Действительно счастлив

На горе Стэн выглядит действительно счастливым. Кайл достает из рюкзака старенькую отцовскую камеру, свесив ноги с подъемника, и направляет объектив на Стэна — он словно бы маленький ребенок раскачивает тяжелыми лыжами и внимательно разглядывает живописные виды, не скрывая своего восхищения. — Стэн! Скажи «сы-ыр»? Мальчик резко оборачивается и машет камере рукой. И так всегда — Кайлу стоит лишь достать камеру, чтобы снять виды или трассу, как Стэн щенком подпрыгивает к другу, цепляется за локти и заливисто смеется. Если бы у Стэнли спросили — ну, так невзначай, — то он, неловко перебирая пальцами, как это обычно бывает, доверительно сказал бы, что, наверное, забыл, каково это — улыбаться настолько искренне. Даже если и вопрос был совсем не об этом. Будни — серые, тяжелые; каждое утро Стэнли поднимается — нет, поднимает себя, — с кровати, одевается и едет на автобусе в школу, отсиживает там все уроки, едет домой, делает домашку и засыпает. Возможно, это все прерывается пресным вкусом дешевой пиццы с резиновым сыром из местного ресторана или сладостью какао с маршмеллоу по вечерам, когда мама, необычайно для себя нежная и добрая, решает просто так приготовить детям что-нибудь вкусное и быстрое. Почему-то с детством ушла не только беззаботная радость и счастье как что-то должное в жизни, но и какие-то мелочи: мама больше не готовит печенья каждые выходые, торты перестали быть такими вкусными, а карманных денег, казалось бы, меньше не дается, но все равно сильно припирает. А Кайл ведь совсем не знает, чем помочь. Он закутывает дрожащего от постоянного давления Стэна в теплый шерстяной плед и крепко обнимает перед сном, и спят они в обнимку, неловко хихикая с брошенного внезапно и полушутливо «чел, это как-то по-гейски». Почему-то понимание, что близким нужна поддержка и крепкое плечо приходит далеко не сразу. В детстве все кажется простым — мне делают больно, а я спрячусь, ведь я не могу делать больно тем, кого я люблю, правда? А вспоминать стыдно-стыдно, и подступающие постыдные слезы закатываются под веки, щиплят страшно; где же ты был, когда Стэну нужен был друг? Кайл прижимает мальчика к себе и вздыхает. Говорят, что алкоголизм и депрессия передаются по наследству, и возможно, что Стэн выиграл семейную лотерею. Проваляться неделю в больнице из-за алкогольного отравления в свои четырнадцать — тоскливо, страшно, а еще чувствуется сосуще под ребрами, словно бы вместо сердца — осевшая под грудью черная дыра, которая жадно сжирает все только хорошее. Все счастье, всю радость, все желание смеяться, а еще и витамин D вместе с глюкозой — так, чисто на всякий случай. Кайл крепко сжимает слабую холодную руку на больничной койке и клянется себе в том, что никогда этого не забудет, что высечет себе на сердце острым ножом, выжгет раскаленным железом крепкое обещание: «Я никогда тебя не оставлю». Ведь так поступают настоящие друзья, правда? Стэн уходит на рехаб и почти перестает пить. Каждый день после школы врачи — наркологи и психиатры. От мальчика, кажется, уже пахнет таблетками, хотя таблетки вроде и не пахнут вовсе, но Кайл почему-то уверен в этом так, как ни в чем другом. Он теребит пальцами края шерстяного кардигана, пока Стэн перед ним мелко-мелко дрожит, почти на грани слез, а потом притягивает к себе и все же крепко обнимает. Как же давно они друг друга не касались так, как сейчас. Кайл был уверен до сегодняшнего дня, что Стэнли разучился улыбаться искренне; что разучился смеяться и вести себя, как самый настоящий дурак, словно бы не было всех этих тяжелых таблеток, неподъемных больничных будней, словно бы не этот пацан стирал завонявшие спиртом футболки и кричал по ночам на чердаке, сжимая крепко жесткие локоны в ладонях. Но вот — они здесь вдвоем, на горе, и Стэнли смеется заливисто, а Кайл думает, что, кажется, забыл, что он вообще умеет смеяться. Мальчик врезается в почти что каждое дерево на пути, неловко подпрыгивает на сугробах и кубарем катится с почти что пологой горки, хрипло хохоча. Кайл, конечно же, ворчит, журит друга, обвиняет в безответственности: «Ты вообще с ума сошел, видимо, у тебя как-то сильно барахлит инстинкт самосохранения, дурень!», но не может удержаться — и все же тоже широко улыбается, потому что Стэн всегда умел ржать так заразно, что хихикать начинали все. И с этим никак нельзя бороться. Не потому что тяжело, а потому что это кажется почти что запретным, Кайлу так точно. Это Стэн кладет голову на чужое плечо, это Стэн указывает пальцем на сноубордиста в ржачном костюме, это Стэн делает из длинной картошки фри клыки и съедает слишком много шницеля с горохом, это Стэн собирает все флагштоки и падает ровно в самый-самый пушистый сугроб по самое не хочу, а потом (довольно) ворчит, что он замерз. Кайл думает, что, наверное, вот так ощущается дом. Кататься на лыжах, оказывается, действительно весело, ведь когда твой лучший друг мешает тебе проводить время как любой нормальный человек, то почти любой досуг превращается в соревнование. Кайл осторожно скользит по ледяному участку и плавно тормозит, провожая взглядом улетающего в сетчатый забор Стэна. А потом тянет к нему палку, чтобы он удачно встал из сугроба, такой улыбающийся от уха до уха и совершенно беспомощный в глубоких сугробах. И так снова и снова — вот Стэнли роняет с подъемника варежку и удрученно кричит «Бро, какого хуя!», и Кайл так сладостно предвкушает, как будет наблюдать за тем, как мальчишка полезет по сугробам за ней, ведь «мама будет ругаться»; Кайл осторожно тормозит у подъемника, а потом неосознанно блокирует руки — и Стэн врезается в него, а потом они оба валятся на снег, и Кайлу хочется выругаться, но мальчишка над ним глухо ржет и неловко отталкивается в попытках встать; а затем Стэн застревает лыжами в сугробе и жалостливо кличет Кайла, словно бы пятилетний ребенок, просит помочь и шутливо строит глазки. Остается лишь надеяться, что память у потрепанной старой камеры не закончится раньше, чем этот день, ведь все эти моменты хочется поселить не только в сердце; Кайл уже мысленно прикидывает, как долго он будет мучаться с перекидыванием этого всего на флешку, но прерывается очередным падением Стэна в сугроб. И не может сдержать улыбки, ведь у него ноги так глупо вытянуты, как у жеребенка, вот ведь дурень. А потом, когда они, уставшие, но довольные до невозможного, сидят вместе на спусковом подъемнике, Стэн внезапно максимально искренне и тихо (Кайл знает: его самый-самый лучший друг всегда говорит чуть низко и сипло, когда хочет, чтобы к нему отнеслись серьезно) признается: — Знаешь, я очень люблю Венди, и отношения, конечно, отношениями, но мне действительно нужен был мой друг. Спасибо. И Кайл чувствует, как внутри, около сердца, что-то рушится, и это что-то по грандиозности похлеще Титаника и покрупнее, наверное, башен-близнецов, — «Да простят меня все существующие Боги за такое сравнение...» — и, наверное, он готов подарить человеку напротив целый мир. Он знает — его самый-самый лучший в мире друг достаточно незаурядный, у него смуглая кожа, он редко моет и без того жесткие редкие волосы, у него обкусаны мизинцы и губы, он почти умер из-за проблем с алкоголем, у него бугристые шрамики на щеках от прыщей, а еще он низкий, и даже объективная внешняя привлекательность, наверное, не скрасила бы ничего из вышеперечисленного; а еще Кайл знает, что у его друга очень ранимая душа, и что он ласковый и нежный, как кошачий ребенок, что он льнет в объятия, когда ему больно и плохо, что он умеет тихо плакать и иногда позволяет себе пропускать таблетки. А еще Кайл совершенно точно уверен в том, что никогда никого не любил такой странной любовью, какой он любит этого безбожно глупого дурака. А еще он знает, что перед посадкой на рейсовый автобус он предложит сгонять перекусить в местную забегаловку с невероятно вкусными хот-догами. И вечером, когда они, уставшие, разморенные горячим душем, сытые по самое «не хочу» завалятся в теплую большую постель, чтобы посмотреть какое-нибудь прохождение у Маркиплаера, Кайл очень крепко обнимет Стэнли, прижмет к себе и скажет: — Чел, я тебя люблю пиздец как. — И я тебя.