Концепция жизни

Шэдоу встретился с Соником, когда лето перетекало в осень, а в стенах больницы по-прежнему не работал кондиционер и перегнивал затхлый аромат искровавленных пробирок, спирта, лекарств. И стойкий запах просыревшего мяса. Шэдоу бывал тут каждый день, запертый в самой дальней из палат, с шнуром капельницы, ведущей к затылку за иглами. Потому что остальных его частей боялись касаться руками; потому что они были прибиты к кровати сплавами желез, будто это могло сдержать. Просто Шэдоу не противился. Просто Шэдоу ждал и верил, что папа вернётся. Джеральд всегда говорил быть послушным мальчишкой. Его грудную клетку вспарывали чаще, чем та успевала зажить — выводили неспешно-безжалостно по линии меха, после открывая ту бесполезную кожную часть и скальпель почти не отмывали от засохшей крови. Его вены были разорваны, лопнуты как мыльные шарики, а кровь стекала по разбитым запястьям. Его рёбра раскрыли как трепещущие крылья бабочек, а внутренности сорвали бутонами роз. Сегодня он снова умер дважды, но привычно воскрес. Лишь ночью Шэдоу мог подниматься. Сращивая кровавые ошмётки, выдирая заживо ладони из перегнивших цепей и отворяя никогда не закрытую туго дверь. Пугая скрипом половиц и видом каждого из пациентов, прячась от дежурных врачей. Лето ещё не окончилось, душнотой сковывая разорванные вдребезги связки. Осень только наступала и отражалась бликами позднего рассвета в синих иглах. Соник стоял напротив окна в одном из коридоров. И обернулся, мягко ему улыбнувшись. — Что ты делаешь здесь так поздно? Шэдоу никогда не видел созданий, похожих на него, но в то же время так отличавшихся. Не видел тех, кто не боялся смотреть, не пытался руками рассечь нетронутые обрывки кожи, кроме отца. И Соник тоже никогда не видел ничего прекраснее. В потрескавшихся кровавых сосудах, в грязно-угольном мехе, на котором расцветали стебли карминовых пятен, лиловых синяков. В вырванной глотке и в распоротых запястьях рук. В запахе отсыревшей лаванды. Шэдоу приходил к нему каждую ночь, сбегая из палаты, пробираясь сквозь этажи коридоров и постукивая несколько раз по двери — тайный и обоюдный знак. Получая такой же в ответ, входил. Соник редко выходил к нему сам. Всегда встречался в одной и той же кровати. И Шэдоу с ним говорили обо всём, рассказывал много-много и бесполезно, чтобы потянуть время до первых танцующих бликов солнца, когда нужно возвращаться. — Почему тебя наказали? — он заглядывал в его всегда полные чего-то далёкого, бескрайне нежного-изумрудного, глаза. — Мне нельзя ходить, — Соник отвечал ему с улыбкой и гладил по иглам, которые всего день назад насилу вырывали. — Как и мне? — Думаю, у нас другие случаи. В отличие от тебя, мои ноги не станут нормальными просто так. Шэдоу понимал и одновременно нет. Концепцию человеческой и чужой жизни, так отличную от своей. Где нельзя было просто отрастить новую конечность взамен раненой, где от этого могло быть неприятно-болезненно. Где не нужно было страдать каждый день, надеясь однажды вновь встретить того, кто покинул. И Шэдоу не понимал концепцию смерти. Такую дивную, объяснённую звонким и прянично-сладким голосом Соника. Но хотел узнать больше — о чувствах, о боли, печали и о любви. И почему-то хотел быть с Соником всё ближе с каждым перетекающим днём. Больше, чем когда-то было с отцом. Сильней, чем было с кем-либо. — Ты правда меня не боишься? Даже, когда я выгляжу так? На Шэдоу нет живых мест, его тело — эскиз прожженных линий и вспоротых ран. Его глаз вынут и сейчас болтается где-то в стеллаже стеклянных банок вместе с куском хвоста. Но каждый раз, когда губы Соника касаются этих мест, вымазанные после в крови и носом проходятся по поверхности синяков, втягивая запах металлического-алого, то Шэдоу впервые ощущает жаркую горечь — сладостно-терпкую на кончике языка, который переплетается с чужим. Шэдоу был в глазах Соника — незаконченным искусством, ангелом из вне, лишённым насильно крыльев, как и он. Был тем, кто подарил немного радости в дни ожидаемого конца. Соник был для Шэдоу глотком воздуха в пылкий зной. И ароматом цитруса, что никогда не касался больничных стен. Соник обещал, что однажды они сбегут отсюда вместе. Шэдоу боялся ему верить, но нутро отзывалось приятно-щекочуще. А потом настал день операции. Шэдоу видел как его части отрезают, вспарывают — ноги, и не осознавал до конца зачем, хоть встречался с подобным сотни раз. Но ведь так Соник не сможет ходить и так точно никогда не придёт к Шэдоу. И Шэдоу не нравилось, как насильно его тогда держали в палате и не давали увидеться, как не пускали в операционную. Шэдоу хотел с ним увидеться и помочь сам, ведь он мог. В отличие от врачей. Что лишь мазки алые и раздробленное-цветное по полу. Шэдоу надоело с ними. Он хотел с Соником — снова в поцелуях и разговорах до утра. Не хотел это болезненное-душное-бесцветное, как сейчас, как было раньше до Соника. И он умер снова. За тем, чтобы воскреснуть осенью. У шума дождя за окном дышащей прохладой природы, среди ярких, расписных стен и цельным телом, на котором распускались краски одних поцелуев и нежных укусов. Сбежавший оттуда на руках Соника, не брошенный снова. Познавший концепцию чувственного-восхитительного.