Все с самого начала пошло не так. Казалось, это будет триумфом — проучить строптивую суку. Сделать так, чтобы она пожалела о своем побеге, о моей репутации, о чертовом поместье в захолустье на другом краю света.
Но фишка в том, что мне показалось. И раз уж я не никчемное ничтожество, то следует признать это хотя бы перед собой. Я думал, я испытаю удовлетворение, когда Луиза столкнется со своим самым большим кошмаром. Что я буду чувствовать себя победителем. Или вроде того. И она из страха, что это повторится, больше никогда не пойдет против меня. Ни ради гарантий, ни ради чего угодно другого.
Но я, Рой Беллроуз, будущий президент, бизнесмен, и просто та самая мразь, которую боится каждая брехливая шавка, которой случалось с ним пересекаться — просчитался. Эта сука, эта сумасшедшая дырка, которую я — сказать по правде — сам и свел с этого самого ума, оказалась намного ценнее в моей личной системе, чем этого следовало ожидать.
Уязвимостью, слабостью, чертовой ахиллесовой пятой. И — по невероятной иронии — именно я эту пяту и проткнул, не сумев банально взять себя в руки. Ярость. Она сжигала, уничтожала контроль, плавила и разум, и сознание. Вообще всё — кроме инстинктов, разве что. Тех самых, которых у человека вроде бы в принципе не наблюдается.
Перед глазами до сих пор какой-то калейдоскоп. Идиотский недотрон, который она организовала в этом своем поместье. Зажигалка с драконом — иронично, что я умудрился прихватить ее с собой. Пыточная камера. Подвал. Сутки там — без еды и воды. Сутки, которые я не спал, не жрал, и, кажется, воды не пил тоже. Рассчитывая наказать Лу, конечно, как же еще? Сам себе криво усмехаюсь, когда об этом думаю.
И потом — план, разыгранный как по нотам. Трое громил, Том, и прочая, и прочая, и прочая. И глаза — мертвые. Открытые — но все равно мертвые. В них не было ни злости, ни радости, ни отчаяния, ни ненависти, ничего. Ее самой как будто вообще не было в чертовом теле! А я был уверен, что она справится. Лу всегда справлялась — что бы я ни делал. И только в этот момент я понял ключевое отличие. Это я мог делать с ней, что угодно. Лично. А вот передача прав — это предательство, и куда более мерзкое, чем ее собственная идиотская выходка.
Прекрасно подобрались, одна к одному. Ломаем, чиним. Ломаем, чиним. Только запас прочности не вечен почему-то. Как я все это останавливал — не помню. Какое-то разбитое стекло, множество осколков, не желающих складываться в цельную картинку.
Помню, как осознал, что утратил контроль полностью. Когда посмотрел ей в глаза и не увидел в них вообще ничего. Эй, это же Лу! Что бы ни происходило, она никогда не терялась, всегда боролась, воевала, спорила! И так должно продолжаться! А вот что делал после этого — не помню. Ничего. Совсем. Моргнул — и вот уже гребанное поместье горит, там визжат эти местные свиньи, которых нанял Палач, а сам я отшвыриваю Халлоу одним ударом руки куда-то в сторону.
Помню его голос, но не слова. И их смысл. Он уговаривал меня оставить все как есть. Уговаривал продолжать! Что-то про сучку, которая всё это заслужила, и должна прямо здесь и сдохнуть? Возможно. Догадываюсь о направлении его мыслей и слов, но абсолютно ничего не помню.
Когда Том летел в сторону от моего удара — я нес Лу к машине. И умудрился держать ее одной рукой. Как — понятия не имею. Но в тот момент она словно вообще ничего не весила. И не было совершенно ничего сложного в том, чтобы одним ударом отшвырнуть ублюдка куда подальше.
Как вел машину, заказывал срочный вылет личного самолета, что и кому врал — не помню тоже. Пришлось пересматривать потом собственные обращения. Интересно, как мне хватило ума их записать? Не помню. Не помню. Не помню.
Одни осколки вместо воспоминаний, напрямую связанные с Луизой. Короткая вспышка — я пытался аккуратно положить ее на заднее сиденье авто, и кое-как зафиксировал ремнями.
Сел за руль. Смотрел на нее в стекло, каждые несколько минут смотрел. А потом мы встретились взглядами, потому что она впервые открыла глаза. И от того звука, что она издала тогда — меня словно окатило ледяной водой. По всему телу прошла судорога. Не знаю, было ли это заметно. А что до звука… полагаю, психиатр описал бы это как «истерический смех».
Я — не психиатр. Я ставлю на что-то среднее между скрежетом когтей по стеклу и визгом шин, если резко затормозить. На смех человека — в любом, мать его, состоянии — это похоже не было. Не знаю, к счастью ли, но после этого она сразу провалилась то ли в бессознанку, то ли в сон. А я — вновь потерял связь с реальностью.
Помню, как на остановках сажал ее в машине и разминал ноги и руки. Заворачивал в плед и одеяло, обтирал бутилированной водой. Поил. Еще какой-то совершенно несвойственной мне ерундой тоже занимался. Еды у меня с собой не было, только вода, но большой опыт подсказывал, что есть она и не сможет. По крайней мере, не сразу. Но вода — была. И иногда она открывала глаза. Смотрела в мою сторону, но как будто сквозь.
Иногда я начинал трясти ее за плечи, пытался позвать — не работало. Иногда говорил какую-то чушь. То сентиментальную, то совсем нет. Это — не работало тоже. Она просто смотрела сквозь меня. И я вновь проваливался в мутное марево. Иронично. Я был в ярости, мечтал устроить ад ей, а устроил… себе? Иначе какого черта я занимаюсь всем этим бессмысленным бредом? Зачем? Какой в этом смысл? Следует признать — отвечать на этот вопрос не хотелось. Даже мысленно.
Феноменальное везение — но до самолета мы добрались живьем. И даже ни разу не повстречались с каким-нибудь столбом или деревом. Или, того хуже — местным копом. Тома я лично вышвырнул, так что переводить было бы некому. Но — никого по пути. Совсем, совсем никого, кто мог бы задать неудобные вопросы.
Я что-то наплел своим людям, затем мы вылетели. Собственное отражение в зеркале впечатляло — я был похож на пропитого бродягу, и даже успел обзавестись неким подобием короткой клочковатой бороды. Для завершения образа не хватало только выбитых зубов. Глаза впали, под ними — такие мешки, что впору перевозить в них трупы. Желтушно-бледная кожа, лихорадочный блеск глаз, десятки, наверное, лопнувших сосудов. Душераздирающее зрелище. Это не говоря об одежде, которая пребывала в столь отвратительном состоянии, что я ее просто выбросил.
Всё это заняло не больше трёх минут — отходить от Луизы хотя бы минут на пять не хотелось. Проще было перестать дышать, или шагнуть из самолета на высоте прямо вниз. А подобные пафосные жесты мне никогда не нравились, тем паче, что такой выходки и самолет, скорее всего, не перенесет. А его, в отличие от живого мяса — жаль.
Умирать надо так, чтоб в этом был какой-то смысл, и не для чего-то там возвышенного-идиотского, а для тебя лично. Для меня — лично — больше имело смысл жить, и исправлять свои и чужие ошибки. Одного хотелось исправить в каком-нибудь менее уютном, чем в особняке бабки Луизы, подвале. Я когда-то говорил, будто у меня есть друг? Бред! В лучшем случае — у меня есть Лу. В худшем — хорошо помятое отражение в зеркале. Не очень много понимаю в друзьях, но кажется, из ревности хотеть убить невесту друга — это что-то не очень на них похожее.
А Луиза не приходила в сознание полноценно. И с этого момента я помнил каждую секунду и каждую минуту этого тянущегося, как горелая резина, времени.
Помнил, как плел убедительную легенду, что «похитителями» руководил Халлоу лично и хотел меня убить — забавно, но технически это легко подтверждается, потому что я действительно поручил ему ими руководить. Помнил, как тестировал ее на персонале собственного частного самолета — успешно, естественно. Помнил, как девочки нервно охали, приоткрывая напомаженные ротики, и облепляли Лу сочувственными взглядами.
А еще как она несколько часов не приходила в сознание, а мне не хотелось поручать уход кому-то еще, и я почти постоянно торчал при ней. Персонал как-то организовал бульон и простую воду — понятия не имею, как, это их задачи, а не мои. А вот пытался ее выпаивать, словно новорожденного котёнка, я лично. Зачем? Не знаю. Затем, что, либо так — либо никак. Иных ответов у меня нет даже для себя.
Помню, как еще одной девке из персонала пришлось объяснять легенду в третий раз. А еще я подносил ложку к губам Лу, размыкал их, и разминал горло, чтоб она проглотила. Чему меня только не учили… чему я только не учился… но к тому, что она внезапно распахнет глаза и вскрикнет:
— Убери это! Я хочу умереть! — я готов не был. И к этому безумному смеху, глазам навыкате, и дерганным движениям, словно у марионетки оборвали часть ниточек, но все еще пытаются продолжать дергать, не был готов тоже. Я нес что-то про посттравматический синдром, не узнающую меня Лу, и, кажется, про схожий типаж одного из похитителей. А еще фиксировал ее, удерживая укутанной.
Никогда не думал, что она может так вырываться. Но Лу была похожа на нежданно проснувшуюся бешеную кошку, пыталась хватать меня руками сквозь одеяла, даже укусить. А потом в один момент просто затихла снова. А я… продолжил кормить ее бульоном. По правде — мне просто не пришло в голову ничего умнее этого.
Она снова «выключилась». Как неисправный электроприбор. Лететь было всего ничего — двенадцать или четырнадцать часов, ну максимум восемнадцать. Но все это время за ней нужно было следить постоянно. Один раз я сделал большую глупость — не стал звать девок, а пошел за бульоном сам. Не знаю, зачем, подобные мелочи всегда были на персонале, но что-то меня дернуло. А когда я вернулся, она медленными, едва различимыми шагами брела к столу, где лежала посуда от неудавшегося ужина — нож, тарелка, и вилка. Луизу шатало, она махала руками, беспорядочно, словно потерявшая управление птица крыльями, но смотрела она прямо на столовый нож.
Я поставил на стол бульон, быстро рванул к ней, и взял на руки. Она даже не сопротивлялась — почему-то. И почти ничего не весила. Кожа и кости, не женщина, а мумия какая-то. Внутренний голос противно шептал, что мне следует сказать за это «спасибо» самому себе.
Это не так. Том. Он должен был вправить мне мозги, а не поощрять это. Том. И он ответит. Непременно ответит! Я потряс головой, отгоняя лишние мысли, слегка задел щекой волосы Лу, и подумал, что ей, наверное, тоже не помешал бы душ. Но когда она такая… нет. Лучше заняться этим там, где контролировать ее буду не только я.
Когда я уложил ее обратно, нож убрал — как ни смешно — в сейф, который был здесь же, вместо шкафчика, слева от стола. Не то, чтобы в личном самолете вообще нужен был сейф, и я давно гадал, зачем он здесь, но в этот раз пригодился — он запирался, так что нож оттуда она точно не достанет. И лишь после того, как закончил с этим и вновь укутал ее в плед и одеяло, я заметил:
— Ты не сделаешь этого.
Луиза расхохоталась. Хрипло, каркающе. Я почувствовал на губах тень тени улыбки. Это уже лучше. Намного лучше. Теперь она хочет бороться…
— Либо я сделаю это, либо уничтожу твою драгоценную политическую карьеру, — прошипела она, хрипя, как прокуренный рокер. — Я не хочу жить. И ты знал, что я не захочу жить после…
Она не договорила. Это выглядело странно, я никогда не встречал ничего подобного. Сначала несколько секунд смотрела на меня с приоткрытым ртом, а из глаз текли слёзы — и она не издавала при этом ни звука, отчего почему-то в самолете с отличным климат-контролем становилось так холодно, словно я голышом окунулся в сугроб. А потом она закричала. Как банши или еще какая-нибудь нечисть. Тело содрогнулось в судороге, и я не придумал ничего лучше, кроме как сесть на диван рядом с нею.
Она быстро сорвала голос и начала шептать. Неразборчиво, путаясь в словах, сбиваясь. Но посыл был один и тот же. Лу не хотела жить и говорила об этом. Постоянно, не прекращая, шептала себе под нос, и в то же время ее продолжало трясти, а слёзы продолжали течь по щекам, сплошным потоком.
Я не знал, что делать. Просто не знал. Здесь нет психиатра, мы до него еще просто не долетели! Не в окно же прыгать вместе с нею, в самом деле? Я никогда не сдавался, с чего бы начинать теперь, правда? Но убивать — проще. Намного проще ломать кости, выжигать глаза, оставлять в холодном подвале… чем просто смотреть на такую Лу.
В конце концов, я просто прижал ее к себе, запоздало вспомнив: я так хотел побыстрее попасть в поместье ее бабки, что даже не взял сменной одежды. Ее трясло все меньше, а потом я вдруг вспомнил совсем раннее детство, пока мать была еще жива. Когда я считал, что мои глупые детские горести того стоят, я прижимался к ее коленям и плакал. А она гладила меня по волосам. И становилось… легче?
Мне было-то лет пять, я даже не думал, что об этом помню. Отец ее вышвырнул без гроша в кармане, и мы забыли о ее существовании меньше, чем за неделю. Но помнил. От нее пахло всегда чем-то цитрусовым и яблочным пирогом. Она садилась на диван, хлопала рукой рядом с собой, и я садился рядом. Она начинала меня расспрашивать, я плакал, и утыкался лицом в ее колени. А она гладила меня по волосам и напевала незамысловатую мелодию. То ли колыбельную, то ли просто какую-то не слишком осмысленную песенку. Медленно, задумчиво так гладила по волосам. Также я погладил и Луизу.
Ладно, не так. Сначала просто поднес к ее голове руку, замерев в нескольких миллиметрах от волос. Она судорожно всхлипнула, и вся сжалась, видимо, ожидая, что я ее ударю? И в глазах все также не было и тени узнавания, понимания происходящего вокруг. И тогда я слегка коснулся ее волос. Она замолчала. Я провел ладонью по спутанным локонам один раз, другой, третий. Медленно, чувствуя, как слегка дрожат руки. А потом ее дыхание начало выравниваться. Словно я сделал что-то… важное? Ценное? Не знаю. Просто она действительно начала успокаиваться.
Медленно, очень медленно. Мы так сидели, кажется, два или три часа. Я даже перестал чувствовать себя в каком-то дурацком фильме с рейтингом PG-13, для семейного просмотра с детьми-подростками. Сначала выровнялось ее дыхание. Потом она перестала то и дело завывать. А потом из глаз вновь потекли слёзы, но она обернулась и посмотрела мне в глаза. Осмысленно! Ненавидяще, прямо скажем. Но осмысленно. Узнавая и меня, и место, где находилась.
Не было больше безумного шепота. Она не называла себя сломанной игрушкой, не шептала мольбы о смерти. Просто смотрела. Молча, но слова и не были нужны. И тогда я сказал, сам не в силах узнать собственный голос:
— Раз ты снова смотришь своими глазами, значит, ты не хочешь умирать.
Она вывернулась из-под моей руки, ведь я вновь пытался ее гладить. Посмотрела мне в глаза. Истерически расхохоталась, при том, что слёзы вновь текли из ее глаз, и сипло, срывающимся голосом, спросила:
— А кто сказал, что в следующий раз я проснусь, не причитая о том, что сломанным игрушкам место на помойке?
Меня передернуло. Снова стало холодно, а ее губ коснулась тень торжествующей улыбки. Такая же, как эта, новая Луиза — тень прежней, той, что я знал несколько лет. Той, которую сам и стёр, при активном содействии Тома. Но я не позволил себе молчать. Попросту не разрешил.
— Ты сильная. Если один раз ты выбралась — то глубже в пропасть уже не упадешь, — собственные слова отдавались эхом в ушах, и звучали как-то фальшиво, хотя говорил я совсем негромко.
Луиза окинула меня оценивающим взглядом с ног до головы, и прошипела:
— Что, у тебя наконец-то проснулась совесть? Поздно. Оставь меня в покое. Я не хочу, чтобы ты ко мне приближался!
Я молча покачал головой. Нет, я никуда не денусь. Никогда в жизни не было такого, чтоб решения за меня принимал кто-то другой, с чего бы сейчас что-то должно измениться? Противный внутренний голосок, впрочем, тихо нашептывал одну фамилию, но я не давал ему воли. Не сейчас. Сначала Лу должна прийти в себя. Все остальное — потом. После.
Луиза отвернулась от меня, а когда я — по привычке, должно быть — попытался поднести еще одну ложку бульона, она выплюнула его мне прямо в лицо. Я рассмеялся. Никогда в жизни так искренне не смеялся, право же! И, поскольку здесь у меня был и душ, и возможность привести в порядок вещи, позвал девочек, чтобы Луизу накормили они.
После бульона она уснула, но это был нормальный сон, хоть и не очень глубокий. Сумел уснуть и я — в чистой, хоть и недостаточно презентабельной, одежде. И сам наконец был гладко выбрит, больше не похожий на бездомного бродягу.
Луиза меня ненавидела сейчас. Но это была всего лишь та точка, с которой все началось. Она ненавидела меня не впервые. Но главное — она могла ненавидеть. Могла чувствовать осознанную направленную ненависть. А не смотрела пустыми глазами вникуда. Я мог быть уверен, что она не попытается еще раз совершить самоубийство. Не воткнет себе вилку в глаз, например. Словом, я наконец мог оставить ее на попечение моих девочек и заняться работой. Им она никакого вреда не причинит. Не ее стиль. Я — мог бы. Луиза — не станет.
***
Вплоть до самого конца полета мы не разговаривали. Девушки привели ее в порядок — насколько это вообще было возможно. Кормили. Следили, чтобы она спала. И хотя прошло, на самом деле, всего несколько часов, я поймал себя на том, что время тянется настолько медленно, словно кто-то неделю жевал огромный ком жвачки, и теперь соединил время с ним, чтобы оно ни в коем случае не торопилось. И это было столь же противно, как и ком жвачки.
Мне нужно было устранять последствия ее побега и своего «отпуска», убедительно врать, изворачиваться, обещать интервью — и я делал всё это. Но в то же время я был с Лу. Даже когда и не смотрел в ее сторону. Ее ненавидящий взгляд, казалось, преследовал меня из любого угла самолета, и от него впервые в жизни хотелось забиться куда-то под кровать, никогда оттуда не вылезать, и никому не показываться на глаза.
Мне хватило стали в яйцах, чтоб признать это хотя бы перед собой. Хватило. Но от этого осознания хотелось биться башкой об стену. И-ди-от. Как вообще можно было не понять, что Халлоу из себя представляет? Он ведь даже не лгал никогда по большому-то счету! Не было от него никаких попыток по-настоящему втереться в доверие. Мне это и нравилось. Что мы оба чокнутые ублюдки и совсем не скрываем этого друг от друга. За все приходится платить, впрочем. За подобные сладковатые, как трупный яд, иллюзии, тоже.
Где-то за полчаса до приземления Луиза, пошатываясь, подошла ко мне — и ни одна из моих помощниц не осмелилась ее остановить — и прохрипела:
— Ты же понимаешь, что я не стану поддакивать тому бреду, который ты придумаешь? Я расскажу правду! Так что, если ты не хочешь лишиться столь дорогого тебе президентского кресла, лучше добей сейчас.
Я только улыбнулся. Она вздрогнула. Подозреваю, ей было непривычно. Луиза видела, как я усмехаюсь, ухмыляюсь, презрительно кривлю губы или просто смотрю в глаза с совершенно равнодушным выражением лица. Как я улыбаюсь она видела разве что на фотографиях. Когда пауза затянулась, я заметил:
— То-то порадуется Том, если я это сделаю. Нет, Лу. Я не совершаю одной ошибки дважды.
Она скривилась, словно лимон съела или ей под нос положили дохлого скунса. До меня начало доходить, что хоть какой-то приязни к Палачу она не испытывала никогда. Как, видимо, и он к ней. Отчего-то раньше я об этом просто не задумывался. Мне это было не нужно, наверное? Но, с другой стороны, сейчас у меня был хороший рычаг, чтоб удержать ее от новых необдуманных поступков. Ради того, чтобы отомстить Халлоу, она будет сдерживать свои порывы. А еще ненависть — очищает. Дает силы. Заряжает так, как не заряжает больше ничего, даже самый шикарный секс. Мне ли не знать?
Ненавидеть меня Луиза не сможет. Никогда не могла, если совсем честно, и, что еще интереснее — никогда и не хотела. Даже в начале нашего любопытного соперничества, которое имело наглость превратиться в то, во что превратилось. Когда-то очень давно кто-то, давно покоящийся на дне безымянной для меня горной реки, человек, чье имя я забыл — в основном потому что захотел забыть — говорил мне, что никогда не стоит соперничать с женщиной. Что именно он имел ввиду я понял только сейчас. Но не сказать, чтобы эта пошлая мудрость помогла ему сохранить жизнь, или хотя бы активы — для потомков, коих у того деятеля было аж четверо.
Какое-то время стояла странная, бьющая по ушам тишина. Она молчала, и смотрела прямо на меня, но не в глаза, а просто на лицо. Наконец, издала полувскрик-полурык, влепила мне пощечину — намного слабее, чем могла бы раньше, но оно и понятно — и процедила:
— Что, неужели до тебя дошло, что из себя представляет твой драгоценный любовничек? — и закашлялась. За последнее время это была самая длинная фраза из тех, что она произносила вслух при мне.
— Я с ним не спал, — заметил я спокойно.
— Да? А он об этом мечтал всю свою жизнь, по-моему, — вопреки своему заявлению, что на больше ничего не станет скрывать, Луиза подошла ко мне совсем вплотную, и ответ практически прошептала. Затем она пошатнулась, не в силах стоять на ногах, и я поймал ее, и усадил рядом на соседнее кресло. И пристегнул.
— Давай поговорим об этом, когда будем стоять на земле, Лу, — тем же спокойным, нейтральным тоном предложил ей.
— Это когда ты запихнешь меня в психушку и забудешь о моем существовании? — она сплюнула через на пол, и я поморщился. Никогда у нее раньше не было настолько отвратительных манер. Впрочем, судя по довольной кривой ухмылке, она просто меня намеренно раздражала.
— Мы действительно поедем в клинику. Только я буду с тобой, — вздохнул я. — Тебе нужно восстановиться. И психически в том числе.
— Конечно-конечно, — саркастически согласилась она, и отвернулась к окну.
Я только головой покачал. Если бы Луиза всерьез верила в то, что говорит, она бы вырывалась. Но она продолжала пытаться вывести меня из себя, словно надеясь, что я передумаю, и действительно ее добью. Может, так оно и было? Не знаю. Но имя Тома действовало на нее достаточно хорошо, чтобы она не походила больше на оживший труп. Или по крайней мере походила на труп, который поднялся, чтобы отомстить своему убийце. Если этой энергии ей хватит, чтобы прийти в себя — пусть будет так. Не имею ничего против.
***
Вопреки собственным словам, Луиза не стала изобличать меня перед журнашлюхами. Она просто отказалась говорить и с ними, и с копами, и вообще с кем угодно, включая персонал клиники, куда я ее поместил. Но предписания врачей выполняла, и даже ела. Механически, как будто вовсе не чувствуя вкуса.
А я… искал Халлоу. Не лично, разумеется. Лично я сидел в ее палате с ноутбуком и телефоном, и отдавал бесконечные распоряжения. А по вечерам, в строго оговоренное время, общался с журналистами по видеосвязи.
Лу отказалась разговаривать и со мной тоже, и с того момента, как угрожала мне в самолете, вновь потухла, как будто растеряв весь запал. В свободное от медицинских процедур время, она не делала ничего. Только смотрела. Или в стену — невидящим взглядом, или на меня — ненавидящим.
Спустя две недели такого существования я попытался вызвать для нее психотерапевта. В него она зашвырнула кружкой. Не попала. Подозреваю, что намеренно, хотя кто ее знает? Усатый пожилой джентльмен откуда-то из Англии на это сказал, что «пациентка на контакт не идет, вам требуется найти ей более подходящего специалиста», и удалился. А я попробовал зайти непосредственно в спальню к Лу — здесь палаты были строго индивидуальными и разделялись на несколько комнат — и следующая посудина, на сей раз уже тарелка, прилетела в меня. Луиза попала в левое плечо, тарелка отскочила и в дребезги разбилась.
— И что ты хочешь этим сказать? — спросил спокойно.
Как ни странно, но с тех пор, как она перестала смотреть на мир тем пустым взглядом, я как будто потерял всякую способность раздражаться именно на нее. Приобрел запас терпения, который казался неисчерпаемым. Это не было чувством вины — я злился на Халлоу и очень хотел свернуть ему шею в шестнадцати местах, но подонок хорошо прятался — однако, что-то изменилось. В самом восприятии. В сути моего отношения к ней? Возможно, сама Луиза могла бы это объяснить, но сейчас она, по меткому выражению доктора, «не шла на контакт».
— Ты идиот или притворяешься? — я поперхнулся воздухом. Обычно так выражался я.
— Допустим, притворяюсь, — ответил, впрочем, все также спокойно. И вошел в комнату, хотя в мою сторону тут же полетела другая тарелка. Я увернулся — на сей раз я был готов к этому. — Ты думаешь, если швыряться в меня предметами, это что-то изменит? — тон оставался ровным, и я только мысленно удивлялся: почему меня не бесит то, как она себя ведет? Что случилось?
— Ты меня раздражаешь, — прошипела Луиза. — Ты и твое… лицемерное идиотское спокойствие. Раньше ты бесился из-за любого не так сказанного слова, а сейчас весь из себя такой заботливый, аж до тупости — вызываешь какого-то совершенно постороннего мужика, который, услышав все то, что я могла бы ему сказать, или посоветует тебе закрыть меня в психушке, или вызовет полицию. Ты вообще понимаешь, что если врать психологу, то с ним и говорить-то никакого смысла нет?! Раньше ты на интеллект не жаловался, а теперь что, успел поздороваться с парой столбов, пока вез мой недотруп из того дома? Что с тобой не так?!
Всю эту тираду она то шипела, то кричала, едва ли не подпрыгивая на кровати, и брызгаясь слюной от злости. Я смотрел на нее и не узнавал. Мы как будто поменялись местами. Раньше психовал я. По крайней мере, когда я не ставил ее на колени, или не оставлял очередной шрам на ее коже. Она либо оставалась спокойной, либо просила о чем-то, хныкала или злилась, но никогда не позволяла себе вести себя так, словно ситуацией управляет она.
Теперь в ней что-то сломалось — но в то же время как будто и встало на место тоже.
Самоуважение, например — иронически замечало подсознание, и я не мог с ним не согласиться. Та Луиза, какой она была до моей ошибки, самоуважением не страдала и даже не наслаждалась. Она была готова на что угодно, чтобы заслужить мое — что?
Признание, поддержку, или — это особенно смешно — любовь? И откровенно пресмыкалась. Быть может, если бы не это, я не стал бы слушать Тома. Если бы не одержимость идеей, что я должен вести себя как-то иначе, доказать ей, что свадьба нужна не только для имиджа. Тогда она могла бы просто отказаться выходить за меня. И, что иронично, это почти наверняка не разозлило бы меня до такой степени, чтобы потерять контроль.
Хотя сейчас закрадывалась предательская мысль, что и никакую другую женщину я бы не поставил на ее место. Если бы я действительно мог это сделать — сейчас я не стоял бы на пороге ее спальни в клинике, и не выслушивал бы тот поток агрессии, который она выливала.
И уж тем более не радовался бы тому, что она вообще может так себя вести. А я… радовался. Кажется, именно этим объяснялось мое феноменальное спокойствие. Если она может испытывать злость, кричать, возмущаться — она больше не провалится в то вязкое ничто, которое забирало из нее жизнь.
Злость, ненависть, ярость — это, вообще-то, отличные лекари душ. Куда там всем психологам на свете, включая покинувшего нас джентльмена. Я проверял на себе, и меня этот метод никогда не подводил. Так что пусть злится. Ей полезно. А потом мы прикончим Тома, и всё будет нормально. Я улыбнулся, нарушая звенящую тишину, что установилась после возмущения Лу:
— Есть специалисты, которые получают свои огромные зарплаты именно потому, что хорошо умеют держать язык за зубами. В противном случае у них не получилось бы дожить до столь почтенного возраста. Я знал, кого звал, Лу. Но мне приятно, что ты заботишься о сохранности моих тайн, — улыбка стала шире.
Луиза предсказуемо разозлилась, и что-то неразборчиво прошипела, подскакивая с постели в одной сорочке. Она оказалась рядом очень быстро, я даже не успел отметить, когда это произошло, и вцепилась мне в волосы обеими руками. Я улыбался. Ну давай! Давай! Злость очищает. И от идиотских, никому не нужных принципов, в том числе. Остановить ее я не пытался, хотя она больно дергала пряди и пыталась расцарапать мне лицо — впрочем, не трогая глаза.
Поняв, что я никак не мешаю, и даже ничего не говорю — только молча улыбаюсь, она влепила мне пощечину, и затрясла за плечи:
— Тыыыыы вообще нормальный, Рой? Хотя бы немного, а? — дрожащим голосом спросила она.
Я улыбнулся и того шире.
— Нет. Тебе ли не знать, Лу? — и подхватил ее на руки. Она вскрикнула от неожиданности, а я отметил, что она все еще совсем легкая. Это никуда не годилось. Ей нужно было прийти в себя, и ее смерть от истощения не входила в это понятие от слова «вовсе». А у нее не было даже сил полноценно сопротивляться, хотя она пыталась и вяло била мне кулаками по груди. Я не мешал.
Быстро отнес обратно на постель, и укутал одеялом, за чем она наблюдала с широко раскрытыми глазами, и в конце концов бросила:
— Ты псих!
— Я знаю, — спокойно согласился я. — И что? Зато я могу найти Халлоу. Для тебя.
— Если бы ты не приблизил этого… еще большего психопата, чем ты сам, ничего бы не было, — заметила она устало.
Кажется, она больше не могла злиться на меня. И после этого псих — я, да? По-моему, мы идеально подобрались друг к другу, просто лучше не придумаешь. Но вслух я, конечно, этого не сказал. Лишь согласился:
— Ты права. И это одна из причин, по которой его дальнейшее существование под большим вопросом.
— Да что с тобой не так! — она резко ударила руками по одеялу. Я лишь усмехнулся, лег рядом с нею и уткнулся носом в волосы. Она дернулась, отшатываясь, но я был сильнее. Луиза смирилась и мрачно добавила: — Ты ведешь себя так, словно… словно тебе не плевать, буду ли я жить дальше. Это ненормально. Для тебя ненормально!
— Безусловно, — согласился я, сильнее прижимая ее к себе. Хотя она выглядела откровенно ослабевшей, в этом месте за нею действительно хорошо ухаживали, оправдывая стоимость своих услуг. Так что волосы были такими, как я помнил — внешне неказистыми, тонкими, путающимися, но мягкими и очень приятными на ощупь. От нее пахло зеленым яблоком и корицей, а еще теплом. Луиза дернулась, явно не понимая, как себя вести. Я усмехнулся, и договорил: — Однако, знаешь, чем сильный человек отличается от слабака, Лу?
— В твоей интерпретации — понятия не имею, — буркнула она. — Пусти меня, ненормальный, — она снова дернулась, но как-то вяло, не в полную силу — даже ту, что у нее сейчас была. И я проигнорировал это абсурдное требование, напротив, задумчиво погладив ее по волосам.
— Он не пытается отрицать реальность. И живет в том мире, каков он есть, извлекая из этого максимальную пользу. Так что — да, мое отношение к тебе для меня совершенно ненормально. И что с того?
— Ты. Меня. Чуть. Не убил! — взорвалась она, и на этот раз вырвалась из моих рук. Снова дернула за волосы, а я безмятежно улыбнулся. — И нет никакой разницы, своими руками ты это творил, или чьими-то еще, это был ты! Ты! И виноват тоже ты! А теперь ты мне втираешь, как будто твое безумное, нарушающее здравый смысл отношение ко мне — это просто… лимон, из которого тебе надо сделать лимонад, да? — она кричала, царапалась, бросила в меня подушку, а я только улыбался. Это не вторая чашка — уже прогресс. Когда она выдохлась, отползла от меня на другой край кровати, и села там, обхватив колени руками, я широко улыбнулся и спросил:
— Да? То есть, Тома мы прощаем и отпускаем с миром?
Луиза ожидаемо взорвалась, схватила оставшуюся рядом с ней подушку и попыталась меня ею придушить. Но выдохлась еще быстрее, чем в первый раз, рухнула рядом и процедила:
— Я не говорила, что твой ручной псих вдруг превратился в безобидную собачонку. Только ты все равно ничего ему не сделаешь, хватит врать!
Я покачал головой.
— Меня можно обвинить буквально в чем угодно, ну, может, кроме совращения совсем уж малолетних, но я тебе не врал. Никогда. И не планирую нарушать эту маленькую традицию. Хочешь, покажу, чем я занимался всё то время, пока ты меня показательно игнорировала, м?
Она устало вздохнула, явно сдаваясь:
— Показывай.
Больше не сказала ничего, но в этот момент я отчего-то понял, что сумею ее вытянуть. Прежней она не будет никогда, но… кто сказал, что мне нужна та, прежняя размазня, которая стелилась под меня, и напоминала героиновую наркоманку?..
