Зелёный борщ или как Андо Бузову украл.

Жар. Неописуемый жар расщеплял каждую частичку его тела, опалял ресницы, жег дорогие барские одежды. Все, абсолютно все, что он мог увидеть, объяли алые языки жалящего огня. Перед лицом, жутко болящим от ожогов было лишь пламя священного костра. И ничего больше. Кажется, он много и долго кричал. По крайней мере, парень чувствовал, как голосовые связки слабеют. Все тяжелей давало ему тихий, не достигающий чьих-либо ушей шёпот: "Не я. Я никогда.. Царь мой... Любимый мой... Иванушка, поверь мне..." Вокруг тоже кричали. Радостно так, громко, — в отличие от страдальца — будто подвиг какой совершли. Будто совсем не невинного на костёр для нечести и еритиков поволокли. Будто хорошо это, что Фёдор Басманов вот так умирает. Преданный, растоптаный тем, кого лелеял в сердце своем, по кому тосковал. Предан им, а такое чувсво, словно весь мир обнажил против него мечи. Радосто им, окаянным, что льются горькие слезы по красивому лицу. На короткий миг в голову даже забредает совсем уж странная мыслишка. "Мол, — шепчет ему на ухо нечисть какая, прямо что те, на которых их царь, Иван Грозный охотился — А если б я и в прямь силой колдовской обладал, а? Горело б тело моё в огне? Плакала б душа моя по простому смертному? Не мстил бы я разве этим нелюдям, людьми просто по божьему велению зовущимися?" Так много вопросов рождалось в сознании, так много грёз, одна хуже другой. Неужели, все его последние минуты именно такие? Наполненные болью, горестями различными и.... Неожиданным равнодушием. Как ни извивайся, а все равно к столбу привязан. Как ни плачь, а костёр адов не потушить. Как ни мечтай, ведьмовские силы, за какие его и обвинили, Фёдору не заполучить. Всё. Всё бестолку. Проходит минута, вторая, десятая его точно вечного мучения. Прежде бледная, словно глубокие снега по зиме, кожа сплошь покрыта жуткой чернильной копотью. Обуглены тонкие алебастровые пальцы, почернели румянные щеки. Огонь выжег все без остатка. Злость, сожаления, любовь... Даже эта вездесущая боль, и та покинула бренное тело. Да и желание жить — страшно сказать, —уже не теплеться в его вывернутой на изнанку душонке. Он в последний раз закрывает глаза. Синие, как июльские небеса, они больше никогда не глянуть на кого-то с задором, не засияют искорками счастья и не навернуться на них хрустальные капельки слез. Не почувствует их владелец больше этой ужасной боли. Вкуса предательства. Синие-синие очи закрылись навсегда. А затем... В уютной квартирке новостроя с кровати резко подрывается человек. Миловидный юноша почти задыхается, пытаясь сделать жадный вдох настолько часто, что совсем не успевает выделить время выдоху. Он закашливается, путается в одеяле, слишком сильно бьёт себя по груди. — Блять... — звучит шёпот со стороны пола, куда свалился бедняга, невольно собирав пыль чуть вьющимися волосами: вымытыми совсем недавно. — Ебал я эту память. Почему мне не приснились единорожки, срущие нутеллой, которых я видел в рекламе? Что за невезение? Пролежав на полу еще с пол минуты, он понимает, что жаловаться на жизнь тщетно. Во первых, жизнь эта та ещё загадочная сука, которой нельзя доверять, во вторых, она ещё более загадочная сука, чем он мог себе вообразить. Вот, например, хотя бы его перемещение в другой мир, после смерти в своем родном. Душа, конечно, — как к слову глаголили лживые священнослужители из церкви — может и бессмертна, однако ж Фёдор Басманов, ныне Оливер Джонс, всегда полагал, что воспоминания о прошлом переродившуюся душу терзать не должны. А они, твари, терзают. И не его одного. Стараясь вставать совершенно бесшумно, да по пути не убиться об какую-нибудь криво поставленную стену, Оливер тихо, совсем как мышонок, вытаскивает из своего импровизированного тайника под кроватью пачку сигарет и крадется на кухню. Ему ни в коем разе нельзя будить свою вторую половинку! Этой половинке ведь сегодня посчатливилось спать спокойно, без кошмаров — чудо, не иначе! Да и, по шее получить за "мерзотные дымящие сигареты", честно сказать, не шибко хотелось. В месте назначения раздаются подозрительные звуки. Непонятные шорканья, чередуются с тыгыдыканьем — верная наводка на третьего жильцам в их семейном гнездешке. Того, кто не гнушаясь самыми пакостными методами мог добраться до не полагающейся ему еды. — Кто это у нас тут такой хитрый голодный мальчик? — ласково спрашивает Олли неугомонного белого котенка, что должно быть, планировал вероломно схавать оставленные на завтрашний обед пельмени. Только вот, ему не отвечают раздосадованным мявком. Оливер отчётливо слышит глухой стук — так обычно звучит кастрюля, что ставят на стол. Чьи-то тёплые руки в миг оказываются на его талии, а хриплый мужской голос чуть заспанно, но очень довольно шепчет парню на ухо: — Ну я. Следующим, что прозвучит в окутанной мраком квартире, будет грубейший мат и такой же грубый, но с отчетливой растерянностью в тоне, мат в ответ. — Фу блять... — после некоторой заминки наконец осознает происходящее Оливер — Я думал тут кот.... А тут ты! В темноте! Андо, я ж так и помереть могу! — Ты меня испугался?... — даже не оборачиваясь, Олли может представить уживленные глаза своего любимого, который продолжает совершенно убежденно — Но ты же сам меня учил, что русские не боятся. С ними бог. Вот. — Сейчас я всего то на половинку русский! Так что... — возмущается Оливер, стараясь выдать шевеления ради засовывания сижек в карман пижамных штанов за негодующие трепыхания в крепких объятьях не по стериотипно высокому корейцу. Похоже, у него получается. Потому что, когда Андо разворачивает его к себе и склоняется над порозовевшим далеко не от гнева — спасибо, что ночь на дворе и не видно! — лицом Олли, с его губ срывается не нравоучительная тирада о вреде курения, а всего лишь жалобное: — Кушать хочу. Говорит и смотрит на Оливера. Прямо внутрь будто глядит, этими своими невозможно красивыми, по-правильному фиолетовыми глазами. Такими яркими, неземными. Весь он такой неземной, и волшебный. Природа отсыпала его любви самые, что ни на есть необыкновенные качества. Андо альбинос с фиолетовыми глазами. Такой до абсолюта красивый, словно его делали по образу фентезийных героев. Такой... Идеальный. — Что?... — переспраштвает слегка впавший в прострацию Олли. Кажется, он подзабыл, о чем, собственно, просил его этот вылезший из фанфика человек. — Жратеньки, бельчонок. Приготовишь? Пожалуйста? И снова взгляд, копирующий кота. Не их собственного, правда. Белоснежный Бэйдоу, названный в честь персонажа из новеллы, никогда ничего не вымаливал. Он всегда шёл напролом, снося к чертям все препятствия. Неважно, будет ли этим препятствием картонная коробка или же соседский экзотический питомец — лис, что в двое больше их месячного котёнка. Взгляд Андо скорее напоминал о мультяшном коте. Разве что, в мультиках и не слышали о усталом выражении лица, умело совмещенным с по прежнему жалобными очами. Сердце бьётся как заполошное и ухает вниз. В этом, новом мире, у них нашлись неизведанные раньше средства успокоения. Вот Оливер, как уже ясно, прогонял неприятный осадок после таких "весточек из прошлого" никотином. Андо Акихико же, точно бог какой, не имел вредных привычек. А потому просто вставал и поглощал приготовленную своим парнем еду. Олли даже не представлял, как Акихико справляется с нахлунывшими эмоциями одной лишь его стряпней. И, раз сейчас он находился на кухне, то значит, его любовь тоже проснулась среди ночи от хренового сна. Как же Оливер сразу не заметил, что в кровати никто не сопит? — Так, ты же уже вроде что-то достал. — не в попад бросает Олли, размышляя над своей потерянной наблюдательностью — Пельмени, да? — Ага, — бурчат ему куда-то в плечо — Твои коронные, с водкой. Оливер ойкает, хлопая себя по лбу. Ну совсем уже предел невнимательности, а! Андо же в жизни к алкогольному блюду не притронется. А этот деликатес для алкашей, навроде самого Олли и Тэкеры, младшей сестры Акихико и просто ахуенной женщины, — единственное, что было в холодильнике из шедевров кулинарии за авторством Оливера Джонса. — Точно. Прости, что-то я... Неважно. — сам себе кивает он, выпутываясь из крепкой хватки Андо — Чего тогда хочешь?... Ответ он не получает сразу. Андо хмурит белоснежные брови, пафосно стучит пальцами по кухонному гарнитуру. "Задумался. Думать будет медленно и рассудительно. Как черепашка." — решает парень, клацая выключателем. Свет зажигается на лоджии, месте, где стоит святая святых — холодильник, а также обитается рассада огурцов. Освещение здесь всегда почему-то было какими-то оранжеватым, комнатой же до — кухней, и вовсе становилось по-приятному приглушенным, не бьющим по чувсвительным ото сна глазам. Оливер открывает хранилище еды, опирается на него и оглядывает продукты. Дабы слишком не затягивать с выбором ночного перекуса, нужно самому предложить варианты. Акихико ведь может заснуть, так и не поев. — Ну смотри... — тянет Олли, так и этак прокручивая в голове простые и сложные рецепты — Могу предложить горячие бутерброды, жареную картошечку или.... Хм, может быть яичницу с колбасой? А ещё... — Борщ. — серьёзным тоном перебивает его полет фантазии Андо — Сейчас, по мимо тебя, я хочу только борщ. У Оливера чуть ли не глаза на лоб лезут от такого заявления. Он поворачивается, смотрит на свою корейку и, не обращая внимания на противный писк холодильника, приподнимает одну бровь. Андо. Хочет борщ. Ахуеть. — Что-то не так, бельчонок? — встревожено вопрошает причина лютого шока того, кого шокировала — Я не так произнёс слово "борщ"? Вы говорите "барщ", что-ли? Ну тогда я хочу баарща. Вот. Оливер хихикает в руку, захлопывая таки дверцу орущего холодоса. Андо тем временем успевает притащится с кухни к нему, и, бормоча какую-то ахинею на корейском, дуть щеки да ожидать от Оливера пояснений. — Для баарща, — передразнивает его бессовестный Олли, тыкая мужчину в лоб — Нужен щавель. И ты сейчас попиздуешь за ним в круглосуточный. Акихико не в меру счастливо кивает, чмокает Олли в щеку и убегает в прихожку. Спустя четверть часа выяснится, что Андо не знает, как выглядит щавель и где его найти в этом страшном круглосуточном. Координируемый Оливером, он, конечно же, вернётся из круглосуточного с щавлем и почему-то с картонной бузовой. Пройдёт ещё час слежки Андо за приготовлением "баарща", чтобы его еда вдруг не приобрела привкус водки. Появится и пластырь на порезанном пальце корейца, возжелавшего нарезать яйца. Закипит борщ. И, наконец, через два часа после их ночного разговора, Оливер скажет, что горячий борщ достаточно остыл и можно начинать есть прямо из кастрюли. За окном, на которое оперлась картонная бузова, ещё будет соять непроглядная темень, когда, звякнув ложкой, Андо на секунду прикратит есть. Его фиолетовые глаза засияют сомнением и он робко спросит: — А он разве не должен быть красным? — Ебало моё будет красным от злости, если я когда нибудь увижу в нашей квартире классический борщ. Это зелёный, ешь давай. — фыркает Оливер. — Борщ? Зелёный? — все не унимается Андо. Впрочем, он сразу же получает лаконичный ответ: — ЖРИ. Акихико, ясное дело, покорно продолжит есть. В конце концов, борщ, какого бы он ни был цвета, был вкусным и успокаивающе тёплым. Да и, честно говоря, мужчина давно мог безропотно проглотить какую угодно еду без рвотного рефлекса. Также, как и некие продолговатые предметы.