На запястье моём...

Такие истории случаются в десяти из десяти случаев. Это закон мироздания, а, может, алхимии, но тут алхимии нет, а люди цветут разнообразно, ярко и тускло. Люди свои цветы тут любят и искореняют, пытаются мыть кислотой и прижигать горячим утюгом. Люди здесь терпеть не могут попыток узнать про сад на коже. Люди здесь очень, очень скрупулёзны в этом вопросе. Если спросить у Эда, а как было у них, то он не вспомнит, да и не сможет рассказать ничего толком. Спросить было не у кого: брат не цвел из-за доспехов, он — из-за черт знает чего, но кожа его была чиста за исключением стыка со сталью, Винри — и не искала никого, но хотела, так хотела их с братом соцветия на сердце. Как доказательство — мы семья, мы вместе, мы уедем, но вернемся, замкнем цикл и обязательно окажемся на пороге дома. Мы не погибнем, не покалечимся сильнее, не найдем приключений на голову, а вернемся. Но у Винри не было даже пигмента где-нибудь, не то что рисунка, и Эд знал, она надеялась, что и без этого их узы достаточно крепки, чтобы они все поняли без слов. Это кончается так же, как и начинается. Винри стоит в дверном пролете, смотрит на заходящее солнце и просит Лейтенанта замолчать, прекратить. Лейтенант закрывает глаза, хотя солнце не ей лезет в челку, отсвечивая золотым, не ей. У нее скорбь в росчерке бровей и изгибе рта. У нее скорбь в сжавшихся кулаках, в треснувшем, севшем голосе. Лейтенант пытается сохранить хоть какое-то подобие выдержки, но слезы катятся мимо воли, из-за зажмуренных век. — Прости, мисс Рокбелл. Не уберегли, читается где-то между слов. Отпустили, поверили в гениальность, читается между вздохов. Винри не читает. Винри хватается за форменный китель, царапая кончики пальцев о кобуру, вжимается головой в плечо и надрывно выскуливает ноту за нотой. Мелодию печали и неверия. Ты должен был выжить. Смотреть на меня и дышать, черт возьми. Стоять на живых ногах. Обнимать живыми руками. За столом в доме бабули Ал смеется над шуткой Идзуми. Ал вернулся, целый, но потерянный и позабытый. Ал вернулся, и у него на шее цветут циннии, разрастаясь за ушами, заползая в волосы. Ал позабыл сам себя и брата. Позабыл столько лет дорог, поездов, войны и философского камня. Он позабыл, но природа, мироздание, алхимия — нет, и цинния говорит больше, чем сам Ал смог бы. У Ала на ребрах васильки цвета формы Маэса Хьюза, но Ал не знает, кому этот рисунок посвящён. Ал Маэса не помнит. Не узнает на фото, не опускает глаза при его имени в пол, скорбя и душа себя ненавистью одновременно. У Ала есть на скуле крошечная вербена, и он смущенно ее трет, когда размышляет над вечным, глядя в окно. Или на Розу, не подозревая, что его мысли оставили этот отпечаток чужой души. Ал с любопытством смотрит на лапчатку, обвивающую вены Винри, когда она заходит вслед за Лейтенантом в дом. Лапчатка обвивает крепко, желтеет, кажется, прорвет кожу, но не рвет. Ал не помнит правил цветов, на которые фыркал его брат, но в подсознании остатки знаний диктуют: Винри и Лейтенант чем-то связаны, чем-то, что не осязается пальцами и не видимо глазу. Это что-то, невероятная сила, цунами, ураган, землетрясение, что-то природное, необъяснимое, но прекрасное. Оно живет в потемках души и проглядывается через кожу в случае связи. Связь Винри и Лейтенанта — лапчатка, яркое солнце, полынная горечь и надежда в море обреченности. Надежда, что тот, кто оставил на лопатке Ризы зверобой, а у Винри на сердце — букет незабудок, жив. Что он дышит и идет, глядит и видит. Пусть даже не здесь и не с ними, пусть его имя они зачем-то стерли, пусть и хоронить хоронили и цветы на могилу клали — пусть. Пусть он будет жив, всего лишь. Он жив. Он дышит и идет, глядит и видит. Он не здесь и не с ними. Ныне зима, говорит он. Ныне февраль, говорит он. Холод и голод собачий, смерть ныне, отец, слышишь. Отец не слышит, отец опять уехал в чертовы странствия. Эд бы отцу и в отца не верил, но отец поворачивался к нему спиной без пиджака, жилета, сорочки, показывал ранимые лопатки и перечеркнутую шрамами поясницу. Отец показывал ему крупные лилии белого цвета. Эд бы отцу и в отца не верил, но он уверен — цветы мамины. Не Данте, не какой еще девки, даже не его с братом, может поэтому он отцу и верит. Потому что это правда, люби он их, обязательно бы остался бы в домике на холме под раскидистым дубом. Но он не остался, и в чем-то Эд его понимает. Желание бродяжничать зудит где-то в ногах. В руках ноет желание собирать чемодан, покупать билет, держать хрустящий бумажный пакет с выпечкой. Именно эти желания и приводят его к Альфонсу Хайдериху, кризису собственной памяти и маленькой комнате с непрочными стенами. Именно это и приводит его в конкретный момент: он празднует свое восемнадцатилетие, напиваясь в одиночку хреновым алкоголем, вглядываясь в стенку в поиске ответов на неверные вопросы. При внимательном осмотре стены он не замечает распускающегося на запястье аконита. Он медленно плетется фиолетовыми пятнами, теснит родинки и шрамы, забирает, отвоевывает свою территорию. Эд роняет бутылку. Непрочное стекло бьется вдребезги, чиркает осколком по щеке, забродившим запахом и вкусом омывает босые ноги. Эдвард не вытирает лужу, сидит в ней и вдыхает пары алкоголя, не зная, что делать с пустым отчаяньем на своих же руках. То ли рассмеяться знакам потерянного мира, в который он не вернется, то ли расплакаться от боли. Он не вернется домой, а дом дразниться. Будто запахом теплого яблочного пирога или шерстяным свитером, только знаки — лучше. Они показывают, что он был кому-то дорог. Аконит — это ишварец с кровавыми глазами, который обвинял его в уничтожение целого города, сотней жизней. Ишварец, что передал им с братом камень. (Может, поэтому он и выжил). Когда одежда в сумасшедшем припадке скинута, а его тело покрывают сады покинутого мира, он водит по ним пальцами. Стрелиция на плече — огненные всполохи, брошенные рукой в белой перчатке. Человек волевой, но сломанный песками и неправильной, ненастоящей войной. На лопатке (приходится извернуться перед ростовым зеркалом) вьется плющ и он находит в этом знаке автомеханика с острым языком, но печальными голубыми глазами. Учительская гордость свербит подсолнухами под коленкой. Его мутит. Он плачет, уткнувшись в колени, скребя пальцами стрелицию в надежде вырвать ее из-под кожи. (- Иди к черту, Ал! Я не пьян. Просто ненавижу родственные души. Выметайся, кому говорю) Ал может быть бы и понял, да только он гордый, к тому же ариец. Он не верит в Элриковы «сказки», говорит перестать придувать небылицы. Но небылицы пришли из мира, где он когда-то верил в закон равноценного обмена, зацвели у него на коже. Бросили вызов его упорядоченной новой жизни, его новым истинам. А через десять минут он протрезвеет, рассмеется как умалишенный и сбежит в исподнем к телефонной будке. Снег будет морозить его ноги, пока он заплетающимся языком попытается объяснить отцу, что нашел дорогу домой. Что нашел тот фонарь, что зажигала им с братом мама и Винри. Потому что кровью из изрезанной щеки он нарисует алхимический круг на полу, между снятой одежды, бутылки виски и Аловых чертежей. Потому что круг вспыхнет, как раньше, когда он был весел и наивен (попросту смешон, поправляет он себя). Потому что он знает, где пересекаются точки параллельных миров, какие ворота надо открыть, чтобы снова увидеть… … Централ, автомастерскую Бабули и Винри, глаза брата, ухмылку полковника, дреды учителя, смешную морду Хаяте. И он пока не знает, что нужно отдать, чтобы очнуться в своей постели. Но он придет, и цветы — это вечное напоминание, ради кого.

***

Глейсия поливает цветы неспешно. Проходит возле подоконников плавно, чутко осматривает товар. На самом деле скашивает на него глаза, прищурившись. — Ты сегодня какой-то веселый, Эдвард. Эд едва не фыркает. Ага, в веселье замечен не был и за него не привлекался. — Мне нужно уехать на пару дней, присмотрите за горошком на столе? Глейсия кивает. Цепкий взгляд замечает отсутствие чемодана и грубой, для поездов и приключений, одежды. Она находит в нем что-то, что не должна была и вздыхает. — Не вернешься? Он поворачивается от стеклянной двери, грустно улыбается. — Нет. — Прощай, Эдвард. Он не попрощается в ответ. В кармане у него записная книжка с разработанным за ночь кругом, пузырек с кровью и засушенный папоротник, подаренный Алом на прощание. Его ждет лаборатория отца в Берлине, поезд. И путь домой. В конце которого он появится на праздничном ужине в честь дня рождения Элисии и шепнет. — Я дома.