Ты просто не пробовал

      «Ублюдок!.. Ненавижу. Что я опять сделал не так?» — он стоял перед зеркалом, уперевшись ладонями в раковину, оценивал величину залегших под глазами синяков. На скулах проступал болезненный румянец гнева. Он злился. Что его злило больше: собственная беспомощность, одноклассник или безвыходная ситуация в целом — надо думать. Хотелось вытрясти из себя все раздражённые, воспалившиеся мысли, остаться в блаженном затишье и ничего не слышать, не чувствовать. Выкашлять, выдрать, выцарапать из себя боль, разрывающую грудь, всё тело.       Судорожно закрыв ладонью рот, он снова согнулся пополам, давясь приступом кашля. Задержать дыхание и не позволять ему брать над собой верх… но он рвётся, продирается через его дрожащее, каждой мышцей напрягшееся тело.       Когда это началось? Когда в его счастливую, размеренную жизнь вдруг вплелась эта страшная болезнь? С месяц, наверное, назад. Может, полтора. Неприятно жить в мире, в котором можно случайно умереть от вырвавшегося из-под контроля чувства.       Он просто хотел дружить. Просто дружить. Почему именно он? Это болезнь на двоих, это болезнь для сильных. Это болезнь…       Он думал, справится. Задушит вирус в зародыше. Не даст ему прорасти. Гордо задрав подбородок, поставит точку и двинет дальше…       Не смог.       Пусть трижды будет проклят тот, кто придумал общие раздевалки. Где стоишь и ненавидишь себя. Расстёгиваешь чёртовы пуговицы и всё равно рано или поздно бросаешь скользящий взгляд и обжигаешься. Облизываешь пересохшие губы. И коришь себя за то, что снова не сдержался. И снова скользишь глазами по обнажённому телу. Гори ты всё…       Последняя краска сошла с лица после нового приступа кашля. Сплюнув лепестки, снова покосился в зеркало. Плотно сжатые бесцветные губы. Острые скулы бледных щёк. И рубином горящая капля крови в уголке рта. Жалость к себе вдруг когтями полоснула по обнажившимся нервам. По щеке покатилась слеза. Бесшумная, крохотная слезинка, сконцентрировавшая в себе больше боли, чем в приступе раздирающего изнутри кашля. Это же конец. Он — всё. Закончился.       Осознание иглами изнутри пронзило бившееся в ознобе тело.       Что он такое и кто его вспомнит?       Он прикусил губу, стараясь не завыть, задушить в себе стон.       Кто узнает о том, что он был?       Прерывистый вдох. По щекам серебрятся слёзы, зажмуренные глаза блестят чёрными ресницами.       Что он оставит после себя, кроме выблеванных лепестков да надгробного камня?       Где же, мать его, справедливость? Да днём с огнём в этом мире её не найдёшь. Но почему он? Почему с ним. Время… да будь ты… — только и остаётся — сыпать проклятьями.       Он вытер рукавом щёки. Сел на край ванны.       «Человек перед лицом смерти готов сделать что угодно, лишь бы оттянуть роковую минуту», — вспомнились ему слова одноклассника. Они поспорили тогда. Опять. Всё шло как обычно: за замечанием замечание, словно мячом перекидывались они саркастичными репликами. И всё-таки тогда что-то треснуло внутри. Искать малейшее несовершенство в действиях парня, чтобы обратить на это внимание и высмеять — не перед всеми, нет. Это дело только их двоих. Но дальше с этой мёртвой точки не тронуться. Когда шутки для него перестали быть просто шутками?       Он ведь хотел дружить. А вышло — что? Когда они стали изводить друг друга и ядом плевать? Когда весёлая игра превратилась в поле битвы? Что пошло не так, почему?       Ну почему?       Отчего основной задачей их коммуникации стало желание вывалить на другого как можно больше боли? Фил явно терпеть его не мог.       А с этой мыслью безапелляционный напрашивался вывод.       Конец.       Поэтому, когда он, обессилевший, злой и сонный, опоздав на первый урок, постучался и тихо извинился, совершенно ожидаемо было услышать не ответ преподавателя, а резонное:       — Будильник, Зак, надо ставить до того, как ты засыпаешь, а не после.       — Знаешь, — проходя между рядами к задней парте и стараясь не наступить ни на чей рюкзак, отвечал он, — я умру. И в предсмертной записке напишу, что в этом виноват ты, Фил.       Едва удерживает приступ кашля. Не при всех же…       Давится собственными цветами и пытается отдышаться. Ох, по какому тонкому лезвию он пошёл. Зачем пришёл в школу вообще?       Наверное, проститься. Хотя, чёрт… что если?       Если что? Если заметит? Если спросит? Что он, чёрт его дери, спросит? — давно ли долбанулся? Давно. Когда руку впервые для приветствия протянул. И взглянул в эти глаза, с хитрым полуприщуром.       Хочется, чтобы оно само решилось как-нибудь. Или выключилось. Да — чёрт с ним. Гасите свечи, кончен бал.       — Разве что от безответной любви.       Твою мать. Дышит ровно и часто, хрипло, лишь бы не заплакать. Не здесь. Не сейчас.       По больному, сука. Как знает, ведь. Боги. Грудь дерёт, глаза щиплют слёзы и ком поперёк глотки встал — даже не скажешь ничего, даже нахрен не пошлёшь. Больно. Просто больно.       Он услышал теперь ответ? Теперь достаточно?       Он уткнулся в тетрадь, стараясь избавиться от грохота мыслей. Херовая это была идея. Хоть сейчас развернись и уйди. Тело охватила предательская дрожь, ноги подкашиваются.       Прелестно, даже не уйдёшь. Ничего, на перемене между уроками выловит себе времечко смыться под шумок.       Кашляет. Старается бесшумно, чтобы никто не обернулся, чтобы никто внимания не обратил. Морщится, но сглатывает лепестки. Никто не должен видеть. Когда конец? Что он тут делает?..       Смотрит в тетрадь, колоссальными усилиями прибивая мысли к буквам на странице. Буквы… это они только кажутся буквами, а на самом деле — цифры под прикрытием. Глаза слипаются. Он просто кладёт руки на стол и укладывает поверх голову. Голос преподавателя становится неразборчивым шумом, всё смешивается. И ненадолго успокаивается, пока воспалённый мозг не решает нарисовать на обратной стороне век образ обнаженного одноклассника.       О, он хорошо его помнит из своих снов, после которых просыпался, матерясь и вытирая со лба пот. И шёл менять простыни. Тогда хотелось материться, что сон — не реальность. Сейчас, что реальность — не сон. Распахивает глаза и едва не вскакивает. Щёки загораются. А в груди — рвётся новый приступ. Этот урок сегодня закончится?       Закончится. Всё закончится.       Его пробирает смешок, пробежавший мурашками по коже. Пошло оно всё.       — Я выйду, — хрипит настолько тихо, что сам, навреное, не слышит.       Мог бы и не пытаться, на самом деле. А ведь он был отличным учеником. Не лучшим, но его хвалили. Был… он уже о себе в прошедшем, да? Как много времени ему понадобилось, чтобы себя похоронить? Два слова. Блядское предложение. А ведь в его тоне не было ни капли жалости. Его не жалко, да? Сколько можно делать вид, что он — шутка. Даже не клоун — клоунский афоризм. Сколько можно шутить, говоря правду. Глаза слезятся.       Он садится на подоконник школьного туалета и упирается спиной в холодное стекло. Холод через тонкую ткань рубашки обжигает кожу. Здесь можно кашлять. Можно быть собой. Плеваться кровавыми лепестками и медленно умирать. Вряд ли здесь кто-то появится в ближайшее время. Что скажут родные? Что они подумают? Посмеются с уровня его неудачи — умереть, случайно влюбившись… Да нет, аморальный здесь он, а не они. Поступить в столичную старшую школу, пафосно и красиво уйти из дома, чтобы умереть? Настолько смешно, что даже расхотелось плакать.       Он вытирает плечом щёку и тяжёло дышит, запрокинув голову назад. И вдруг, опустив глаза, начинает разглядывать лепесток. Отвратительно слюнявый, блестящей в свете лампочек, с каплей расплывшейся по нему крови. Всем телом вздрагивает от звука шагов и, растерявшись, не успевает себя никуда деть. Только с подоконника спрыгивает и зажимает лепесток в левой руке.       Фил. Вот уж кого хотелось бы меньше всего сейчас видеть. И больше всего в то же время… Парень замирает в дверях и, вскинув правую бровь, разглядывает помятого мальчишку. Белая невыглаженная рубашка, выправленная из брюк, синяки под глазами. И ссадины на нижней губе. С ним что-то максимально не так. Совершенно неправильно. Он не такой, ненастоящий. Необычный.       Зак воинственно скрещивает руки на груди и смотрит исподлобья.       — Ты что, заблудился? — шипит, стараясь не захрипеть и не закашляться. От одного вида Фила бесятся внутри цветы. Режут кожу. Царапают. Хочется выжечь их дотла.       — Надеюсь, ты не заразный, — усмехнувшись, отвечает Фил и шагает ближе.       — Неужели ты боишься? — Зак сжимает кулак. Слишком близко, слишком. — Жалкий трус. Тоже мне…       — Знаешь, Зак, — подходит почти вплотную и заглядывает в глаза.       Когда он так близко, явно ощущается, что он немного выше. Снова полуприщур глаз. Только не хитрый. И вовсе не весёлый. Сердце Зака ускоряется, больно стукаясь в груди, и он поджимает губы, неосознанно подаваясь назад, упираясь в стену.       — Я бы вычеркнул тебя из своей жизни. Корректором бы замазал, чтоб не мозолил глаза. Если бы я только знал — никогда не пожал бы твоей руки.       Зак прокусывает губу. Не моргает. Смотрит в лицо парня перед ним, застывшее в какой-то недопонятой, не доведённой до осмысленного конца эмоции. Смотрит в глаза. Серо-зелёные с тёмными крапинками. Чувствует, как начинают болеть сведённые над переносицей брови, и понимает, что проиграл, когда слеза скатывается по его щеке. Стоит и молчит. Нет сил, чтобы хоть слово вымолвить, нет сил. А ведь Фил так близко, ему бы чуть-чуть размахнуться, чтобы влепить пощёчину. Но рука не поднимается. Пальцы дрожат. Только и остаётся — стоять и смотреть.       Зато у Фила сил на двоих. И он с размаху ударяет по стене над плечом Зака, и с громкого шёпота срывается на крик:       — но я не могу! Выдрать тебя из себя, выдернуть, вышвырнуть. Ну сколько можно плеваться токсичностью. Мне больно. И оттого больней, что каждый раз задевая тебя, я ищу не этого. Так нельзя, просто уйди, оставь меня в покое. Хватит! Мне не нравится тебя любить…       Зак, не мигая, смотрит на него. Осторожно протягивает руку и впервые неловко касается щеки. Проводит подушечками пальцев по уху, ерошит волосы.       — Ты просто не пробовал, — и, закрыв глаза, подаётся вперёд, прикоснувшись губами к губам. И, обжигаясь, делает резкий глубокий вдох. Словно ссохшиеся лёгкие снова развернулись в груди. Хотелось бы сказать, что в животе распустились цветы, но к счастью, эти проклятые цветы там засохли. Превратились в обжигающий поток воздуха, согревая дрожащее тело изнутри. Сжимает в пальцах рубашку Фила, утыкается носом ему в плечо. Сколько раз ему это снилось, сколько раз он мечтал это сделать. Он бы смело сказал, что представил себе все места их первого поцелуя. Нет. Школьный туалет не приходил ему на ум.       Но никакие сны, никакие мечты не могли сравниться с чувством тепла, ощущения чужого тела в его объятиях. Настоящего. Живого человека. Напряжённо сжавшего его в своих руках. Он почувствовал себя на мгновение спрятанным от всего. Защищённым.       — Мне страшно, Зак.       Впрочем, возможно, защищать придется ему. Ничего, с этим он сдюжит.        — Надеюсь, ты не очень любишь белые розы, — он отступил на шаг и разжал пальцы, показывая белый лепесток, — это первый и последний раз, когда я вручаю тебе этот проклятый цветок. Я люблю тебя, Фил. И мне это определённо нравится. Держись рядом, и я покажу тебе, что в этом гораздо больше прекрасного, чем тебе кажется.