Кахолонговые глицинии

Счесать бы ногтями кожу, содрать её до крови, до мышц, до кости, избавляясь от сводящего с ума зуда, прижечь бы себя калёным железом, чтобы не было больше этого мерзкого царапающего чувства. Словно жучки под кожей, шевелящиеся личинки, короеды, копошащиеся в плоти. Марго хрипит, не в силах больше орать, вдыхает поглубже и проводит ладонью по руке от плеча до кончиков пальцев, с силой вдавливая её в кожу (в то, что от неё осталось). Это болезнь отторжения, как сообщил ей Пиквик. Она отреклась от предначертанного, и боги (нет больше твоих богов, Пиквик), ах, да, простите великодушно, Судьба (и Судьбы нет!) послала ей вознаграждение за своенравность. Несмотря ни на что, жирный боров Пиквик удивительно ловко уворачивается от летящих в него предметов. Но тогда ярость Марго ещё была выносимой, не то, что теперь. Наверное, это было бы похоже на проказу (если бы она знала точно, как та выглядит), но, если ей не изменяла память, от проказы не было никаких ощущений. Ты просто гниёшь изнутри и снаружи, пока гниль не проест тебя до самого дна, насквозь, не чувствуешь ни боли, ни... этого. Даже вонь разложения от собственного тела Марго вынесла бы стоически, чёрт побери. А такие пытки были слишком жестокими в любом отношении. Да, и лекарства от этого нет. Говорят, можно всё обратить вспять, если принять судьбу и покорно склонить перед ней голову — даже и не мечтай, Пиквик. А мне-то что, равнодушно пожимает плечами он, не я Вас принуждаю, моя королева. И то верно. Самым жутким был этот зуд, бесконечное мельтешение под веками, щекотка, невыносимая до зубовного скрежета. Одна из нянек, приставленных к ней надзирать, поймала её за забытым годы назад занятием. Застала королеву с лезвием над запястьем и едва успела остановить её руку, предупредив, что это ускорит процесс. Будет только больнее, раны не зарастут. И убить себя тоже не выйдет. Тогда Марго возненавидела эту убогую жизнь (не зная, что это всего лишь начало, только свежий росток). Это магия, это же чёртова магия, твердила она днем и ночью, так сделайте же что-нибудь! Если есть водопровод, по которому льётся дармовая энергия, где-то должны быть ключи, родники, лужи, в конце-то концов. Это не может быть обычной болезнью, это магия, сглаз, проклятье. Если сдавливать язвы рукой, до судорог в пальцах, до боли, кажется, что фантомные твари под кожей чуть-чуть затихают. Стоит убрать ладонь, и они просыпаются снова. Если честно, болезнь довела её до предела, и без того взвинченная нескончаемыми катастрофами королева теперь с трудом понимает, что происходит вокруг. Бьёт ли поклоны Пиквик, скрипят ли двери залов: кто бы ни мельтешил перед ней, Марго лишь смотрит сквозь или кричит, срывая голос, на чёртовых слуг. Всё, что осталось у Филлори, — крах, разорение и безумная королева. *** Всё начиналось с крохотного пятна на предплечье. Ей тогда показалось, будто ужалил слепень или оса — просто жгло и чесалось, сильно, но не смертельно. Не было ни волдыря, ни покрасневшей кожи, да и слепней в Филлори вроде бы не водилось (хотя чёрт их знает). Марго прикладывала компрессы из льда, жевала горькие листья местной травы, которую ей совали лекари, — всё без толку. У неё получалось держаться и не подавать виду. Тогда зуд ещё не мешал ей мыслить и править. Но что-то белое постоянно маячило в поле зрения, что это было? Марго уже не пытается вспомнить, сил на это не осталось, и всё, что было когда-то до, давно растворилось в боли и злости. На секунду кожу окутывает благословенная влага, похожая на туман, свежий ветер, прикосновение рук — но откуда бы этому взяться? Марго вздыхает, стряхивая оцепенение, и на миг её взгляд обретает прежнюю ясность, но это слишком короткая передышка. Она теперь почти не встаёт на ноги — на них тоже язвы, бескровные пятна заразы, сожравшей даже не тело и не рассудок, а самую суть. Королевы Марго больше нет, усмехается королева, есть тело, есть мозг, есть бесконечный вопль, продолжающийся если не вслух, то вовнутрь, есть боль и продлённая в вечность агония. Эта болезнь — кратчайший путь в бессмертие, и вместе с тем самая жестокая шутка, которую может сыграть судьба. Эта пытка парализует и сводит несчастных с ума, и, оказавшись в вечном плену, они сохраняют способность чувствовать боль. Съешьте это, Ваше Величество, — шепчет откуда-то голос. Она открывает рот, с трудом разжимая зубы, что-то жуёт, проглатывает, вновь размыкает сведённые спазмом губы. Болезнь отторжения не тронула только лица — но когда язвы разрастутся, сливаясь вместе, Марго будет жаждать смерти. Она уже жаждет. Нижайше кланяюсь, Ваше Величество, лебезит этот чёртов Пиквик, что ему снова надо? Близится середина лета, нужно устроить праздник (надо же, увернулся, снова), просто для галочки, подданным нужно знать, что всё хорошо. Нужно только Ваше присутствие, королева, ненадолго, всего на час, пожалуйста, Ваше Величество. Сдохни, исчезни, заткни свою пасть, пожалуйста, Пиквик, рычит королева Марго, закрывая глаза, ощерившись диким зверем. Видишь, мне больно, я умираю, я всех вас — господи, господи, — ненавижу. Убирайся ко всем чертям, Пиквик, просто оставь меня в покое... Хорошо, моя королева, всё будет сделано, кланяется болванчиком этот тюфяк. Мы украсим Ваш тронный зал теми цветами, Вам будет легче. Марго плачет и корчится от бессилья, Марго раздирает себя на части ногтями, Марго ненавидит себя, и мир, и всех, и судьбу, и бога — и всё это делает молча, с королевским достоинством держит осанку и ледяную ярость, как подобает монаршим особам. *** Даже во сне она ощущает зуд, то он превращается в осиный рой, то становится льющейся на кожу кислотой; иногда она поджигает сама себя и кричит во сне, глядя, как под пляшущим пламенем кожа становится чёрной, а потом... А потом из-под сажи опять проступает мрамор, и королева бежит куда-то прочь, словно можно сбежать от боли, от бесконечной пытки без цели, вины и смысла. Она бежит в темноте сквозь лес, и не видно ни зги, даже собственных пальцев; ветки хлещут её по лицу, что-то путается в волосах, и, запнувшись о корень, Марго летит вниз, и вниз, и вниз, и вниз... И падает в грязь; поднимает глаза — ничего. Ни единой звезды, ни облака, ни луны, ничего, и знает: ничего и не будет. Здесь никогда не бывает рассвета. Ей остается только бежать от самой себя. *** Раф всегда был пронырой, он и заметил первым. Марго поначалу думала, это ожог: кожа в том месте стала желтеть, как мозоль или засохший волдырь, только вот зуд не спадал. Вода поначалу помогала, боль ненадолго отступала, но затем возвращалась сторицей, выкручивая суставы и прожигая плоть до костей. Оно того не стоило, и королева больше не заходила в купальню и не касалась воды. Простите, Ваше Величество, это ведь не ожог? В последние дни Вы немного рассеяны... (Что ты несёшь, холоп?..) Мне трудно судить, я не лекарь, и я не видел, никогда... но, к-кажется, я догадываюсь, что это. Раф, не мямли, говори точнее. Об этом у нас не принято говорить, даже детей не пугают, слишком... — Что слишком? Раф, блядь, хватит, мать твою, говори — ...это болезнь отторжения. Что?.. Что ещё за ерунда, бред какой. Отторжения чего? Он смотрел на неё битым зверем с такой тоской, что даже Марго стало страшно. Я, — мне жаль, — к-королева, я не могу объяснить, — Кто сможет? В легендах такое было, и кончилось... Отвратительно, судя по твоей роже. Так, хватит, довольно; свободен (смежила сухие веки Марго), приведёшь ко мне всех, кто знает, что за дерьмо на меня свалилось. Проваливай. Раф ушёл. А боль осталась. *** Марго знает, что кого-то забыла. Кто-то был ей важен, кто-то был нужен, что-то она должна была сделать и вроде кого-то ждала. Но, видно, никто так и не пришёл, и королева забыла, кого ждала. Трудно ждать, когда все твои мысли пожраны несуществующими жуками под кожей. Трудно помнить, когда твоё тело обращается в камень. Язвы не гнили, не кровоточили, выглядели опрятно и чисто. По сути, её кожа попросту превращалась в камень — белый, с сероватыми прожилками, похожий на мрамор. Ногти скребли по нему впустую, это не облегчало зубодробительного зуда, зато края язв легко счёсывались, осыпаясь мелкой крошкой — и на месте содранной кожи через какое-то время проявлялись сероватые прожилки. Марго материлась в сердцах и кляла всех на свете. В минуты отчаяния ей хотелось броситься на колени перед распятьем, забыв всю детскую ненависть к этому дерьму; спросить, за что такая кара. Не может быть, чтобы такой пиздец был ею честно заслужен. Не совершила она таких проступков, и что бы там ни нёс сраный Пиквик, Марго не знала и даже представить себе не могла, от чего такого она отказалась. Что вообще у неё было — а ведь сейчас у неё нет ничего, даже рассудка. Даже чёртовой памяти. В какой-то момент ей начал мерещиться звук. Может, просто не выдержали нервы, хрен его знает, ей начал слышаться скрежет, на грани слышимости. Как будто в старом буфете скребутся жуки, пережёвывая в труху древесину. Тогда-то Марго начала кричать благим матом. Её крик перекатывался по галереям, как резиновый мяч, отдавался эхом под сводами, умножался и густел, звенел, вибрировал, пугая слуг до икоты (многих тогда перестали отпускать по домам — меньше слухов). Легче от криков не было, но саднящее горло доставляло почти удовольствие, странное ощущение удовлетворённости. И ей почти не слышались скрипы под кожей, когда она начинала орать. Пиквик так смешно дергался от её воплей, а ещё смешней пугался, когда Марго стала хохотать. Она знала, на что это было похоже — это и было первыми ростками безумия. Когда она начала расчёсывать язвы, её привязали к постели, и она билась, как рыба об лёд, ревела, орала, хохотала до хрипоты, но потом замолчала. Она заставила их развязать её. Те дни она просто не помнит сейчас (не то, чтобы память её баловала другими воспоминаниями), но всё, что приходит на ум — белая пелена. Что-то белое перед глазами, хрень какая-то, чушь. Марго думает про глицинии. Слетела с катушек, думает Марго. Совсем кони двинула. Ха. Ебанулась, ха-ха. Ебанулась, абсолютно — блядь, почему так смешно? Почему вообще ей все ещё смешно, она что, ёбнутая?.. Ах-ха-ха-ха-ха, ёбнутая, что за дебильное слово! Почему те дни остались в тумане — да хрен его знает. Эта срань похожа на рак, только метастазы появляются уж слишком методично и почти разумно, словно предлагают одуматься, словно ещё не поздно. Её мозги съехали набекрень, и всё, о чем она думает прямо сейчас — это глицинии. Они ядовитые, кстати. *** Как-то раз она вдруг проснулась с ясной головой, впервые за долгие месяцы болезни. То ли пойду на поправку, то ли сдохну — ужас и радость от этой мысли обожгли её холодом. Боль не ушла, она никогда не уходила совсем, но стала как-то терпимее, тише; как только Марго вышла за порог спальни, всё вернулось назад. В спальне всё снова отступило. Это были цветы, какие-то неказистые, вроде бы полевые, — их притащила дура-служанка, но, чёрт побери, Марго готова была расцеловать эту дуру за её сентиментальную глупость. Пиквик поморщился, когда их увидел, но приказ послушно исполнил. Выяснилось, правда, что они живут в воде чуть больше часа, а потом вянут, и боль возвращается снова. Безнадёжность почему-то показалась ей утешающей. Или, как минимум, привычной. Если бы старые боги не отняли у них магию, Марго прокляла бы этот никчёмный сраный мирок за отсутствие всяческой медицины. Здесь никто не болел — кто болел, тут же умирал, и вся недолга. Насморк лечили прикладыванием к носу жуков. Порезы промывали водой или протирали маслом. Когда Филлори до краёв была наполнена магией, этого хватало, и всё было прекрасно. Они даже не умели заглушать боль, у них попросту не было достаточно сильного вещества. Веселящий газ Летающего Леса оказался совершенно бесполезен. Ещё Марго помнила, что кого-то ненавидела. Но потом ненависть разрослась, как глициния, занавесив все воспоминания, и королева не знает, почему, за что и кого именно она так сильно терпеть не могла. Может, это уже и неважно. Теперь даже эта смутная память о ком-то истёрлась, осталась только ярость, усталость и зудящая звонкая боль, и что-то белое, белое на границе видимого. Как бельмо на единственном глазу. *** Она уже не была уверена в том, что спит; когда наступала тьма, она то проваливалась в глухое беспамятство, то видела смутные тени с изнанки век, время тянулось смолой, и Марго увязала в нём. Ей больше не снился лес, ей снилось гнилое болото, чавкающая грязь, звенящие комары (миллионы звенящих тварей, гремящая медью оркестра армада), холодный стоячий воздух — ни дуновения. Всё та же бессменная вечная ночь, и никого вокруг, и сил идти в никуда уже просто нет. Марго опускается прямо в грязь, ложится в неё и смотрит вверх; плевать, что там пустота. Выныривая из сна и соскальзывая в него, она уже просто не знает, где правда, а где видение, а затем болото превращается в дно океана, и километры воды давят на грудь, закладывают уши, вливаются в лёгкие. Боже, за что, за что, за что, крутится мысль у виска, как мошка; как легко ты отделался, Иисус, всего пара часов и конец, и уже воскресенье, и всё хорошо, и родители дома с утра... Сколько можно уже, боже, дай уже умереть, просто дай умереть — но ей никто не позволит. *** Из-за боли она перестала следить за днями, и они летели, как дым; и когда её фрейлины вынесли платье, колье, повязку, туфли, чулки и целую кучу всякой другой ерунды, она не смогла вспомнить, почему. Нет, не почему — а зачем. Когда всё это началось, поначалу она прятала язвы, носила закрытые платья, с рукавами, затем перчатки. Было больно, Марго терпела и думала, что найдётся лекарство, вернётся магия, всё пройдёт (может, это и вовсе совсем не то, Раф ошибся, и Пиквик, и все ошиблись...) — но время шло, и легче не становилось. Парчовую курточку с вышивкой на рукавах она подарила какой-то служанке. Остальное шмотьё — выкинула с балкона. Марго оставила только любимый халат; филлорийский шёлк не царапал кожи, не причинял лишней боли, не ускорял процесса. Когда даже он показался грубым мешком, а Марго стало и вовсе наплевать на всё (слетела с катушек, хихикает кто-то, с катушек слетела), халат отправился на самое дно гардероба; королева осталась нага. Платье — зачем?.. (бал, Ваше Величество, в замке праздник, Вы помните?) Ах, да, Пиквик болтал об этом. Где-то она это видела, где? Безумная нагая королева и бал; покрасьте розы в красный, хохочет Марго, или это не тот сценарий? Фрейлины облачают её в наряд; Раф прибегает со слугами и паланкином. Она благодарно смежает веки и опускается в кресло, а после лишь терпит боль. Открывает глаза, улыбается подданным — людям, зверям. Ведёт себя очень прилично и смирно, и только однажды спрашивает, с трудом шевеля губами — а куда вы дели кота? Ищут кота (какого кота, ради всех богов! — вопит Пиквик), но находится только какой-то кролик, белый, твердит «я опаздываю, моя королева, я опаздываю». Паланкин уносят, и в этот момент Марго поднимает глаза, выхватывает из толпы взглядом девочку в голубом. Ты перепутала сказку, девочка, — страшно кричит королева и заходится хохотом. Убирайся, ненормальная, в этой стране больше нет и не будет чудес. *** После бала Пиквик притаскивает ей кошку, пятнистую чёрно-бело-рыжую тварь; ей хочется возразить, что нужен был чёрный кот, но... кошка сворачивается под боком клубком, и Марго в эту ночь наконец ничего не снится. *** Моя королева, Вы должны вспомнить, что произошло перед тем, как началась болезнь (откуда мне знать?.. ничего не происходило, мы просто пытались выжить, но всё... чёрт, кто такие «мы»?..); может, Вам что-то предлагали, или была какая-то возможность, которую Вы отвергли, упустили... Торговались за Источник, торговались, да и проторговались, ни Источника, ни хрена — как в воду глядели, что ли, эти мерзкие... кто? Память королевы дырявая, как решето. Идри мне тогда страшно не понравился, но решение казалось логичным. Надо было сразу признаться и не таить, а потом стало поздно — и все полетело в пизду, матерь божья. Всё полетело прямиком в пизду, да ещё и с ветерком, блядь. Всё случилось слишком быстро. Когда-то в одной из жизней, которые прожила Марго (кажется, целую тысячу лет назад), у матери были белые бусы. Натуральный камень, как назывался — забыла. Похож был на мрамор, но вряд ли бы делали побрякушки из мрамора... Речной агат, что ли?... ерунда какая... Так ей нравились эти дурацкие бусы, что она однажды разбила их к сраным чертям — игралась-игралась, да уронила, бусины раскололись, мать орала, как умалишённая. А сама Марго ревела в подушку дня три, так обидно было. Ваше Величество, это не шутки, Вам нужно вспомнить (Вам нужно вспомнить), Вам нужно вспомнить, с чего это началось, это единственный способ (единственный способ) Вам помочь! Когда Марго рассказали, от чего возникает болезнь отторжения, перечислив причины, она хохотала до слёз. А затем билась и рыдала от злости. У меня нет тайного желания любви, и я не отказывалась от суженого. Я никого никогда не любила, я бессердечная королева. Даже Элиот полюбил, а я так никого и не встретила. Элиот. Элиот. Это Элиот был мне безумно дорог, но я его забыла. Как я могла забыть? Как я могла забыть?.. *** А может, меня никогда и не было, может, я просто выдумка, головная боль после бессонной ночи, бред, морок, видение, галлюцинация, может, вся моя история никогда не происходила, и я просто лицо в завитках на обоях, может, меня никогда и не было... Но ведь Элиот — был, его не могло не быть, он же свет, он глупость и жизнь, друг на все времена, волшебник, болван, и такой обаятельный пидор, что невозможно забыть. Может, меня заставили?.. Может, отвечает его тенором внутренний голос. Тебя заставили. Память — как решето, слишком много дыр, а ты хоть и дура сумасшедшая, но пока не совсем впала в маразм, Бэмби. Слишком много дыр, их нужно восполнить, поэтому — вспоминай. Вспоминай всё, что вспомнится. Я опаздываю, но я приду, моя королева. Ей становится легче после того, как она вспоминает Элиота. Что он был, что он где-то есть (далеко, похоже, но должен же, должен вернуться), что у Элиота на спине под лопаткой родинка, а на колене шрам. Что Элиот любит шампанское и ликёры (бабское пойло, шутила она, он не обижался). Марго достаёт из гардероба халат, набрасывает на плечи, завязывает пояс на талии бантом и просит набрать воды в ванну в купальне. Нет, не купаться, но грязная я, как черт; не поможешь мне с волосами?.. Девчонки служанки плачут (вот дуры) и носятся как мотыльки, мельтешат и щебечут. Язвы становятся меньше. *** Откуда глицинии? Кажется, были дома. Или не были — Марго вспоминает увитый лозой коттедж. Гроздья свисали от крыши до самой земли, и весной такая была красота, до слёз прошибало даже её, Марго, что и вовсе сложно было себе представить. Но они были фиолетовыми, не белыми. У Элиота всё окно заросло глициниями, и в комнате был полумрак; и когда он распахивал створки окна, чтобы проветрить, они шелестели от сквозняка. Пахли умопомрачительно. Умопомрачительно, хмыкает Марго, разглядывая мраморную ленту язв, змеящуюся от локтя до запястья. Пиздец, что за пиздец, какая хуйня, господи. Обмакнув губку в миску с персиковым маслом, Марго проводит ею по коже, осторожно втирая в каменные участки. В последние дни ей становится лучше, и пусть боль всё ещё сильна, и зудят язвы не намного меньше, это терпимая боль. Здоровый такой кусок её сердца, тот кусок, в котором находилась память об Элиоте, вернулся на место и наполнил её светом; и тьма расступилась. Марго сидит на бортике ванной; в приоткрытые ставни льётся осеннее тусклое солнце. Десять месяцев погружения в Бездну безумия, и вот она, кажется, оттолкнувшись от дна, приближается вновь к поверхности. Она попросила швею сделать новую курточку из парчи, взамен той, которую нынче носит одна из её девчонок. Масло не очень приятно впитывается в кожу, но это лучше, чем водные процедуры. По крайней мере, это почти не больно (не больнее обычного). Обнажённая, королева подходит к окну купальни и смотрит вниз, на заросшие жухлой лозой каменные стены. Больше всего на свете ей нравилось мять пушистые гроздья соцветий, ворошить их, нюхать, зарывшись в цветы лицом. Но они ядовитые, напоминает голос в её голове. Глициния убивает растения рядом. А без опоры — душит саму себя. Что не убивает, делает нас сильнее, возражает Марго в тишине. Безумие все ещё с ней, все ещё неподалёку. Ты позволила сумасшествию выпустить корни, обвить себя, поглотить, отравилась его ароматом. Твой психоз зацвел пышным цветом, буйно и яростно, а теперь — что? Что-то ещё очень важное я забыла. *** Раф, почему эта дрянь называется так идиотски?.. Болезнь отторжения — чего? (не чеши, не чеши, не чеши.) Ну, я спросил у госпожи Абигейль, она ответила, что в старых сказаниях... это считалось болезнью разбитого сердца. (Ха, да, когда превращаешься в камень, нетрудно не только сердце разбить, но можно и почку, и печень, и хрен знает что расколоть вообще-то.) Романтическая ерунда. Кто же знал, что в Филлори всё ещё верят в такие приметы? (не чеши, ты же взрослая девочка, блядь!) Только вот всё это не про неё, история не совпадает. Жили когда-то девушка и парнишка. Любили друг друга, как водится, были друг другу назначены (Раф, что за дурацкое слово «назначены»?.. будто шахтёры на смену); как было в легенде, так и рассказываю. Дальше сюжеты расходятся; кто говорит, ей задурили голову, потому она его бросила, кто говорит, что ведьма хотела парня, рассорила их и прокляла девчонку, чтобы та сгинула... — так мораль-то в чём, Раф? В том, что она превратилась в камень. А он что? А что он... чёрт его знает, в истории этого нет. Бред какой-то. Суть в том, что она отказала своей судьбе, отторгла. По своей ли воле, невольно ли — неизвестно, но она отказала тому, кто её любил. Просто красивая сказка, там, где я выросла, этой херни дофига. Абигейль говорит, человеческий вариант легенды потерял только ту деталь, что девчонка стала камнем не сразу. Камень прорастал из неё, так же, как у Вас, королева. В тот момент Марго поняла, что заметил её болезнь вовсе не Раф. Перебирая в уме всех, кто хоть как-нибудь подходил под описанные Рафом обстоятельства, она точно знала, что это невозможно, это просто никак, совершенно никак невозможно... Не Эсса же виноват, блядь. Это даже близко не пахло влюблённостью. И она не отказывала. И вскоре тот разговор покрыла глициниевая тьма, а Марго начала нисхождение в ад. Только спустя много дней королева взялась за эту загадку всерьёз. *** Лоза захлестнула глотку плетью, и всё началось опять — боль, и зуд, и сны, и жужжание где-то в затылке, и скрежет жучиных жвал; как ни надеялась Марго, но Элиот не был ответом на все вопросы. Но он держал её на плаву; в этот раз она отделалась меньшими потерями и снова вынырнула, хотя была измотана до предела. Ей казалось, что кто-то гладит её по руке, шепчет «держись», «не сдавайся», но, может, ей просто казалось. Назначены, и назначены, и назначены (кр, кр, кр, кр, не чеши, не чеши, блядь, как больно, нет, не надо), они были дррруг дррругу назначены, и назначены — только кем? Кто назначает влюбленные пары? Кто связывает души, кто дергает ниточки и заплетает судьбу в узор — срань господня, только не эти, чёрт. Норны. Атропос, Клото, Лахесис, они же мойры, и парки, и хер ещё знает кто. Судьба, судьба — ответ оказался лежащим на самой поверхности (хотя это всё ещё ничего не давало, потому что до них не добраться, это не блядский Вакх). Но потом... Кошка мурчит ей куда-то в ухо и просит жрать, лижет лицо, и Марго замечает зудящую боль, пульсирующую на скуле. Это не было и в половину так больно, как было в самом аду тогда, в середине лета, но она перебила все грёбаные зеркала, что попались под руку. Щека ехидно белела мрамором. *** Девочка, приведи мне Пиквика, срочно... это приказ. Да, Ваше Величество, Вы хотели меня виде... — Как связаться с магическими существами? Да, знаю, магии нет, потому и спрашиваю... (Марго устало прикрывает глаза) И меня не интересуют миноги, оборотни и вампиры, нужно что-то вроде единорога, но антропоморфное и разумное... Фея? — и линия наконец замыкается в круг, и наотмашь отвешивает пощечину память. Чёртова сучка, — шипит, задыхаясь от злости, Марго и чувствует, как ей становится слишком больно. Дыши, говорит она жестко, дыши — и кладет ей на грудь ладонь (Марго узнает этот ветер, касающийся кожи, ласковый мягкий туман, под которым боль отступает). Пиквик, вон, — и тюфяк поспешно бросается к двери: значит, знал; подчиняется ей как собака, Марго он не слушался так. Чёртова блядь, выдыхает Верховная королева, это ты, это ты была, всё это время... Дыши, — повторяет она, и неуловимо меняется что-то в её лице, как будто теплеет. — И спи, моя королева. *** Море белых глициний волнуется у бедра, пока Марго вертит в пальцах старое материно ожерелье. Не речной агат, а жемчужный; вообще-то это опал, но этот вид не драгоценный. Кахолонг. Бусы мамины сделаны из кахолонга (конечно, забыла; а в детстве любила это словечко до жути, отпугивала им монстров из-под кровати, а ещё заколдовывала на удачу любимые белые туфли). Марго смотрит на бусины: они в точно таких же прожилках, какими теперь увиты её ладони, предплечья, бёдра, живот и шея. Не мрамор, шепчет сама себе королева, а полуопал, кахолонг. Всё, что я так любила, стало моей тюрьмой, стало моим тюремщиком, стало моей болью. Да к чёртовой матери всех вас, с горькой досадой кривит губы Марго, ну вас нахрен с вашими блядскими шутками и судьбой (всхлипывает и не утирает слёз, перебирая бусы в пальцах, как чётки), пошли вы все нахуй, я так не играю, всё, хватит, баста, кранты, до свидания! Оставьте меня в покое! И добрые руки мамы прижимают её к груди. Теперь она помнила всё и знала: даже если и было спрошено и отказано, это не было сказано вслух, и когда королева Марго ненавидела Белую Королеву, это была судьба. Ещё не любовь, но затоптанная без жалости симпатия. Открывая глаза в своей спальне в Белом Шпиле, Марго ощущает себя смертельно больной и почему-то заплаканной. — У тебя вообще есть имя, или вы все безымянные? — Уин. Меня зовут Уин. Но вообще да, большая часть нас безымянная. — Какого чёрта, Уин? — спрашивает Марго, по-прежнему глядя вверх, в резные плиты потолка, и, кажется, ей уже наплевать на то, что ответит Уин. Ей казалось раньше, что она ненавидит Уин, но сейчас всё, что было, уже не имеет значения. — Это сложно, Марго, — вздыхает королева фей. — Это долгая история, хочешь ли ты её слышать? — Я слушаю, Уин, — говорит Марго. — Я хочу знать, зачем я прошла через ад и выжила, и что случилось на самом деле. И Уин говорит очень долго, растолковывая ей подробности и причуды судьбы, как юрист, объясняющий условия договора. Что болезнь отторжения и правда была неустойкой за отвергнутую судьбу; что и правда, можно было всё повернуть назад (если бы только Марго знала, куда повернуть). И что Уин попыталась ради неё обмануть вселенную, стёрла королеве память — но кара всё равно пала на плечи Марго. И Марго выстояла, чёрт побери. И да, чёртов Пиквик знал; пока королева Марго была не в себе, кто-то же должен был позаботиться о королевстве. Уин всё говорит, а королева Марго смотрит вверх и чувствует, как боль вытекает из глаз слезами, как ранит её злая обида. Не плачь (на виски ложатся прохладные пальцы, и больше не больно), ты не виновата, ты не заслужила... нет-нет, не плачь! (У Марго чувство, будто все запоздавшие и потерявшиеся письма пришли к ней в один чёртов день; и пусть это ничего уже не меняет, но эти слова наконец-то сказаны вслух именно ей, а не кому-то ещё.) Это была моя ошибка, и если ты можешь простить меня... Марго смеётся сквозь слёзы и всё ещё смотрит вверх. На почте вселенной сегодня, похоже, аншлаг, чудеса, на редкость удачный день; найдены все пропажи, посылки нашли адресатов. Я прощаю, отвечает одними губами Марго (королева сегодня невероятно щедра). Я прощаю.