есть Вселенная, и демиург, и в то же время всего лишь малая песчинка вселенной одновременно – странно возбуждает меня в последнее время. Ведь на всех этих уровнях мы с Максом связаны: мы и две браны, встретившиеся в Хумгате, притянувшиеся как магнит, существовавшие до времени и пространства и вечно, незыблемо любящие друг друга; мы демиурги и создатели миров, каждый из которых, словно зачатое вместе дитя, несёт в себе отпечаток каждого из нас; и мы – тварные создания этих миров, созданные друг для друга, чтобы любить и быть вместе вечно после всего. Время закончится, звёзды всех миров угаснут, законы бытия перестанут работать и изменятся бесконечное количество раз, а мы останемся прижиматься друг ко другу, создавая самих себя заново и существуя бесконечно. Он открывает глаза, сегодня ясно-голубые, как у младенца, позёвывает, ёрзает, жмётся ко мне, прося ещё нежности, и я мягко оглаживаю его спину, чуть сминая кожу под пальцами, и думаю о том, что эта кожа – та граница, которая защищает и делает цельным Вселенную по имени Макс, и это – счастье; и в то же время, это граница между нашими бранами, которую никогда не преодолеть и не слиться воедино, перестав быть собой. И в этом факте есть что-то горько-сладкое, как его губы, которые целуют меня. Сладкие, ибо от них щемит сердце и поёт душа, как от самого изысканного лакомства и торжествует, чувствуя горький привкус моей спермы, оставшейся у Макса с ночи. Он ненасытен, как и я. Любовь равнозначна познанию границ наших личных Вселенных, а страсть – это эмпирический метод, который Макс, как кинестетик, предпочитает логическому, больше присущему мне. Впрочем, любой способ познания бытия хорош, если он приводит к нужному результату; и пока у меня не было возможности разочароваться в методах Макса, поэтому я отвечаю на поцелуй, чуть притормаживая его в его поспешности. Незыблемость законов бытия не означает того, что я преуспел в их познании, и потому целую его глубже и горячее, но в то же время медленнее, смакуя противоречивость и многомерность жизни как таковой. Ведь любовь и есть жизнь. Если жизнь – это бесконечное движение и развитие, а развитие – в постоянном познании, то жизнь есть любовь, потому что истинная любовь и есть познание. Две браны, которые приближаются достаточно, чтобы дублировать вибрации друг друга, находятся в процессе любви-познания, которое превращается в любовь-бытие. И каждая вибрация становится физическим воплощением этой любви, физической, измеряемой величиной. Я прикидываю, насколько высокоэнергетическими становятся вибрации Макса при разных прикосновениях: языка к бьющейся венке на шее, кончиков зубов и соска, подушечки пальцев и головки члена… он изнывает и просит ещё, и в конце концов, его вибрации достигают частотного пика и преобразуются в чистую энергию, с которой он опрокидывает меня на спину и проделывает со мной всё то же самое, вызывая уже во мне этот вибрационный отклик. Я люблю его: энергия, которой мы обмениваемся, даёт мне жизнь, даёт мне веру в то, что бытие по определению в самом себе не напрасно. Что всё это – вибрации, струны, движения звёзд, бесконечное рождение и угасание миров, познаваемое и непознаваемое – живёт и дышит настолько не зря, насколько это возможно для процесса, у которого нет начала и конца, причин и следствий, мотивации и цели. Не так давно я сделал вывод, что бытие существует исключительно для своего удовольствия. Как правило, вещи рутинные, нудные и необходимые имеют конечную цель, на которой дело завершается. А у процессов гедонистических практическая цель либо распределена во времени, либо отсутствует вообще. Как и то, чем мы занимаемся сейчас. Макс восседает на моих бёдрах, трётся членом о член и поскуливает от удовольствия, запрокинув голову. Я любуюсь его выражением лица, растрёпанными волосами и раскрасневшимися щеками, наслаждаюсь горячими волнами похоти, которые устремляются от члена в мозг и чувствую, как наши вселенные входят в резонанс. Теперь мы колеблемся в унисон, и мелодия нашей любви оглашает наше мета-пространство, и от любви, через призму которой я существую в моменте, кажется, что всё мироздание вращается вокруг нас и вместе с нами. Мы становимся колыбелью бытия, и физические ощущения равнозначны метафизическим. Фрикции становятся всё более размашистыми и рваными, а наши члены – скользкими от предэякулята. Так казавшиеся твёрдыми и незыблемыми границы бран постепенно начинают расплываться, заставляя нас открыться навстречу друг другу. Так я нежно вхожу в растянутый анус возлюбленного, ощущая остро как в первый раз эту непоколебимую истину: я был создан только для того, чтобы любить его. Остальное, что является моим существованием, возможно, не менее важно, но ничто из этого кроме любви-познания не является первопричиной бытия. Иногда я начинаю думать, что Макс придумал меня так же специально и расчётливо для себя, как Джуффин его – для удержания Мира Стержня, но эта мысль тонет в том противоречии, что мы оба – сущности более древние, чем наши нынешние физические оболочки. Я стараюсь быть ритмичным и последовательным, но Макс не оставляет мне выбора, двигаясь всё активнее и шумно дыша. Ощущение гладких стенок вокруг чувствительной плоти – казалось бы, просто механическое возвратно-поступательное движение – согласуется с движением моей души, которая то хочет слиться с максовой без остатка, то чуть отстраняется, сохраняя своё ядро, но всё ещё являясь вместилищем его любви. Наши браны сливаются воедино на краткий миг времени, когда рвутся струны – последнее, что препятствовало нашему слиянию, и затем Большой Взрыв порождает нас обоих заново. Мой анус тоже сладко сжимается, освежая в памяти тела те моменты, когда Макс был внутри меня, и неконтролируемая дрожь сотрясает нас обоих. Я сосредоточен на своих ощущениях, на токах любви, проходящих от кончиков пальцев до макушки, тогда как Макс не отказывает себе в яростном выражении обуревающих его чувств страстными криками, и эти крики заставляют меня продлить своё пребывание в моменте Взрыва дольше возможного. Судороги оргазма так божественны, потому что в эти мгновения мы – всё. Мы – мир, единый с мета-мета-пространствами, всеми тварными фрагментами фрактала и друг с другом. Это то, что доказывает мне полноценность бытия во всех измерениях, во всех бесконечностях. Это – способ познания, более глубокий, нежели логический, потому что его невозможно облечь в слова или иные символы, можно только прожить. А жить жизнь – как ни странно, вовсе не тавтология. Может, это и есть цель нашего существования, и однажды мы замрём в этом моменте так надолго, что станем синонимом бесконечности. Космос всё ещё горит вокруг нас, вибрации настолько сильные, что яркие всполохи перед глазами ещё долго не утихают, пока Макс прижимается всем своим потным телом к моей груди и томно вздыхает. Высвободившейся энергии хватит, чтобы создать парочку миров, и эти оба мира – мы с Максом, снова две параллельные, обновлённые браны, радостно созидающие мир нашей любовью. Возможно, я, конечно, чуточку преувеличил, и это всё – всего лишь утренняя постельная возня. Но я однозначно создан, чтобы любить тебя, Макс.