Судьба

      Флейта в руках — как ветка, за которую уцепился за мгновение до падения; ветка, которая с треском сломалась.       Не удержала.       Под пальцами гладкий лак и крошечные трещинки, шероховатости и выпуклости. Флейта вовсе не так идеальна, как может показаться на первый взгляд.       Флейта неидеальна, неидеальны и люди. Если подойти поближе к Цзян Чену, то сквозь прорехи его репутации будет сочиться гниль и ярость, а если к Вэй Ину…       Никто не подойдет. Мертвецы плоские и не имеют никакого двойного дна. Это жизнь позволяет прятать в себе секреты, смерть же сметает их вместе с остатками надежд и пустыми мечтами и смахивает в небытие вместе с именем и последним предсмертным стоном.       Дым пожарищ сочится над землей, как река забвения. Облака скрывают небо, и кажется, что утро никогда не наступит. Вечно будет жаром исходить нагая земля, и солнце не появится, чтобы разогнать эту пугающую тьму.       Нет правильного и неправильного, нет праведного и неправедного. Никто не избирает темный путь, просто измученная душа больше не хочет рассвета, и покрытая мраком дорога сама ложится под ноги. Он всегда думал, что есть выбор. Что выбор был дан всем, просто другие оказались глупы или недостаточно стойки, свернули не туда. На самом деле никому не давали выбора.       Он баюкает флейту в обожженных руках, как утерянное и вновь обретенное сокровище, но на лице его только отвращение. Это словно часть Вэй Ина и одновременно его могильный камень, его боль и его равнодушие — было ли оно или придумано, что скрывалось за ним, почему все становится только сложнее?       Нельзя было отворачиваться, нельзя было не отвернуться. Если близкий идет во тьму и не желает возвращаться, что делать остальным? Идти следом и молча смотреть, как он уходит все дальше? Встать рядом с ним и тоже кануть во мраке? Убить или умереть самому, чтобы не видеть творимого зла?       Что он должен был сделать? Почему никто не смог подсказать?       Траурными белыми пятнами на пожарищах разбросаны остатки клана Лань. Огненные цветы расцветают в душе Цзян Чена.       Сожаления — самая странная вещь, какую только мог измыслить человеческий разум. Они тяжелее цепей и тянут ко дну, не давая подняться с колен. Их не обменять на чужую жизнь и не похоронить вместе с мертвыми. Остается только носить в себе и надеяться, что однажды станет легче.       Если бы гнев можно было измерить, то Цзян Чен стал бы мерилом, образцом и безусловным победителем. Гнев не давал ему сомкнуть глаз, душил и утаскивал в темноту остатки благоразумия, оставляя на месте души дымящуюся пустошь; гнев никого не спас.       Не спас ни гнев, ни светлый путь, ни темный. Люди, боги, судьба или предназначение — кого ненавидеть, на кого обрушивать свою месть?       Мир насмехался и наносил удар за ударом, а Цзян Чен больше не мог подниматься. Он стоял на коленях и ждал последней боли, которая обрушит небо на голову.       Если бы гнев мог исцелять, то рядом снова оказались бы все, кого давно забрала темнота. Если бы он не запутался в собственных правилах и догадках, попытках стать лучше и казаться хуже, если бы нашел в себе чуточку больше смелости и больше отчаяния…       Теперь отчаяние не нужно искать. Его волны подступают под самые ноздри, и пахнут они кровью. Разбить бы флейту, да только гнев никого не вернет.       Погладив длинную лаковую гладкость, Цзян Чен вдруг осознает и раскаленную почву, на которую он рухнул безвольно, и удушливость дыма, и бесконечность пустоты над собой. Ничего не осталось. Ничего.       Он сам оборвал последнюю ниточку. Не осталось даже сил для дыхания, и Цзян Чен тщетно оттягивает тугой ворот. Внутри что-то дрожит тонко и звонко, как до предела натянутая струна. Если коснуться ее, не зазвучит прекрасной мелодии, только пальцы напрасно обагрятся кровью.       Такой уж он, таким создан. Слишком резкий и угловатый, неспособный уступить и не желающий проигрывать, жаждущий любви и неспособный ее принимать.       Цзян Чен ощущает себя танцором на краю пропасти. Один неловкий шаг, и он рухнет на острые камни, не успев даже вскрикнуть; вместо того, чтобы отойти подальше от бездны, он недрогнувшей рукой завязывает себе глаза.       Шагнуть бы вниз, но что станет с кланом, кто останется рядом с племянником? Близкие всегда бросали его, но он — никогда.       Только один раз, но этого одного раза достаточно. Нет разницы, одного ты предал или сотни, если вес твоего проступка тяжелее горы Тайшань.       Слепая мечта о чужой руке рядом, руке, которая не оттолкнет. Почему же было так страшно, что он оттолкнул ее первой? Как много было рук, которые покинули его, так почему он оттолкнул последнюю?       Он должен был знать, какие демоны пожирают душу Вэй Ина. Он должен был познакомить их со своими демонами, они нашли бы общий язык. Он все сделал не так, но до сих пор не смог придумать, как было бы правильно.       Может, у этой загадки и не было правильного ответа, никогда не было. Должен — слишком страшное слово, оно давит на голову, от него хочется ползти и скулить побитой собакой; оно даже страшнее подзабытого слова “любить”.       Привкус чего-то сладкого на губах стирает дымная горечь. Внутри бьются птицы, когтями раздирают плоть, рвутся наружу. Они свободны, и тело Цзян Чена для них — тюрьма.       Весь мир теперь тюрьма для Цзян Чена, который слишком поздно понял свою несвободу.       Никто не рискует подходить близко. О чем они думают?       Глава Цзян сошел с ума. Глава Цзян изволит тосковать. Глава Цзян страдает.       У этой загадки тоже нет правильного ответа, и в душе главы Цзян огненные цветы пожирали даже гнев.       Теперь он твердо знает, что такое ад. Ад — это закрывать глаза и видеть опустевший взгляд, видеть окровавленные, шепчущие последнее “прости” губы, видеть бессильную дрожь протянутой руки.       Он попросил бы Вэй Ина отпустить его, но некого просить. Вэй Ин бы отпустил, но теперь даже прощать себя придется за других. Другие прощать умели, Цзян Чен вряд ли уже научится.       Сжав флейту в непослушных пальцах, он поднимается и оглядывается, словно впервые обозревая творящийся вокруг ужас. Мог ли свет принести столько мрака? Заклинатели праведного пути. Сколько зла они смогут сотворить, прикрывая заботой о других свою лютую ненависть?       Ступившие на темный путь теряют душу и волю, обращаясь в марионеток зла. Светлые заклинатели обращаются в марионеток двуличия и лживого целомудрия, убивая свою душу с улыбкой на устах.       Так есть ли разница, если любой путь усеян обломками мечей и чужими слезами, если за каждый шаг расплачиваться будешь не ты, но тот, за кого куда больнее?       Слишком поздно. Вряд ли осталась лазейка, которая позволит все исправить. Между возможностью жить и главой Цзян лежит слишком много смертей, и рвутся сейчас из его груди лишь мрачные вороны.       Умоляю, отпусти.

***

      Зов никак не дает уснуть. Снова и снова разбивает небытие, тащит наверх, будто рыбак сетями. Ни тела, ни памяти — только усталость и мольба о тишине.       Умоляю, отпусти.       Шепот в ушах слишком привычен и близок, слишком… слово ускользает, но от шепота нельзя отмахнуться. Только не от этого. В нем тепло и сила, в нем приказ и невозможность отказать.       Со всех сторон наваливается душное и влажное, и слитный вой звучит вокруг, словно у стаи волков отбирают долгожданную добычу.       Поежившись, Вэй Ин поднимает руку и вскользь касается уха. Пальцы влажные и прохладные, но он так отчетливо чувствует их, как чувствовал бы боль от ожога.       Тело. Его разорванное на мелкие клочки тело… кому пришло в голову сшивать его?       Душе тесно и одновременно слишком просторно. Тело кажется огромным по сравнению с бесконечной пустотой, и в нем можно заблудиться, но оно забито чужими мыслями и желаниями, чувствами и памятью. Забито, но забыто. Мертвец — подходящая клетка для души убийцы.       Вокруг слышится шорох, и Вэй Ин осторожно приоткрывает глаза. В эту секунду ничем он не отличается от новорожденного, еще не знающего зла. Он помнит боль, но боль эта чужая, забытая; он и смерти не помнит, только немного тоски осталось и холод внутри бродит, скользко касаясь сердца.       Шорох складывается в слова. Слова эти тусклы и неправильны, будто выговаривают их не люди, а каменные статуи. Какого господина они славят?       Тусклый свет сочится под веки, и несколько слезинок выкатываются на щеку. Их тут же стирают — пальцы теплые и сильные, но такие ласковые, что Вэй Ину вдруг хочется разрыдаться в полный голос и больше ни о чем не думать.       Эти руки — дом, семья и непреложное право не пытаться стать лучше; место и чувство, что примут любым и встанут за спиной. Это так много, что в голове даже становится больно.       — Не спеши, — шепот над самым ухом щекотно касается кожи. — Не спеши.       Вэй Ин послушно прикрывает веки и медленно моргает, позволяя свету вымывать скопившуюся в глазах тьму. Все кажется мутным и блеклым, но понемногу наливается цветом и выдвигается вперед, обретая плотность.       Центр все еще расплывается, но боковое зрение куда лучше. Вдоль стен столпились люди, и Вэй Ин невольно вздрагивает. Фиолетовые одежды Юньмэн, белоснежное сияние Гусу, желтые и алые пятна — их так много, что за ними почти не видно камня стен.       Не стен, а пещеры. Пещеры, в которой он провел последние годы.       — Вот так. Хорошо… — ласково повторяет кто-то над самой головой, и сильные руки помогают приподняться, убирают с лица повлажневшие пряди. Вэй Ин моргает яростно, до боли в веках. Он должен увидеть!..       Он хочет верить, он боится верить.       Лицо мужчины перед ним становится все отчетливей. Он смеется. Смеется не так, как должен.       Проступают резкие, будто ножом высеченные скулы и упрямый подбородок. Линия челюсти, высокая переносица, фиолетовая мгла глубоких глаз.       Цзян Чен стал мужчиной. Сильным и мягким внутри: брови не сходятся хмуро, а губы не кривит усмешка. Эта мягкость только подчеркивает непримиримость его облика, окончательно сбивая с толку.       Сколько ему? Не менее тридцати? Как такое… почему он?       Губы не слушаются. Вэй Ин тянется навстречу и хмурится, неловко поднимает руку. Он хочет дотянуться и дотронуться.       Он сойдет с ума, если не дотронется.       Цзян Чен ненавидит его. Цзян Чен пришел убить его, и был прав.       Цзян Чен воскресил его. Цзян Чен улыбается и тянется навстречу, лбом утыкаясь в протянутую ладонь.       — Тринадцать лет, — бормочет он едва слышно, и в пещере воцаряется полная тишина. Но вокруг толпа, разве может быть так тихо? Даже в Гусу шептались и поскрипывали переплетами книг, и стучали чернильницей, и грызли кисть…       Каменное ложе за спиной исчезает, и Вэй Ин в испуге хватается за фиолетовые рукава. Цзян Чен снова смеется, и смех этот бархатом расплескивается между стен.       — Не бойся, — ободряюще говорит он. Теперь его можно считать старшим братом. Он поднимает Вэй Ина на руки и несет к ослепительному свету, покачивая на весу, словно в огромной колыбели.       Вэй Ин ладонью прикрывает глаза.       — Поприветствуйте второго господина, — сухо и громко произносит Цзян Чен и останавливается, опуская Вэй Ина на пол и продолжая удерживать его. Если бы не его руки, Вэй Ин давно рухнул бы на пол — ноги будто чужие и пришиты кое-как, они не желают идти.       — Это тело чуть мельче, но оно здоровое и крепкое, — ободряюще шепчет Цзян Чен. — Ну же, взгляни на них.       Бесчисленные заклинатели стоят перед ними, склонившись до самой земли. Вэй Ин видит, что белые одежды Гусу покрыты пятнами грязи и крови, а желтые наряды стали почти коричневыми. В первом ряду стоят оба Нефрита, и грязные ленты стелятся по густой траве.       Вокруг все зеленеет и звенит. Проклятая земля теперь переполнена жизнью, но на ней стоят неисчислимые орды мертвецов. Провалившаяся плоть, оголенные кости, изломанные пальцы — праведные заклинатели не умели сдаваться без боя.       — Больше никто не посмеет оскорбить тебя или впустую трепать твое имя. Это меньшее, что я мог сделать ради тебя. Весь мир теперь принадлежит нам — можешь возродить его или уничтожить.       Цзян Чен снова смеется, и от смеха его подгибаются ноги. На его руке — бесполезный Цзыдянь, который больше нельзя пробудить, но клановых одежд бывший глава так и не снял.       — Мир на коленях, Вэй Ин. Мне хватило тринадцати лет. Нет больше ни темного, ни светлого пути. Их никогда не было, просто тьма иногда чуточку сильнее.       Руки Цзян Чена крепки и надежны, но Вэй Ина снова пробирает дрожь. Ему ли судить того, кто встал на путь тьмы? Ему ли судить?       — Теперь все будет хорошо, брат. Я никому больше не позволю встать у нас на пути.       Голос Цзян Чена легок, но угроза в нем трещит разрядами молний.       Вэй Ину так хочется снова научиться доверять и перестать сражаться, что он закрывает глаза. Поздно переживать о том, кем теперь стал Цзян Чен.       Такая у них судьба — вмешиваться, жертвовать, предавать и вредить, пытаясь спасти. Но они все еще есть друг у друга.       Даже если они оба безнадежно опоздали.