Бабочки

Крик будто въедается в уши, вгрызается дальше, в мозг, чтобы он его послушно впитал – как губка. Мерзость. – Да заткнись ты уже! Бороться с шумом при помощи ещё большего шума? Конечно! Почему бы нет? Я всегда был безумно изобретательным. А она впивается мне в руку, кажется, сильнее, чем я в её. Как минимум, царапает ногтями – точно. Вот на кой Рейчел, если верить водительскому, маникюр в лесу? Впрочем, на кой мне думать, пока я тащу её, хотя бы переставшую верещать, сначала вверх, а потом от обрыва?.. И вот она стоит напротив, упирается ладонями в свои колени и тяжело дышит. – Ты… – только и стонет, не поднимая головы, уставившись в землю, – кто? Хмыкаю. – Ну, примерно так «спасибо, что спас, а то я бы опять лежала проткнутая корягами и изломанная о камни на дне оврага», – огрызаюсь. Нет, не знаю я, как с ней разговаривать. Наконец поднимает голову. Смотрит в глаза не то оценивающе, не то презрительно. А глаза-то яркие, горящие, живые – даже удивительно. Непривычно. Но, наверное, правильно. Хотя нет: непривычно – это ближе к «неправильно». Хмурится. А брови красивые сейчас. Как и стройная фигурка. Как и кожаная курточка. А я вот выгляжу совсем неважно. Впрочем… совсем неважно, как я выгляжу. Это я усвоил. На отдалении слишком многое теряет смысл. Например, тебе плевать, овсяное или миндальное печенье постоянно жрёт чувак на заправке, которого можно увидеть в бинокль, если залезть на дерево. Ведь ты не дойдёшь до него, не дотянешься, не откусишь. А значит – плевать. Упирается ладонями в бока. – Эй! Чего пялишься?! Живую девушку никогда не видел?! И сама прикусила язык, а мне смешно. – Живую тебя – никогда ещё. – Хохочу зло, хрипло. И думаю, добавить ли: «И от твоего поведения зависит, увижу ли ещё». Нет, наверное, не стоит. Хотя… Перехватываю ладонь. Нет-нет, пощёчину дать я не позволю. Морщится. Правильно: если с такого размаху рука вдруг остановится, тебя саму обожжёт. Так что обожгло не мою морду, а твоё запястье. Поделом. – Ты… ты как будто видел меня мёртвой? Как? Когда?! Прижимает руки к груди, будто молится. Да… люди стараются избегать того, чего не понимают, а понимают ничтожно мало: ешь-пей-спи, остальное – уже чуть ли не обожествляется. Да. Когда-то я был физиком. И даже мы добавили в свой лексикон «частицу Бога». Как давно всё это было. Недавно и в то же время давно. Безумно далеко и безумно близко. Всё связано. И всё – безумно. Но что ответить ей? Она ждёт ответа. Явился бы на минуту позже – не ждала бы. Как обычно. А теперь ждёт. Можно, конечно, ничего не говорить – и проблема сама собой решится примерно через семь часов, но… тогда не решится моя личная проблема. Как обычно. Но не говорить же, что видел примерно сутки назад. За вычетом нескольких минут. И неделю назад. И месяц назад. И примерно полторы недели подряд. Недели. Не дели время, не суммируй: сейчас есть только эти сутки, повторяющиеся, как заведённые. – Эй! Я же… – но гнев гаснет. – Я же… спросила… – он уступает место панике. Что ж, твой испуг – лучшее время для моего ответа. Ну, ещё торг неплох. Но уже, может, лично для меня. Не знаю. Не пробовал. В нашем научном споре победила дружба: ни вашим, ни нашим. Мы не уничтожили мир, не оставили человечество на перевернутой странице истории космоса. Но мы и не продвинули его вперёд, в будущее. Все застряли в повторяющемся дне. Почему в том фильме его называли Днём сурка? Потому что сурки всегда спят и главный герой будто пребывал в одном и том же ужасном сне, кошмаре, просто с изменяющимися деталями? Тогда уж лучше это колесо было назвать Днём хомяка... Рейчел щёлкает пальцами перед моим лицом. Мешает думать о своём. Нарушает размеренный ход дня. Что ж, пускай: минутка и даже весь остаток дня – ничто по сравнению с запертой в рамках дня вечности. – Слушаю. Морщит носик, и мне снова смешно. У меня когда-то собака так же морщилась, когда нанюхалась перца. Хорошее было время, когда время по-настоящему было. – А лучше бы отвечал. Я уже отвечаю за свои фантазии и действия. Разве что перед собой, а не перед людьми. Но можно ответить и на вопросы. – И с чего мне лучше начать? Что не вызовет твой гнев?.. – наклоняю голову. – Гнев человека с пистолетом во внутреннем кармане… «Рядом с симпатичными сиськами?» Пожалуй, не стоит так говорить. Хотя бы на этот раз. – Увы, оружие не защищает от падения. Морщусь, когда перед глазами снова встаёт её обычное лицо, искажённое болью и в то же время удивлением. Присматриваюсь, и брови сами собой ползут наверх: примерно то же выражение, только без следов от удара лбом о камень. Девочка, это ты с таким лицом по жизни? И тут же становится максимально сосредоточенной, холодной. И опасной. Так выглядят владельцы оружия – как их оружие. Кто там в рекламе заявил: «Ты то, что ты носишь?» Да плевать. Кто-то, значит, допустим, Кельвин Кляйн, а кто-то – Глок. – Ты ведь тот самый Ф... – Наклоняю голову. Вот куда, оказывается, может завести этот разговор. Ну-ну. Подсказывать я всё равно не намерен. Хотя бы в этот раз. Это моё право, дарованное чудной, но дурной бесконечностью. – Ты говоришь F, но делаешь это без уважения... Выхватывает пистолет. – Филипп Джей Фрай! Безумный учёный. С раздражением качаю головой. Разговор не просто перестал быть томным – и не начинал. Спасённые принцессы в этом веке какие-то особенно неблагодарные. Уверен, всё дело в ношении оружия. – Эй! Да-да, опять отвлёкся. Согласен. Но я привык жить в своих мыслях, раз уж не могу проживать жизнь. Проживать дни, недели, месяцы и годы. Киваю. – Во-первых, Фрай – это только по одному из вариантов документов. Во-вторых, раз учёный, то не безумный, а умный. В-третьих, неужели к станции «Квадрат» послали только одного человека? Это даже как-то обидно. Ни спасателей, ни группы захвата. Я бы мог разнообразить свой день ещё и этим – классической попкорновой перестрелкой. А Рейчел, оказывается, спешила ко мне все эти «сегодня», просто мы первый раз как не разминулись. – Я знаю. Вздыхаю. – Тогда зачем вся эта клоунада с «кто ты»? Или я стал непохож на свои фото? Поджимает губы. – Скорее хотела узнать и записать ответ, кем себя ощущает человек, рискнувший человечеством. Ну, и куда и зачем он направляется. Пожимаю плечами. – Кем? – Губы растягиваются в злую ухмылку. – Я старик… не мудрец, а глупец, который видит сон о бабочке-однодневке и анализирует полёт. Зачем? Без смысла, потому что во сне ты никак не меняешь не только чужую, но и свою жизнь. Тогда почему? Потому что больше ничего мой сон не предусматривает, проснуться я не могу. Тянется к карману. Пожимаю плечами и, морщась, качаю головой. – Нет, смерть – это не выход: она – лишь очередная деталь очередного сна. – Подхожу и целую Рейчел. – И эта деталь там уже была. Но так – куда приятнее, когда я могу обнимать тело целым и касаться горячих губ. Застыв, смотрит на меня распахнутыми глазами. Как обычно. Но что-то в них есть другое. Слёзы? Нет. Их я уже замечал. – Я не спасла вас. И вы меня на самом деле тоже. Но всё равно спасибо. Наверное, я бы предпочла… уйти, зная такое. И я уйду, когда… когда кончатся эти сутки? Хоть чему-то сейчас я могу улыбнуться. – Сутки кончаются полночью. Мы всё хотели сделать символично. А получилось – через жопу. Рейчел без предупреждения целует меня… Это сон старика о двух бабочках или сон двух бабочек об одном старике?