Птица в клетке

Птица безумно, бесконечно рад возродиться в сознании Серёжи после Кутха — он любил и любит жить, он хочет обратно в реальность. Возвращается он не сразу, довольно много времени спустя, но незаметно для расслабившегося Серёжи. Серёжа привык, что Птицы больше нет. Он больше не держит контроль постоянно, опасаясь за главенство в теле, и неожиданно выпнуть его подальше в сознание, заняв контроль, не так сложно. Спящий Серёжа даже не замечает. Только на этом моменте Птица выясняет, что Серёжа на седьмом месяце беременности, а рядом, в шею и затылок, сопит птицын враг номер шесть — Олег Волков. Пока Птицы не было, Серёжа обустроил новую жизнь, с комфортом и спокойствием. И это пугает Птицу так, что в первый раз он молча ушёл обратно на край сознания. В следующий раз Птица появляется уже после родов. Его первый план — избавиться от ребёнка и, возможно, от Волкова (с ним сложнее) и вернуть всё как было, — трещит по швам, стоит перехватить контроль над заснувшим телом. В серёжиных — сейчас его, Птицы, — руках сладко сопит завёрнутый в одеяло ребёнок. Совсем маленький, почти лысый, просыпается и радостно гукает, раскрывая беззубый рот, стоит родителю дёрнуться. Резкий звук привлекает внимание Волкова, и Птица тут же спешит спрятаться. Ребёнок — помеха. Помеха-помеха-помеха. Когда бы Птица ни взял контроль или ни попытался посмотреть, что там в реальности, всё время Серёжа с ребёнком. Или, ещё хуже, с Волковым — но чаще всё-таки с ребёнком. Где-то крутится мысль, что это у младенчика возраст такой, и потом Волков вернёт себе главенствующую позицию, но имеет ли это сейчас смысл? Серёжа спит с ними двумя в кровати, укачивает ребёнка на ночь, играет. Мелкий (у него, наверное, имя есть? Но Птица никогда не слышал) радостно хохочет, цепко хватает Птицу за пальцы. Смотрит так, как когда-то смотрел маленький Серёжа: с восторгом, интересом. Как будто Птица — его единственный защитник, которым был когда-то, в прошлой жизни, для Серёжи. Это пугает. А ещё пугает свернувшееся при виде ребёнка тёплое колющее чувство в груди. Птица снова прячется подальше, желая переварить всё. Это маленькое создание… просто не умеет пока отличать своего любимого папочку Серёжу от Птицы. Птица не хочет думать, что он скучал и нуждался в этих эмоциях. Но и врать себе не может: он был создан защищать, он хочет защищать. Он любил маленького Серёжу. Но в реальности… — Не смей, — рычит Серёжа, и Птица вздрагивает. Непривычно, но это — ему. — Ты больше не причинишь вреда моей семье. Уходи. Птица чувствует: контроля он лишился моментально, всё перехватил Серёжа, спустившийся (?) в их общее сознание для выяснения отношений. И он уже не робкий подзащитный. Да Птица, может, и рад бы свалить. Только он заперт здесь, в теле Серёжи. И он хочет на волю. Хрен с ними, с глупостями вроде «ощущения ветра в волосах», Птица просто хочет в реальность. Почувствовать настоящие, а не иллюзорные, прикосновения, вкусы. Хрен с ним, с предателем Серёжей, и с его долбанутым Волковым, и с… со всем остальным. Птица справится и без них — и неважно, зачем его когда-то придумали, он найдёт занятие и так. Только даже в бесплотном состоянии где-то в глубинах сознания Птица всё равно чувствует горечь. Ребёнок всё только ухудшает. В очередной раз дёргает то самое, из чего и для чего Птица был создан: защита. Он должен, хочет защищать, но его не подпускают даже посмотреть, прикоснуться. Теперь, когда Серёжа знает про Птицу, он снова железно держит контроль. Теперь Птица чувствует себя не равноправным хозяином, как когда-то, а вором, когда ночью осторожно, лишь бы не разбудить собственного создателя, перехватывает контроль. Он не поехавший психопат, как принято думать, он умеет быть осторожным и понимать, когда и что можно и нельзя. Сбежать — нельзя. Серёжа перехватит контроль, зашвырнёт обратно на задворки и не подпустит даже посмотреть. Это они уже проходили. Но посидеть в кровати, просто подержать маленькое существо на руках, пока Олег спит, — можно. Главное не шуметь. Если действовать аккуратно — можно выбраться поесть. Птица ведь такой же детдомовский, как Серёжа. Только Птица — жадина, он не может насытиться тем, что ему доступно. Доступно ему теперь, правда, очень немногое. Это унизительно, думает Птица. За всё, что он сделал для Серёжи в их общих детстве и юношестве, разделённом на двоих одиночестве, вместо благодарности — положение нежеланного гостя, которого выставят, как только заметят. Он ещё придумает, что делать, уверяет себя Птица. Переиграет всех и действительно свалит. На свободу. Может, даже с ребёнком. Птицу бесит, что он вынужден бояться и выгадывать минуты, следить за каждым движением — а это, чёрт, непросто, учитывая несколько лет отсутствия практики и сместившийся из-за беременности центр тяжести, — и пытаться втиснуться в щели свободных времени и пространства. Он привык, что годами отражал чувства и желания Серёжи, что у него есть равное право на свободу и действия. Унижаться до мольбы и просьб Птица не хочет. Не станет. Но поговорить с Серёжей просто так — не получается. Серёжа и слушать не хочет. Птица честно не давится обидой. Может быть, думает Птица, Серёжа и прав. Как защитник он провалился — тот ужас в Венеции прямое доказательство и бесконечно горький укор им обоим. Серёжа нашёл себе защитника получше, и доверяет только ему. И ещё — неговорящему пока комку из беззубого смеха и одеял. «И как я докатился?» — беззвучно выдыхает Птица, баюкая на руках маленького ребёнка. Серёжа снова задремал, укладывая его спать. Такой трогательный, маленький. С большими голубыми глазками. Совсем беззащитный. Прямо как… — Серёж? Птица от неожиданности делает главную ошибку — оборачивается. У них с Серёжей разная мимика, и сам Серёжа наверняка оповестил Волкова о возвращении «того, второго» (уже недостойного собственного имени, да, Серёжа?). И глаза, наверное, даже в темноте различаются. Волков на секунду деревенеет, Птица прижимает маленькое тело в руках плотнее к себе, готовясь отбивать собственное право на… на что угодно. Это не привычка — это черта, заложенная замыслом. В детдоме нужно было отбиваться — это единственный способ защиты себя и тех, кто дорог. ** Олег никогда не думал, что его кошмаром станет держащий на руках ребёнка Птица. Чудовище с лицом и телом Серёжи — в растянутой кофте, кое-как собранным хвостом волос. И с беззащитным пленником на руках. Птица щерится, скалится, как загнанное в угол животное. И самое страшное — Олег не знает, что Птице надо. Просто избавиться от ребёнка? Сбежать? Они уже обсуждали с Серёжей, что Птица вернулся и жаждет вырваться. Но Серёжа говорил, что не пустит его… — Где он? Птица даже как будто немного расслабляется. На секунду опускает взгляд на сопящего младенца. Поджимает губы и недовольно выдыхает: — Спит. Устал. Я его не трогал. — нескладно, отрывисто; Птица сам осознаёт, как плохо звучит, у него немного заплетается язык и путаются мысли. Но он очень давно ни с кем не общался, а доступ к памяти ему закрыли — и речь ожидаемо оскудела. Птица судорожно считает в голове варианты. Броситься на Волкова не получится. Тело слабое — мало того, что уставшее, ещё и давно не тренированное. Кажется, после тюрем и Кутха остались какие-то проблемы. Волков просто скрутит его. Сбежать? Тоже нет. Серёжа моментально проснётся и перехватит контроль — и отправит его ещё глубже, если это вообще возможно. Ещё и малыш может пострадать. Он в западне. — Я уйду. Дай посидеть, — выдавливает Птица наконец. Унизительно, обидно, но он снова больше недели просидел где-то в глубинах сознания, в темноте и почти полной тишине, куда долетали лишь отдельные обрывки мыслей. Он просто не хочет возвращаться обратно. Ради пары минут в реальности он готов… Ребёнка Волков, конечно, отбирает. И будит Серёжу. Ну и ладно, думает Птица, из всего самое неприятное — что пришлось просить, и это ещё и ничего не дало. Отворачивается, как будто здесь есть, откуда и куда отвернуться. Ну и хрен с ними, потом погуляет. Может быть, найдёт способ и грохнет Волкова, перехватит контроль окончательно и будет один: в доме, в мире, для малыша. Птица гоняет мстительные, но пустые мысли туда-сюда, прекрасно зная, что этого никогда не будет. Даже если получится… он же защитник. Сама идея таких мыслей противоречит его выдуманной сути: сам за себя он мстить не должен, тем более не Серёже, не Волкову, который защищает и Серёжу, и их общего младенчика. А сам ребёнок… при бесстрастном анализе совершенно понятно, что, эгоистично отобрав его у родителей, лучше Птица для него не сделает. А разрушать семью, пусть даже отвергающую самого Птицу, он не хочет. Не может. Это же Серёжа и его маленькое продолжение. Конечно, Птица не собирается отказываться от своих идей. Хотя бы от свободы. Попался один раз — подумаешь! Просто будет немного аккуратнее в следующий раз. Подготовится получше, продумает, что делать при встрече с Волковым… время на подумать у него точно есть. Вот когда к нему врывается Серёжа, требуя отстать от Олега и ребёнка, переживая за их безопасность, — эмоций у него столько, что даже до отрезанного от всего Птицы долетают отголоски, — и пребывая в искренней ярости за попытку навредить, Птице становится по-настоящему обидно. Он не напоминает Серёже, что защищал его всю их общую жизнь. Не оправдывается. Просто шлёт подальше — лишь бы глаза не мозолил. Лучше никакой компании вообще, чем вот это. Пусть сидит и радуется, что младенчик и Волков живые. А то после встречи с таким психопатом, как Птица, могли и помереть, да, Серёжа?… Приходится стать во много раз осторожнее. Он не пытается готовить тело, — это моментально заметят, — но пытается насладиться хотя бы тем, что есть. Для того, кто почти всё время проводит в бесцветном и беззвучном ничего, этого может быть почти достаточно. Мелкий радостно хватает его за пальцы с довольным гуканьем, слюнявит плечи и пинается, остатки какого-то салата в холодильнике просто восхитительные на вкус, — наверняка Волков готовил, — вода в душе приятно-горячая, и матрас на диване отличный. Деревянную кроватку даже трогать приятно, и постельное бельё такое восхитительно-мягкое, не чета тюремным тряпкам, и подвесная игрушка над детской кроваткой такую приятную мелодию наигрывает — что-то из когда-то любимой ими с Серёжей классики… Он не может насытиться этими ощущениями, иррациональным восторгом при виде растущего по часам ребёнка — это так потрясающе, это поглощает с головой, так… по-настоящему. Может быть, к этому и стремился Серёжа, придумывая Птицу? Чтобы кто-то испытывал восторг, беззаветно и безусловно любил его за сам факт существования. Птица скорее убьёт себя, чем признает вслух, но он всё ещё любит Серёжу, ровно так, как это было когда-то задумано. И тем страшнее ему снова попасться Волкову или разбудить своими действиями Серёжу. Птица всё ещё думает, что его не замечают. Заметили бы — отправили бы обратно, пригрозили, на худой конец. Один плюс: при спящем ребёнке никто не вздумает орать, и в физическом воздействии наверняка ограничатся. Другое дело, что Птица хотел бы не только смотреть и гладить спящее или засыпающее чадо. Он много чего «хотел бы», не считая очевидной свободы и мелочей вроде сна в реальности, а не подсознании. Птица не хочет признавать, что у него есть слабости. Он же не Тряпка. Это Тряпка — слабости, сплошная слабость. А у Птицы только проблемы, точнее, одна проблема — невозможность выбраться. ** Олегу трудно сдержаться, когда Птица тянется к ребёнку, и в первый раз, увидев, как он знакомым серёжиным жестом гладит маленький лобик, Олег думает, что его слежку всё-таки заметили и на всякий случай притворились. Но чем дальше, тем больше сомнений вызывает эта мысль. Птица, вопреки ожиданиям, не делает ничего. То есть, ничего, чтобы сбежать или навредить им. Ест, сидит в ванной, пялится на рассвет или закат, — через окно, даже не думая высунуть голову наружу, но прилипнув носом к стеклу, как маленький, — трогает всё, что можно. И играет с ребёнком. Будто он сам ребёнок. Или сбежавший узник. Олег это невольно замечает. Птица ест жадно, делает бессмысленные вещи, вроде наглаживания прутьев детской кроватки. И постоянно озирается, словно вор. Он, собственно, и есть вор. Олегу дела до этого нет — Птица в его понимании всегда был, по меньшей мере, придурком, а в Италии и вовсе перешёл в разряд их общих с Серёжей врагов. Но делать с этим что-то надо. Хотя бы потому что Серёжа слишком занят своими опасениями и опять не видит картину, а Олег здесь, похоже, единственный умный взрослый. Он предлагает Серёже поговорить с Птицей. ** Птица ничего объяснять не хочет. Это в любом случае будет звучать как оправдание, это унизительно. И требовательный серёжин тон — явно заставили, сам бы Серёжа и не подумал про него, с обидой понимает Птица, — желания не прибавляет. — Я же твоя выдумка, Серёж, — ехидно лыбится Птица, — это ты меня возродил, вот и подумай: зачем? Он сам бы хотел знать ответ. Очень, очень хотел бы. Не мог же Птица сам себя из небытия возродить, да? Но даже если Серёжа до чего-то и додумается — ему не скажет. После всего, что Птица для него сделал, он не достоин даже общения. У Птицы отдельно от Серёжи мозгов не так и много. И сейчас, оставшись наедине исключительно со своими памятью и мыслями, Птица кажется похожим на подростка. У него и собственного опыта не так много, если подумать. Олег вздыхает. Почему всё это дерьмо опять разгребать ему? На самом деле, поймать Птицу на разговор куда сложнее, чем Олег думал. Любое его появление в зоне видимости служит Птице сигналом к уходу. Спасибо, что просто тело не бросает — аккуратно усаживает на стул или диван, укладывает на кровать и исчезает. Но, оказывается, ловить его и нет смысла: достаточно повесить на холодильник записку с приглашением пообщаться — Птица приходит сам. То ли наивный такой, то ли уверен, что Олег ничего ему — им, это ведь серёжино тело, — не сделает... Разве что стоит Птица поодаль, таращится исподлобья. Простой вопрос: «Чего ты хочешь?» — вызывает у Птицы волну видимого раздражения. Он кривится, выдаёт очередную издевательскую улыбочку, отклоняет корпус назад и складывает руки на груди. Закрывается — прямо как в агрессивные пятнадцать. — Ничего. Свалить подальше, — скалится Птица. Глупо было бы ожидать, что он прямо сразу скажет, думает Олег и вздыхает, чтобы успокоиться. Даже если он сейчас ударит Птицу — тот легко уйдёт, а Серёже будет потом больно. — Хорошо. Тогда зачем ты мучаешь Серёжу? Лицо Птицы натурально перекосило, он даже улыбаться забыл. Птица шипит, скалится — бесится, и даже серёжина безобидная растянутая кофта не делает его вид менее агрессивным. Кажется, ещё секунда, и Птица распахнёт крылья и выпустит когти. Но этого, конечно, не происходит. Олег не сразу понимает, что происходит. Птица сжимает губы до побеления, несколько раз крупно вздрагивает и начинает мелко трястись. Птица, наверное, в первый раз плачет, и сам не понимает, что он делает и как это прекратить, просто не может остановиться. Олегу кажется, что вот так реветь может только Серёжа. Его Серёжа, который в детдоме едва не выколол Ромке Громиле глаз ручкой за какое-то кривое слово в сторону Олега, поругался с директрисой за это, а потом также, как сейчас, ревел на чердаке, вцепившись в футболку Олега — испугался сам себя, перенервничал, и ещё глупостей сам себе навыдумывал… — Я не хочу уходить, — угрюмо бормочет Птица, справившись с беззвучным потоком слёз. Дышит уже не так сбито, только лицо всё ещё красное и опухшее. — Но даже не знаю, зачем меня вернули. Олег вздрагивает от убойной честности. Он не решается напомнить про Серёжу. Птица всхлипывает, жмурится, трёт глаза. Серёжа снова будет злиться, глаза после такого наверняка болеть будут. Надо уйти, оставить тело сейчас, пока не ляпнул ещё какую глупость, но Птица не может. Его же закроют потом надолго, даже со стороны посмотреть не получится. — Ты можешь… поговорить с ним? Чтобы он давал хотя бы посмотреть. — выдавливает из себя Птица. Волков наверняка потом спросит за такие услуги должок, если хотя бы попытается, но Птица согласен, на всё согласен. — Он меня не слушает, — оправдывается он следом. — Я не хочу вредить. Отчаянный шёпот врезается Олегу в подкорку мозга — вместе с заплаканными синими глазами. Серёжиными глазами. Птице приходится уйти: малыш закапризничал, и Серёжа не может это не услышать. Он просто плюхнулся в кресло, а через полминуты вскакивает на ноги уже Серёжа, собираясь идти успокаивать ребёнка. Но, конечно, Олег уже занялся малышом. ** Серёжа не хочет слушать доводы Олега: Олег не был в темноте, беспомощно наблюдая за тем, что творит его вторая личность, он не проводил ночи, боясь уснуть и натворить бед!… А Серёжа был — и тем ему сейчас страшнее, когда Птица может добраться до совершенно беспомощного ребёнка, их сына. — Серёж, ты сам-то себя слышишь? — хмурится Олег. Ругаться приходится шёпотом на кухне, чтобы не потревожить детский сон. — А Птице там сейчас каково? Ты же говорил, что он был твоим защитником — и теперь что? — Теперь он устроил массовые казни! — отрезает Серёжа, и они оба на секунду замирают от ещё слишком свежих воспоминаний. — Он же часть тебя. Это ты его придумал. Серёжа вздрагивает и отводит глаза. — Не оправдание. Он быстро стал самостоятельным, как видишь. — Конечно нет. Но дети, кажется, ему нравятся. — Ты пускал его?… — Серёжа стремительно бледнеет. Олег поджимает губы и в который раз вздыхает: теперь любой ответ неверный. Но и молчать нельзя, Серёжа только сильнее заведётся… — Пару раз просыпался, видел, как он пялится в кроватку или возится с мелким. Такой счастливый… — Олег! — Серёжа в панике вскакивает на ноги, всхлипывает, кусает губы и заламывает пальцы. Диалог приходится приостановить: Серёжа в натуральной истерике. Самое ужасное, что Серёжа понимает, о чём говорит Олег. Но понимать и принимать — вещи разные. Серёже просто страшно. Что, если Птица снова кому-то навредит? Испортит всё, что Серёжа с Олегом выстроили? И Серёже непонятно, почему Олег заступается за Птицу, который его расстрелял. ** Птица вздрагивает, когда понимает, что его пустили. Только посмотреть, даже звуки долетают слабо. Смотреть на счастье половины себя, к которому он не имеет отношения и доступа, оказывается больнее, чем Птица представлял, но это лучше, чем круглыми сутками сидеть в темноте. — Спасибо, — бормочет Птица, когда обнаруживает в холодильнике порцию еды для него. Подписанную. Очень вкусную (Олег не слышит этих слов — или, по крайней мере, делает вид, что не слышит). Птица рад не ощущать себя вором. — Там… рассвет. Олегу нравится, а я спать хочу. Посиди с ним, — хмуро предлагает Серёжа однажды. И Птица это очень ценит. Даже не язвит, молча занимает место и присаживается рядом с Олегом. Только вздрагивает, когда Олег почти неощутимо касается его руки. — Серёжа собирался проспать завтрак. Будешь? — как ни в чём не бывало говорит Олег, пока Птица смотрит на него во все глаза. Некоторое напряжение он, впрочем, ощущает всё равно. Ответить сразу у Птицы не получается. Челюсть словно сводит, и в горле першит, и глаза начинает жечь — кажется, так уже было в их прошлый разговор? — А как же… — Серёжа готов дать тебе шанс. До первой глупости. Птица уже знает, что глупостей он не сделает.