Странная

      Странная. Это слово лучше всего подходило к этой девчонке в клетчатой юбке, коих в её гардеробе была тысяча, но все неизменно в клетку. Она была красива будто папина бывшая подружка из 90-х, замыленную фотку которой он бережно хранил в старом альбоме. Её чёрные, как смоль, волосы всегда были завиты — он не знал от природы или специально. Она всегда стояла в стороне от других, улыбалась сама себе и вертела в руке клубничный чупа-чупс. Он часто мечтал, чтобы у неё сгнили зубы от этих розовых конфет. Непонятная и пугающая, как Одри из Твин Пикс, такая она была. И так же ловко завязывала вишнёвые стебельки в узел своим языком — он знает, он проверял. Она не нравилась ни одноклассникам, ни учителям. Кажется, она не нравилась вообще никому, кроме него.             Она не подходила к нему в школе, но он часто бывал у неё дома. А ещё в местном клубе, в подъезде, в каких-то съëмных квартирах. Ей было плевать где, а у него не было право выбирать. У него была лишь возможность брать-брать-брать, пока она это позволяет. В такие моменты он старался не думать, что чувствует к ней. Он зажмуривал глаза, рывком задирал юбку в клетку, прижимал её к любой горизонтальной поверхности и вколачивался в тело с таким остервенением, будто пытался навсегда вытравить эту больную влюблённость из своей головы. Он хотел опорочить, обесчестить, очернить еë до того сильно, чтобы его тошнило лишь от одного вида этой грязной шлюхи. И он отчаянно старался, но не получалось.       Громкий стон, глаза предательски распахиваются и он снова видит её такой. Раскрасневшаяся, уязвимая, желанная, любимая. И толчки всё резче, голоса всё громче. Она обязательно посмотрит в лицо и улыбнётся, но не ему, а каким-то галлюцинациям в голове. Он не сдержится и тихо, шёпотом скажет, что любит. Она посмеëтся. Конечно, она же любит только таблетки внутри себя.       В своём чёрном рюкзаке она всегда таскала баночку с монпансье и это удивляло его больше всего. Ну что за любовь к карамелькам всех видов? — Можно мне одну? — кажется, это был их первый разговор. — Не уверена, что ты хочешь именно эти леденцы. — она ловко закинула цветное драже в рот и улыбнулась как-то совсем хищно. Всё, что происходило дальше, он помнит смутно, несмотря на то, что в наркотическом опьянение находилась она. Вот они под дождём идут пешком к ней домой, наплевав на возможность поехать на автобусе. Вот заходят в новенькую, со свежим ремонтом квартиру. Вот она стягивает с него и себя мокрые вещи и кидает их в стиралку. А дальше он долго-долго курит прямо в её кровати. Свои сигареты, а не её, потому что побоялся наткнуться на что-то незаконное. Она лишь долго и заливисто хохочет и называет его дураком. Он мысленно соглашается. Действительно, форменный идиот. Он догадался, что цветные леденцы в банке ни что иное как дурь, которую толкают в местных клубах. Но он всё равно взял протянутую руку, а потом пару часов брал её во всех позах и думал, что, наверное, всё же влюбился. Впервые в жизни. — Секс под молли невероятно хорош. — доверчиво делится она, называя экстази на американский манер. — Мне и так хорошо. Хищная улыбка-оскал, чёрные глаза вверх-вниз по его расстегнутым джинсам. Дрожащие руки обхватывают его член. Сердце бешено стучится о грудную клетку, пытается убедить его в том, что она волнуется, она в предвкушении. Мозг приходит на помощь (или только мешает?). Не волнение — тремор. Еë накрыло. Становится бессовестно пошло и мокро. Он захлёбывается таким не вовремя вырвавшимся стоном. Он опять убеждает себя, что не безразличен ей, что не могут люди делать что-то подобное с теми, кого они не любят. Он-то всё делал по любви. Короткий топ задирается вверх, под ним ожидаемо нет нижнего белья, но он почему-то каждый раз взбудоражен этим фактом. Он целует её грудь с какой-то совершенно больной нежностью. Неуместной, не нужной никому, кроме него. Больно. Каждый раз ему больно, когда ей надоедают его осторожные робкие ласки, когда она скидывает его руки, ловко выныривает из-под него, стягивает остатки кружева и прямо в юбке забирается верхом.       Он зол, он хочет сделать больно в ответ. Намеренно насаживает её глубже, впивается тонкими пальцами в молочную кожу бëдер с такой силой, что остаются красные следы. Но еë, кажется, это ещё больше заводит. Она поднимает юбку-карандаш повыше, чтобы не мешала ему всё видеть. Смеëтся отвратительно глупо. Быть глупышкой было её любимым занятием. Она обожала наивно распахивать глаза и делать вид, что ничего не понимает. С таким же взглядом она смотрела, как его член входит в неё. Каждый грёбаный раз. И каждый раз он надеялся, что она играет. Конечно, всё это мерзкая игра. Она не глупа. Нет же. Она читала ему стихи наизусть, она цитировала классику и… И она была дурой, абсолютным нулём. И это он тоже не хотел принимать. Он, начитанный, воспитанный в одной из лучших семей. Как он мог влюбиться в неё?       Они были из разных миров. Он всегда и во всём был лучшим из лучших. Воспитанный, хорошо сложенный, с очаровательным профилем румяного лица. Его семья была довольно известна в их маленьком городке, а он несомненно был маминой радостью и папиной гордостью. Красавчик, атлет, будущий золотой медалист. Его знали все в школе, с ним хотела встречаться каждая девчонка, но ни одна не могла его покорить. Он умел вежливо отказать юным воздыхательницам и всем предлагал дружбу взамен. Потому что он совершенно искренне готов был стать прекрасным другом и товарищем любому, кто этого захочет.       Она была декаденткой. Мрачность, упадок, имморализм, безразличие и апатия к жизни. Ей было плевать на учёбу и экзамены, она отталкивала всех своим вызывающим видом и была неприятно загадочной, пугающей. Избалованное дитя богатеньких родителей, которые решили спихнуть свою нерадивую дочь в отдельную квартиру. Подальше с глаз долой. Её все старались вычеркнуть из своей жизни. А он старался, но не мог.       Дыхание перехватывает. Она устроилась на его лице и обхватила тонкими запястьями шею. Сильно. Сильнее. Ещё чуть-чуть и ему станет легче. Да, всего чуть-чуть и жизнь перестанет казаться ему ядом. Воздух выйдет из лёгких, он в последний раз выдохнет с облегчением и всё закончится. Он так этого желал. Руки на шее ослабли. Горло сдавило рыданиями. Непрошенный комок застрял где-то глубоко внутри, причиняя нескончаемую жгучую боль. Какой он жалкий. Как ему себя жаль. Всхлип. Кажется, она заметила. Завозилась, снова оседлала бёдра, наклонилась как можно ближе к лицу, обхватив за щеки и стерев большим пальцем крупную слезу. Глаза у неё чёрные, как бездна, как девятый круг ада. — Ну ты чего, эй — она трëт его глаза, пытаясь стереть соль с ресниц — улыбнись мне. Она топит его как слепого котёнка в ведре. Она смотрит куда-то сквозь и наверняка не понимает где и с кем. Она убьëт его. Он убьëт себя.       Холодно. Вода успела остыть раньше него и сейчас от этого как-то бесконечно тоскливо. Но у него нет сил дотянуться до крана и открыть горячую воду, чтобы хоть немного облегчить свои страдания. Он устал так, словно прожил долгую тяжёлую жизнь, а не жалкие восемнадцать лет. К тому же, он наверняка затопит соседей, а у родителей и без того будет много проблем. Кривая ухмылка, гримаса боли. Даже в последние секунды угасающее сознание думает о том, как быть хорошим мальчиком и доставить как можно меньше хлопот. Как, наверное, будет реветь мама и как будет глотать виски папа, а маленькая сестрёнка вряд ли до конца поймёт, что случилось, но непременно испугается и забьётся в угол в своей комнате, пока мама не придёт и не станет ласково гладить её по золотистым кудрям и тихо плакать о чём-то своём. Хорошенькая у него сестрёнка. И как хорошо, что она есть, родителям так наверняка будет чуть легче. В ушах противный писк. Давление падает, пульс частит. Ещё пару минут и всё. В голове прекрасно пусто. Наконец-то там пусто. Женский образ с той стороны век впервые смотрел на него с любовью.       Улыбнись мне.       Его так и нашли с улыбкой на белом, больше не румяном, лице. Румяна стекали тонкими многочисленными струйками в воду по сгибам зверски растерзанных плеч.       Наступили мокрые чёрные дни. В школе было непривычно тихо, только слышались тихие шептания, шмыганья носами и шуршание упаковок от цветов возле стола с фотографией. Уроки в старших классах почти не проводились, прерываясь учительскими причитаниями: «Володенька, как же так?» или «совсем ведь ещё молодой». — Эм, слушай, мы можем поговорить, пожалуйста? — к ней подошла группа каких-то девушек, одетых в опрятные белые блузочки и короткие черные юбки. Отличницы, видимо. Лицо говорившей кажется смутно знакомым, наверное, это её одноклассница. — Да, крошка, можем. — кажется, отличница-одноклассница не оценила обращение. — Ты можешь рассказать, что случилось с Володей? — поймав её недоумённый взгляд, девушка начала тараторить с какой-то надрывной интонацией в голосе — мы понимаем, что тебе наверняка тяжело говорить об этом, но нам никто ничего толком не может объяснить, а вы ведь встречались с ним и… — Погоди, крошка, о каком мальчике вы говорите? — Что? Ну, Володя, мы думали, ты его девушка. — Володя? — она посмаковала имя на ярко-красных, искусанных им губах, а потом улыбнулась той самой глупой улыбкой — прости, конфетка, у меня просто отвратительная память на имена и лица. — Нет, ну как же… — девушки вмиг стушевались и больше не смогли вымолвить что-либо. Она достала из яркой упаковки розовый леденец на палочке и сунула его за щёку. Зуб с левой стороны отозвался тупой болью. Нужно сделать пометку сходить к стоматологу.