Вотум восхищения

А тем, кто сам добровольно падает в ад, Глупые ангелы не причинят Никакого вреда никогда, никогда. © Агата Кристи, «Нисхождение» Ведь для себя не важно и то, что бронзовый, и то, что сердце — холодной железкою. Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское. © В. В. Маяковский, «Облако в штанах»

      Мелкие звездочки первого снега нерешительно выбеливали полотно городской жизни. Словно повинуясь поэтическому тезису о поочередном сопоставлении времен года с периодами скоротечного людского века, мир вступал в зиму с проблесками едва различимой на фоне темной земли седины, чтобы совсем скоро облечься в саван светлого старческого забвения. С приближением вечера воздух превратился в эссенцию амбре выхлопных газов и прелых листьев и характерного аромата свежести подступающего холода, оттенявшего все остальные запахи. Ветер улегся, и потому снежинки падали неторопливо и отвесно, будто примериваясь, где бы запечатлеть след своего недолгого существования, а звуки бесконечных кварталов мегаполиса, не способные прорваться сквозь их эфемерную завесу, угасали, становились приглушенными и обманчивыми. День ото дня месячные колебания ртутного столба и перепады температур росли, и уже к середине ноября, на протяжении первой недели еще порадовавшего горожан отголосками ласковой золотой осени, просто так выскочить на улицу на пару минут, чтобы дойти до ближайшего магазинчика, стало проблематичным. И, хотя люди, собравшиеся под крышей одного из престижных клубов столицы и разгоряченные услышанными новостями и выпитым алкоголем, мало обращали внимание на изменения погоды, в курилках их пальцы покалывало от прохлады, а сигареты поджигались неохотно, точно язычки пламени предпочитали поскорее покончить с рутинной работой, чтобы укрыться в недрах зажигалок, и оттого выполняли ее спустя рукава.       Внутри просторного помещения, разбитого на зоны со множественными коридорчиками и ответвлениями, напротив, было тепло и даже душно. Высокие стены расцвечивались неоновыми змейками подсветки и пестрыми, но вместе с тем не режущими глаз лучами прожекторов, наподобие длинных пальцев словно бы старавшихся заботливо коснуться каждого гостя. В разные годы в этом статусе оказывались представители стольких социальных групп, выделенных как по профессиональному, так и по иным признакам, что сегодняшнее общество при всей его творческой разноплановости могло считаться вполне однородным. Оно включало в себя продюсеров, аранжировщиков, непосредственных исполнителей и иных лиц, по меньшей мере косвенно связанных с музыкальной индустрией, а кроме того, к огромному удовольствию многих, оставляло за бортом контингент назойливых журналистов и фотографов, которым приходилось довольствоваться формальными пресс-конференциями, а не эдакими тусовками «для своих». Им отнюдь не требовалось знать, что и между кем обсуждалось в рамках подобных мероприятий, какие происходили знакомства и намечались сделки, кого принимали или отторгали мелкие и крупные объединения артистов. Впрочем, порой те и сами не слишком разбирались в подробностях не касавшихся их напрямую событий, особенно если находились под угнетающим воздействием какофонического шума, мельтешения окружавших их силуэтов и собственного дурного настроения. И этим вечером Глеб Самойлов определенно принадлежал к последней категории.       — Где ты был? — с оттенком досадливого подозрения поинтересовался мужчина, пожимая руку только-только подъехавшему Косте, чей путь от стоянки до входа в здание непреднамеренно проследил с балкона второго этажа. А ретировался он туда, избегая гула голосов и шумового фона перекрываемых ими мелодий, которые отзывались в его теле волнами беспорядочных вибраций, чтобы затянуться… черт, какая там была по счету сигарета? — По-моему, как раз тебе надлежало явиться первым, нет? — В ответ Бекрев рассеянно поправил надвинутую до самых очков шляпу и отмахнулся, сделав большие глаза и, как истолковал его жест Глеб, безмолвно сетуя на свалившиеся ему на голову в последний момент неурядицы или домашние проблемы.       Что ж, со всяким могло случиться — отрицать это было бы по меньшей мере безрассудным. И все же дело заключалось не только в привычной и оттого ставшей ожидаемой, воспринимавшейся как должное пунктуальности Кости. Выступая инициатором достаточно многих перемен в жизни «The Matrixx», он не остался в стороне и тогда, когда интернет облетело короткое, но запоминающееся видео, снятое участниками образовавшейся парой лет ранее группы «Вотум Восхищения» и представлявшее собой их версию клипа на песню «Кладбище», которая была включена в состав альбома «Резня в Асбесте». Назвать его любительским язык не поворачивался — ребята постарались и подключили к работе профессиональных клипмейкеров, с которыми, судя по их портфолио, сотрудничали и прежде, а также не поленились сделать полноценный кавер, изменив электронной музыке с более привычной им — и более тяжелой. И если после первого прослушивания получившейся в итоге композиции Глеб лишь отшутился по поводу того, как, наверное, сложно начинающим российским музыкантам играть готик-метал, то сам ролик действительно пришелся ему по вкусу. Не оправдав скептические ожидания, четверо молодых людей не просто с траурными лицами ходили по кладбищу и кутались в черные балахоны, делая ставки на эстетическую, а не смысловую составляющую видеоряда, а, напротив, довольно смело играли с темой борьбы бытия и вечного забвения. Зрителям были продемонстрированы сцены, по хронологии событий разделенные несколькими годами и противопоставленные друг другу по содержанию: в первой их половине один из героев, чью роль, как логично было бы предположить, исполнял фронтмен, преспокойно чувствовал себя в окружении товарищей, а во второй — они продолжали свою жизнь уже без него. У музыкантов получилось едва ли не полностью преобразить песню, вложить в нее новый, отличный от оригинального смысл. А разительный контраст двух сюжетных линий клипа заключался в том, что, в сущности, с уходом человека из этого мира ничто не изменилось.       — Не очень-то в стиле готов, — резюмировал Снэйк, когда с подачи Бекрева видео посмотрели все и началось обсуждение того, стоило ли реагировать на него и, например, публиковать на официальных интернет-ресурсах «The Matrixx», как в свое время произошло с несколькими фанатскими клипами на песню «Романтика». — Нет идеализации или как это у них называется?.. Романтизации смерти, что ли.       — Хочешь сказать, бутафория? — склонив голову набок и задумчиво глядя куда-то в окно, спросил Костя.       — Да, что-то в таком духе, — кивнул Дима, вальяжным жестом отбрасывая со лба пряди челки. — Они выбрали кладбище в качестве локации, сделали красивую нарезку кадров с крестами и свечами, но это массовая культура в лучшем ее проявлении. Иллюстрация наиболее визуально привлекательных стереотипов, — он развел руками и усмехнулся. — Но мне нравится то, как поиздевался над моим ритмом их барабанщик.       — Нет, ну, слушай, — не дождавшись окончания тирады Хакимова, вставил Глеб, — если рассуждать, как ты, можно дойти до того факта, что «The Cure», которых нам до сих пор припоминают, — он хмыкнул, подразумевая отношение критиков к раннему творчеству «Агаты Кристи», — тоже причисляли к категории готики. Как раз-таки идейно, с их-то духом пессимизма.       — Согласен, тут много до чего можно докопаться, — сказал Бекрев, и его пальцы скользнули к клавиатуре ноутбука, пробуждая его своим прикосновением. Заискрившись голубоватым свечением, экран послушно продемонстрировал иконку известного видеохостинга, выполненную в характерной красно-белой цветовой гамме. — Но мне кажется, что эти ребята пока экспериментируют. У них весь альбом состоит из каверов на песни подобного содержания, есть даже что-то от «Lacrimosa», хотя раньше, насколько я понял, уклон был все-таки в степь эзотерики. По крайней мере, текст какой-то песни про материи вселенной я не переварил. Для этого нужно быть по-настоящему в теме.       — Сатанисты, — ухмыльнулся Глеб, делая глоток кофе из пластикового стаканчика и любопытства ради прикидывая, сколько раз он напрямую или завуалировано встречал такое обращение к своей персоне в прессе после выхода в свет пресловутой «Сказочной тайги».       — Неплохой ход — выпустить сначала собственную музыку, а потом для привлечения внимания взяться за подгонку под намеченный стиль песен тех, кто уже утвердился на нашем поприще, — подал голос Аркадин, заглядывая через плечо Кости. Тот кивнул и вывел на экран заставку еще одного видео, датировавшегося, в отличие от клипа «Кладбище», две тысячи тринадцатым, а не пятнадцатым годом.       — Вот, нашел, — мужчина удовлетворенно покачал головой и поправил очки. — Здесь куда более бюджетный вариант, они тогда только начинали. Но все равно не без шарма. Текст про мизантропию и одиночество, — его губы тронула улыбка. — Глеб, буквально все для тебя.       После этого разговора были наведены кое-какие справки, и, когда выяснилось, что часть музыкантов из «Вотума Восхищения» собиралась появиться — в немалой степени благодаря связям их продюсера — на приватном торжестве, куда были приглашены и участники «The Matrixx», вопрос о возможной встрече решился довольно быстро. Затем Костя обсудил зарождавшуюся перспективу с самими артистами, и после продолжительного обмена любезностями, пока Бекрев комментировал, на его взгляд, положительные и спорные черты их творчества, а на противоположном конце у ребят, очевидно, происходило буйство восторга, вызванное тем, что их таки заметили, всем удалось договориться. Поэтому сейчас, шагая вслед за Костей по казавшимся необычайно теплыми после уличного морозца коридорчикам здания, Глеб мысленно готовился к вынужденно вежливой беседе, для него обещавшей стать обыкновенной «обязаловкой», как он нередко именовал взаимодействие с журналистами. «Общение с юными дарованиями больше в стиле Вадика, чем в моем», — отметил он накануне, пускай истинная причина крылась в другом. Он устал, просто устал. Позади остался осенний тур в честь пятилетия «The Matrixx», и, как и всегда, испытывая приятное опустошение, мужчина с досадой чувствовал, что на создание новой музыки его пока не тянуло. Он не знал, выльется это в кризисный период или ограничится всего лишь несколькими неделями, но искренне не любил подобные моменты. И хотел скорее отдохнуть и постараться неплохо провести время, чем быть для кого-то учтивым.       «Юных дарований» между тем оказалось двое — в небольшой комнате, обыкновенно предназначавшейся для приема обладающих клубными привилегиями гостей, с приличной шумоизоляцией и приятным звучанием саксофона, которое лилось из установленных под потолком динамиков, музыкантов в компании Снэйка и Валеры дожидались молодой человек и девушка. Округлые лампочки гирлянд, служивших единственным источником света, перемигивались, рассыпая по их лицам пригоршни насыщенных алых бликов, и издали вокалист в своей темной, застегнутой практические под горло винтажной рубашке напоминал заправского вампира, что, впрочем, только делало ему честь с учетом музыкальных пристрастий. Пожимая его руку, Глеб поймал себя на мысли о том, что много лет назад, когда популярность «Агаты Кристи» набирала ошеломляющие обороты, женские сердца открывались сами собой, и им с Вадимом дозволялось относиться к своей внешности немного небрежно и не чересчур уж пристально следить за весом. А вот теперь за признанием искушенной гламурными тенденциями поп-культуры публики, в особенности прекрасной ее половины, приходилось еще погоняться.       Что же касалось девушки, то ее на первый взгляд мало что отличало от поклонницы любой рок или метал-группы. Отвечая на приветственный кивок с ее стороны, мужчина подумал, что черный цвет в одежде — цвет пассивного протеста, во все времена подчеркивавший индивидуальность и непохожесть личности на окружающих, — все-таки служил прекрасной формой унификации людей из самых разных страт и с самыми разнообразными вкусами. Его предпочитали и панки, и готы — порой не гнушались даже хиппи. И для каждого он имел собственный эффект: кого-то облагораживал, кому-то придавал солидность, кого-то стройнил. В частности, эту девушку — гитаристку, если верить биографическим сайтам, — он при всей ее худощавости делал еще более хрупкой, зато оттенял черты лица, особенно крупные глаза, обрамленные слегка вьющимися русыми волосами, и наделял их участливой, но очень кроткой живостью. При появлении новых персон она поднялась с кожаного диванчика отчасти неловко, скованно, сомкнув в замок не задействованные в явном приветствии руки, чтобы как-либо их занять. Жесты ее спутника, напротив, характеризовались дружелюбной широтой — доброжелательная улыбка обнажала ровные зубы, движения были уверенными, свободными. Внешне молодые люди довольно-таки не походили друг на друга, и потому Глеб мимолетно задался вопросом о том, что положило начало их совместной работе — схожесть интересов или нечто иное, личное, как нередко случалось в разнополых коллективах, где женщине отводилась неосновная роль.       — До сих пор не могу поверить, что мы находимся здесь. Спасибо Вам огромное! — воодушевленно произнес молодой человек, протягивая ладонь Косте и даже не стараясь скрыть радость, искорками которой лучились его глаза. Несмотря на то, что Бекрев лишь на несколько лет превосходил его по возрасту, гость обращался к нему уважительно, едва ли не с претенциозным, почтительным восхищением. Складывалось впечатление, будто он являлся человеческим воплощением крупного щенка, для которого, невзирая на наличие определенного жизненного опыта, мир по-прежнему представлялся одной большой тайной, а новый шажок навстречу ее разгадке — победой. Подобные ему люди буквально источали энергию и умели гибко и безболезненно приспосабливаться к изменениям творческой среды, стремясь к взлетам и не зацикливаясь на падениях дольше, чем это могло быть полезным.       — Добрый вечер, — улыбнулся клавишник, отвечая на рукопожатие. — А я ведь с Вами, получается, и разговаривал? Максим, верно?       — Будь проще, Кость, — здороваясь с новоприбывшим, сказал Снэйк, а затем откинулся на спинку своего кресла. — Ты опоздал, а мы тут уже на «ты» давно.       — Да, — парень кивнул в подтверждение его слов. — И для удобства можно просто Макс. А это Лия. Вообще, Амелия, но краткость — сестра таланта, да и потом, мы привыкли так друг друга называть за все прошедшее время. Ты же не против? — он обернулся к спутнице и чуть потеснил ее, чтобы позволить Бекреву занять угол дивана. Девушка покачала головой.       — Насколько я понял, вы основатели «Вотума», — подвинувшись, чтобы, в свою очередь, освободить место для Глеба, и закинув ногу на ногу, начал Валерий. — Как нашли друг друга?       — В университете, — ответил Макс, а Самойлов, потянувшись за стоявшей на столе бутылкой «кока-колы», не без ехидства подумал, умела ли девушка говорить или была приглашена в качестве миловидной декорации, дополнения к харизматичному вокалисту. — Учились на разных курсах, но факультет был один. Спасибо внеучебной деятельности и студенческим концертам. Они позволили немного освоиться и понять, чего мы оба хотим от жизни.       — Специальность? — поинтересовался Костя, снимая очки и доведенным до автоматизма жестом протирая краем футболки запотевшие после прогулки по улице стекла.       — Культурология, — произнесла девушка, и ее тон прозвучал мягко, размеренно. Глеб отметил, что чувство собственного достоинства она определенно имела, потому что, несмотря на громкое, немного хаотичное интро новой композиции диджея, огласившее зал клуба и проникшее внутрь комнатки, голос повышать не стала. — Нашей группе тогда прочитали ряд лекций о становлении искусства постсоветского пространства, и, хотя речь шла преимущественно о литературе, я заинтересовалась областью музыки. Макс был без ума от творчества Цоя, и, так как для новогоднего концерта нам и другим студентам требовалось подготовить номера с песнями из разных эпох, мы выбрали именно эту. Всей компанией потом слушали «Сплин» и «Смысловые Галлюцинации». И «Агату Кристи», самой собой, — она чуть дернула уголком рта и, не удержавшись, подняла глаза на Глеба. Тот не отвел взгляд, но промолчал, и она, стушевавшись, поспешила расторгнуть зрительный контакт. Интересно, чего она ожидала? Одобрения? Похвалы?       Он этого не знал, а потому не стал понапрасну ее обнадеживать — люди вообще были голодны до напрасных чаяний. К тому же пауза продлилась совсем недолго, так как заговорил Аркадин, с усмешкой отметив, что раньше в вопросах высшего образования все было проще и фундаментальнее, и к разговору с энтузиазмом подключился Максим. Когда он вступил в непринужденный спор об изменениях, произошедших за четырнадцать разделявших их лет в спектре возможностей самореализации в свободное от пар время, Глеб испытал неподдельную благодарность, так как молодой человек умело заполнял собой тишину, а их дуэт со Снэйком, родившийся при обсуждении альбома «Живые но мертвые», позволял вставлять лишь односложные комментарии, что его целиком и полностью удовлетворяло. Еще через десять минут беседа медленно перетекла к причине сегодняшних событий — клипу на песню «Кладбище», затем — к творческим планам каждого коллектива на ближайшее будущее, а спустя следующие пятнадцать мужчина вновь ощутил тягу закурить.       На улице успело окончательно стемнеть и похолодать. Снег падал более густо, и на асфальте образовались первые подтаивавшие лужицы, которые к утру обещали замерзнуть и покрыться тонкой коркой льда — заклятого врага пешеходов и не успевших «переобуться» автомобилистов. Открытая курилка продувалась насквозь, и потому мужчина поднял воротник пальто, пряча от ветра огонек зажигалки и сигарету, занявшуюся только со второй попытки. Струя сизого дыма устремилась к темным небесам и быстро развеялась, словно бы снежинки впитали ее, пытаясь пригвоздить к земле, от которой она так жаждала оторваться. Стряхнув пепел в металлическую чашку, увенчивавшую ближайшую урну, Глеб окинул взглядом полусонный городской пейзаж и золотистые прямоугольники окон многоквартирных домов, которые возвышались через дорогу ровной грядой, точно зубцы расчески. В подобные минуты задумчивого безмолвия его всегда тянуло представить, почему обладатели мелькавших то тут, то там силуэтов бодрствовали, сжигая электричество. Но поэтических объяснений для романтизации наверняка бытовых причин недоставало, а о прозаических давным-давно позаботился Александр Васильев в своей песне «Свет горел всю ночь» — недаром группу «Сплин» уже упоминали сегодня.       Мысленно возвращаясь к их гостям, Глеб краем глаза уловил какое-то движение. Массивная железная дверь открылась, и из глубин клуба в объятия ночной свежести вышла Лия, кутаясь в длинный, словно мантия, вязаный кардиган. Ее взор торопливо скользнул по площадке, и, когда она наткнулась на мужчину и вновь опустила глаза, тот убедился, что оказалась она здесь нарочно и, кроме того, прекрасно знала, кого хотела найти. Он успел отнести ее на счет клинических тихонь, но вместе с тем не удивился, когда она, чуть помедлив, твердым шагом двинулась к нему и тоже достала пачку сигарет. Выверенные движения ее рук, которыми она похлопала себя по карманам джинсов и верхней одежды в поисках зажигалки, не давали повода усомниться в том, что она действительно курила, и все-таки основной целью визита сюда тривиальная затяжка не являлась.       Впрочем, Глеб не принадлежал к числу людей, из вежливости заводивших бессодержательные разговоры о спорте или нестабильности валютного рынка в идентичных нынешней ситуациях, и потому оставил инициативу начала беседы девушке. А та, еще немного помявшись и, пожалуй, не определившись, как к нему обратиться, наконец произнесла:       — Глеб Рудольфович… — он едва различимо поморщился. Именуя его столь официально, она как будто проводила между ними незримую черту, разделявшую два поколения, на младшее из которых этикет накладывал проклятие бесконечного сотрясания воздуха звуками чьих-то отчеств. А он не желал стареть. Не боялся, но относился к данной перспективе с затаенной неприязнью, потому что такие вот формальные любезности в зародыше убивали искренность, разрывали связь между исполнителем и его аудиторией. А отдавая самого себя, хотелось бы получать нечто и взамен. — Вам это, вероятно, говорили достаточно часто, чтобы пластинка приелась, но исключением я не стану, — закурив, Лия выпустила небольшое облачко дыма и продолжила. Медленно, стараясь тщательно подбирать слова, точно каждое давалось ей с трудом. — Если бы в свое время не Ваше творчество, как музыкант я бы не состоялась. Соответственно, не было бы и «Вотума Восхищения».       Сказанное ею, несомненно, мужчине польстило. Каждый артист и вообще творец мечтал оставить что-то после себя — и не просто кипы пожелтевших от старости рукописей или коробки виниловых пластинок, бесполезных в век господства электронных носителей, а идею, какой-то посыл для свежих умов, готовых его подхватить и вскинуть, словно знамя. Но вместе с чувством удовлетворения в нем пробудилось и легкое насмешничество, иезуитски выдвинувшее на повестку дня каверзный вопрос. Любопытно, сколько раз девушка мысленно репетировала эту реплику, прежде чем ее озвучить?       — И как много мир бы потерял в таком случае? — поинтересовался Глеб, не удержавшись от соблазна поддразнить ее.       Лия вздрогнула и посмотрела ему в глаза. За время моделирования потенциальных вариаций их разговора перед ее внутренним взором представали различные исходы: понимающая улыбка, скупая ответная благодарность, какое-либо напутствие. Но услышанный ответ завел ее в тупик, и именно это обстоятельство, как то ни странно, позволило ей сбросить оковы неловкости и оживиться, ощущая встречный приток энергии, направленный на что-то непредвиденное, новое — неординарное.       — Не знаю, — она повела плечами, ежась от прохлады. — Не мне судить.       — Не хочешь спросить мое мнение? — усмехнулся Глеб, и она приняла негласно брошенный вызов, ответив в его миролюбиво-шутливой манере и приподняв уголки губ:       — Не думаю, что человек, который задает подобные вопросы, собирается быть объективным.       Потушив тлеющие остатки сигареты в импровизированной пепельнице, мужчина воспользовался возможностью повернуться к Лии спиной, чтобы подавить улыбку. Он не знал, гипнотический ритуал курения сделал свое дело или тот факт, как ловко девушка его уела, сумел его развеселить, однако прежнее раздражение будто бы сошло на нет, оставшись тенью, омрачавшей начало вечеринки.       — Костя, кажется, упоминал, что ты писала дипломную работу, основанную на анализе текстов русского рока то ли ранних, то ли поздних девяностых, — порывшись в памяти, перевел разговор на другую тему мужчина. Несмотря на ощутимый холод, ему не слишком-то хотелось возвращаться в клуб и вновь окунаться в его душный, оглушающий полумрак. Ночь дарила простор и эфемерное чувство свободы, некоего господства, которое люди ощущали, в одиночку шагая по объятым темнотой знакомым кварталам и предаваясь мечтам о том, что все они и даже целый мегаполис — да что там! — целый мир принадлежит лишь им и великому безмолвию вселенной.       — Да, — кивнула девушка, устраиваясь на опоясывавшем здание парапете и стряхивая пепел в зарождавшийся у ее ног сугроб. — Меня всегда интересовал поиск того, что авторы песен вкладывали в них, пряча за красивыми метафорами, пускай всем в глубине души и хочется уйти недопонятыми гениями. На Ваши тексты я тоже кое-где ссылалась, когда рассматривала психологию смерти, которая, поверьте, едва ли не красной нитью проходит через творчество всех когда-либо существовавших групп. У Вас она неоднозначна, по крайней мере, если брать «Опиум для никого», я так и не смогла разобраться до конца, духовную или физическую гибель Вы подразумеваете… — она не успела договорить, потому что Глеб хмыкнул и прервал ее саркастическим высказыванием, при помощи которого нередко отбивал у журналистов желание задавать дальнейшие вопросы:       — Я подразумеваю секс, наркотики и мирскую деградацию.       Лия закашлялась, подавившись дымом, который неудачно вдохнула, а когда выравняла дыхание, то не сумела удержаться от смеха. В ее памяти обещали навечно запечатлеться пренебрежительно-лукавое выражение лица мужчины и то, как экзотически прозвучало в его речи слово «деградация» с ударным звуком «э» вместо первой гласной. Довольный произведенным эффектом, музыкант покосился на нее и тоже улыбнулся. В свои двадцать шесть эта девушка держалась отчасти как подросток, угловатый и еще не осознающий собственную значимость как личности, но вместе с тем не стыдилась и не старалась примерить на себя маску взрослого, состоявшегося человека. Это подкупало, а кроме того, свидетельствовало о ее готовности открыть миру душу, постигнуть его сокровенные тайны, что в творческой среде ценилось никак не меньше, а то и больше коммуникабельности и энтузиазма. Пожалуй, с Максимом они все-таки были на равных, особенно с учетом культурных бэкграундов каждого.       — Не соглашусь, — докурив, задумчиво произнесла она и встала с парапета. — На первый взгляд, образы и цельные фразы в Ваших песнях кажутся несогласованными, разрозненными, если взять, к примеру, «Никогда» или тот же «Опиум». Но для меня это не видения, какие преследовали Летова в энцефалитной горячке и потом отразились в его стихах. И дело даже не в том, что у них другая природа… — она немного смутилась, не желая напрямую упоминать наркотические галлюцинации, чтобы ненароком не обидеть Глеба и не спровоцировать новый, уже более грубый саркастический ответ, и в то же время быть косноязычной. — Их можно структурировать, сопоставлять друг с другом, выискивать аналогии. А в сочетании с музыкой они гипнотизируют и едва ли не материализуются в сознании… Буквально видишь и дворника, и звездочета… чувствуешь ледяную мощь урагана! — невольно распалившись, девушка всплеснула руками, а затем замерла, увидев на лице мужчины выражение непонятного ей, снисходительного, доброго любопытства, и, подумав, каким ребенком она казалась ему в этот миг, опустила глаза, набрасывая на себя прежние цепи неловкости и стеснения, которые позволили ей закончить тираду лишь коротко и принужденно: — Спасибо Вам… Просто спасибо.       А Глеб, глядя на нее, вдруг вспомнил название группы, в которой она играла и которая носила странное, не вполне сочетающееся с лексическими нормами русского языка название. Что ж, если вотум восхищения и мог существовать, то это был именно он — здесь и сейчас. Вотум его таланту, его музыке. Ему самому.       Он невольно возвращался к подобному умозаключению по дороге домой, когда вечеринка закончилась и все распрощались на достаточно позитивной ноте, оставшись довольными встречей. Воспоминание о светившихся вдохновенным восторгом и оттого казавшихся бездонными карих глазах Лии приятно грело душу, словно путеводный огонь в сердце Данко, который позволял продираться сквозь волны накатывавшей тьмы. А та сгущалась, чересчур уж сгущалась, по-змеиному обвивая разум полосами коротких световых дней и до головной боли сдавливая в часы темноты. Не приносило облегчения даже ожидание грядущего Нового года, и к середине декабря Глеб погрузился в тревожное состояние, которое было сродни так называемым северным депрессиям. Цепляясь за какие бы то ни было признаки основательности, устойчивости жизни, на которые удалось бы опереться, вылезая из трясины, он несколько раз больно обжигался. Запланированный на февраль тур по Штатам напоминал о неопределенности, касавшейся положения Кости в «The Matrixx» и его укрепившихся связей «на стороне», как тот сам однажды заметил с усмешкой, желая быть честным с остальными участниками группы. Мысли о том, где и с кем отметить наступление две тысячи шестнадцатого года, что теперь представлялось Глебу, в сущности, бессмысленным событием, не менявшим в его жизни ровным счетом ничего, наталкивали на неприятный осадок, образовавшийся после двух «ностальгических» концертов и латентного конфликта с Вадимом. А стремление творить по-прежнему не возвращалось, повышая градус нестабильности.       Во время недолгого интервью для интернет-портала, освещавшего новости отечественной музыкальной индустрии и теперь активно возобновившего работу над неизменной новогодней рубрикой, Глеб в очередной раз повторил историю о том, что название альбома «Живые но мертвые» было забавной аллюзией на заглавие романа Константина Симонова, придуманной им в период поездки по метрополитену Санкт-Петербурга в конце декабря и лицезрения толп опустошенных, усталых людей, наводнявших вагоны и только изредка расцвечивавшихся всплесками нетерпеливой радости в преддверии красочного торжества. Тогда же, еще не успев закончить рассказ, он поймал себя на мысли о том, что сейчас и сам был вполне способен подойти под это описание.       А на обратном пути домой, заглянув в магазин, вместе с продуктами из стандартного списка музыкант купил бутылку виски. Не слишком изящно, зато действенно. К тому же после осмысления и принятия текущего порядка вещей ему стало легче — больше не приходилось оправдывать подсознательную тягу к эскапизму. Ведь это был он в чистом виде, что бы себе ни думали древние скандинавы, ассоциировавшие опьянение с поэзией и наоборот. После нескольких бокалов Глеб мог соотнести себя разве что с воином Старкадом, который был наделен не то даром, не то проклятьем говорить стихами, но никогда их не запоминать. Да и кто стал бы с него спрашивать?..       Ответ на этот вопрос нашелся сам собой, хотя вряд ли кто-нибудь по-настоящему в нем нуждался. По мере того, как с отрывного календаря друг за другом срывались листки, увеличилось количество банкетов, корпоративов и иных мероприятий, суть которых оставалась прежней, невзирая на смену тостов и декораций, теперь изобиловавших елочными игрушками и разлапистыми искусственными ветвями всевозможных игольчатых представителей флоры. Так «The Matrixx» оказались гостями еще одной частной вечеринки в фешенебельном пригородном отеле, где мелодичный плеск игристого звучал чаще, чем сменялись миксы диджеев. Вокруг мелькали знакомые лица, из расставленных по периметру зала колонок раздавалась чудовищно обработанная версия «Jingle Bells», и неоновые пятна света, исходившие от софитов со вкрученными в них разноцветными лампочками, расторопно ползали по залу, окрашивая поле зрения калейдоскопом пестрых оттенков. До психоделии, конечно, подобному хитросплетению звуков и красок было еще далеко, но сознание все равно подчинялось его приятному воздействию и постепенно плыло, растворяясь в хороводе приглушенных, чтобы не бить в глаза, а, напротив, способствовать расслаблению, огней, эхе композиций и алкоголе.       Ближе к полуночи для значительной части гостей празднество обещало перерасти в обыкновенную пьянку с философскими разговорами об уважении друг к другу и о том, у кого из соседей зеленее трава, но пока преимущественно трезвое общество кокетливо обходилось шампанским для поднятия настроения и обменивалось приветствиями и новостями. Небезызвестные для мира шоу-бизнеса персоны собирались парами или группками у окон, за которыми падал пушистый снег, и освобождали пространство в центре для тех, кто кружился в танце, зачастую прислушиваясь к внутреннему ритму, а не к темпу, задаваемому игравшей в тот или иной момент песней. Иные же, напротив, занимали места на диванчиках, которые были расположены у стен и, являясь предназначенными для больших компаний, по дуге закруглялись вокруг овальных столиков, установленных в центре каждого. Мягкая кожаная обивка чуть прогибалась, когда нее опускался вес человеческого тела, и потому, если кто-либо окунался в ее прохладные объятия, у него отпадало всякое желание подниматься и куда-то идти, что-то предпринимать. Сразу становилось спокойно, уютно и безмятежно.       Развалившись ровно посередине дуги, Глеб залпом осушил вторую стопку коньяка и, слегка поморщившись, потянулся к блюдцу с ровно нарезанными дольками лимона. Алкоголь окутывал внутренности животворным теплом и пока действовал на него благотворно, подталкивая к веселости, а не к саможалению, которое неизменно накатывало на него, когда выпито оказывалось гораздо больше. Такими темпами он мог позволить себе пройти по холлу и тоже завести с кем-то светскую беседу, пристроившись, например, к тому же Снэйку, окруженному стайкой миловидных юных нимф, по которым плакал бал дебютанток «Tatler». Их буквально притягивал его характерный образ рок-музыканта, сочетавший в себе брутальность и определенную долю сексуального гламура и в дуэте с маской опытного, слегка уставшего от жизни и порядком разочаровавшегося в ней человека, которую мужчина не брезговал надевать, круживший голову всем представительницам прекрасного пола. Так почему бы не урвать немного внимания к собственной персоне, воспользовавшись столь благоприятным шансом?       Глеб уже хотел подняться, когда от кружка людей, активно обсуждавших последнее «Евровидение», отделилась высокая фигурка и двинулась в направлении его столика. Не узнать в ней Лию было сложно, особенно с учетом того, что она совершенно не изменилась с момента их знакомства и подобрала для этой вечеринки очень похожий на прежний готический образ, разве что чуть ярче подкрасила подводкой глаза, визуально их увеличив. Она тепло улыбнулась мужчине, точно старому другу, и произнесла немного заискивающе:       — Добрый вечер.       В ответ он отсалютовал ей бокалом, куда плеснул еще коньяка, и усмехнулся, заметив, как ее брови на мгновение съехались к переносице. Сделав над собой незаметное усилие, девушка вновь приняла умиротворенный вид, но Глеб все-таки отметил тень ее недовольства и своеобразного укора. Кто знает, если бы не алкоголь, он, возможно, встретил бы подобную реакцию в штыки, считая, что Лия слишком мало значила как для индустрии, даже невзирая на новый успешный кавер ее группы — на культовую песню «Фиолетово-черный», так и для него самого, чтобы иметь право разочаровываться в ком-то занимающем более обширное место под солнцем. Однако произошедшая перемена настроения побудила его лишь мысленно отделаться язвительным комментарием: «Ты еще не понимаешь всей прелести подробного времяпрепровождения, девочка. Вот бросит тебя скоро какой-нибудь приятель, клявшийся в любви, — и ты покатишься. Все вы так заканчиваете… невинные русалки».       — Присаживайся, — сказал он вслух, и Лия опустилась на край дивана, подвинулась чуть вглубь. Ее губ коснулась блаженная улыбка, и она, чуть поерзав на сиденье, устроилась с комфортом — закинула локти на низкую спинку. Обратив на ее поведение чуть больше внимания, мужчина мог бы заметить, что она вела себя куда увереннее, сформировав поверхностное впечатление о нем, уже отчасти зная, чего следовало ждать, и оттого по-своему доверяя ему. Подобное открытие могло бы его уважить, убедить в той устойчивости, надежности жизни, за которую он старался ухватиться. Но его мысли оказались вдруг и далеко, и близко от этого одновременно, закружившись вокруг облаченного во все черное силуэта девушки, вокруг плавного контура ее талии и небольших, но изящных округлостей бюста, которые она, сама того не зная и вряд ли желая, подчеркнула принятой позой.       Это ведь было лучше, чем алкоголь. Чье-то участливое, миротворное присутствие. Шанс забыться, не прибегая к психотропным веществам и не вгоняя себя в необходимость мучаться после исчезновения тонизирующего эффекта. Даже наоборот — возможность растянуть послевкусие и не думать ни о чем, канув в омут тепла и неги. Спрятаться от мира и позволить себе открыться для чего-то созидательного, а не разрушительного.       С тихим, но решительным вздохом поставив бокал на место, Глеб стал двигаться к никем не занятому концу дивана. Девушка вопросительно подняла на него глаза, но он предупредил готовую сорваться с ее губ фразу короткой просьбой.       — Подожди меня, — он поднялся на ноги, не без радости отметив, что с координацией все было в полном порядке, и поспешил отвернуться, зашагать к распахнутым дверям, чтобы только не видеть устремленный к нему удивленный взгляд Лии. Скромная, тихая, она ничего бы никому не сказала. Не потребовала бы компенсации, но пошла бы за ним. Он понял это еще тогда, когда они стояли и курили, разговаривая о музыке, подтекстах и ее благодарности — рычаге давления, для которого пришло время сыграть свою роль.       — Я… — девушка вздрогнула и не нашлась с ответом, когда он вернулся через несколько минут и, опустившись напротив нее, положил на стол серый прямоугольник брелка с выведенным красными чернилами номером и прикрепленным к металлическому кольцу ключом. Тот характерно звякнул, соприкоснувшись с деревянной поверхностью, и, наверное, так же звенели в мешке, сталкиваясь друг с другом, проклятые тридцать сребреников. — Я… — Глеб чувствовал, как Лия подобралась, села ровнее. Увидев ключ и спустя мгновение разгадав очевидное послание, она судорожно вздохнула, словно на ее горле стискивалась чья-то хватка, после чего опустила глаза и постаралась унять заколотившееся внутри сердце. Разумеется, она все понимала. И искренне хотела провалиться сквозь монолитный пол зала, расположенные под ним помещения для персонала и так падать, падать, падать в разверзнутое чрево Преисподней, куда, к собственному стыду, была готова отправиться добровольно. — Мне нужно покурить, — собрав оставшиеся силы и смелость, чтобы посмотреть мужчине в глаза, в конце концов произнесла она почти не дрогнувшим голосом. Музыкант кивнул и в какой-то степени даже обрадовался, потому что она избавила его от перспективы совместной дороги наверх, в крыло, где начинались комнаты отеля, от навязчивой мысли о том, что он предавал нечто светлое, неприкосновенное в ее лице, и от ощущения вины. Ведь шанс бросить все, отыскать друзей, чтобы остаться с ними до завершения вечера, или вовсе уехать он ей все-таки дал, пускай и рискуя больше ее не увидеть.       Когда она встала и с неестественно ровной спиной проследовала к порогу, он тоже поднялся, взял со стола свои вещи, подхватил одну из початых бутылок портвейна и, ни с кем не прощаясь, ушел из зала.       Лии не было долго. Когда раздался тихий троекратный стук, мужчина стоял, прислонившись плечом к оконному косяку, сквозь прозрачное стекло, на котором отпечатывался след его дыхания, глядел на постепенно засыпавший город и уже мало надеялся на ее возвращение. Тем не менее, она переминалась с ноги на ногу в полуосвещенном коридоре, покорно ожидая, пока ей откроют, и боясь, что из-за поднявшегося в ее голове сумбура перепутала номер комнаты. А когда Глеб с наигранной вежливостью распахнул перед ней дверь, шагнула внутрь решительно и спокойно, точно отсекая все то, что принадлежало ей — остатки здравомыслия, противоречивые доводы, досаду из-за немного насмешливого взора Макса, когда она попросила не искать ее, и странную робость — и теперь осталось за порогом. Однако сквозившая в ее чертах уверенность не казалась обреченной, как если бы, разумеется, фигурально, девушка шла на заведомую пытку и отвергала прежние чаяния только из-за ее грядущей неотвратимости, нет. В противном случае Глеб, пожалуй, осмелился бы при всей жестокости этого поступка отправить ее обратно, понимая, что удовольствия от близости не получил бы никто. Но он, напротив, усмотрел в ее смущенной полуулыбке, обращенной к нему, тень податливой мягкости, зачаток хрупкой женской благосклонности, которую, впрочем, еще требовалось заслужить.       — Хочешь? — спросил музыкант, протягивая бутылку, и, осторожно развернув ее этикеткой к себе, Лия неопределенно повела плечами, будто говоря: «Почему бы и нет?», а затем машинально отерла горлышко рукавом кофты и сделала большой глоток, заставивший ее поморщиться и слегка встряхнуть головой. По стройному телу пробежала легкая дрожь, и, вероятно, именно этот момент обострения чувств мог считаться наиболее удачным для совершения первого шага.       Глеб так и поступил. Неосознанно выжидая, пока девушка поднимет глаза и встретится с ним взглядом, чтобы дать ей еще одну крошечную фору, возможность отстраниться или возразить, он протянул руку, пристраивая ее у основания изящной шеи, и коснулся губ Лии, привлекая ту к себе. Несмотря на то, что прелюдия обещала стать короткой, вот так запросто, без нее перейти к основному акту действа казалось ему кощунственным. За ненадобностью пропуская этап длительного становления обоюдной симпатии, они должны были сейчас хоть как-то компенсировать наличие эмоциональной связи первоначальной лаской, если уж напиться до беспамятства не входило в их планы, и пресловутая физиология вскоре взяла свое. Ощущая приятное тепло, инстинктивно зарождавшееся внизу ее туловища, значительно ниже согретого алкоголем желудка, девушка пошевелилась, обнимая мужчину и невольно сбрасывая сковавшее ее возбужденное напряжение, а он на миг чуть подался назад, позволяя им обоим сделать вдох и чувствуя терпкий привкус портвейна.       Следующий поцелуй застал их уже на краю постели, и Глеб, вновь привлекая Лию в объятия, непредумышленно вынудил ее забраться на прикроватную скамеечку и, с оттенком стыдливости раздвинув ноги, устроиться у него на коленях. Рефлекторно поглаживая ее талию и изредка скользя ладонями то ниже, то выше, он обводил подушечками пальцев плавные выступы костей под одеждой, а когда за подол стянул с девушки кофту и добрался до ребер, то ощутил под теплой кожей ритмичное биение пульса. Рука сама собой двинулась к его источнику, ускоренно колотившемуся в девичьей груди сердцу, и, наткнувшись на плотную ткань лифа, изогнулась, обхватила гладкую чашку и слегка стиснула ее, попеременно усилия и ослабляя хватку, из-за чего Лия отстранилась от губ мужчины, едва слышимо сглотнула и вздохнула — прерывисто, коротко и все-таки с оттенком упоения. Ее молодое тело отзывалось на его прикосновения незамедлительно и верно, а ему нравилось осязать нежную мягкость полукружия ее груди, которое хотелось одновременно и стиснуть, опробуя эфемерное право краткосрочного владения, и поцеловать, повинуясь внутреннему трепету притяжения, и еще Бог весть что…       Идя на поводу у всколыхнувшегося в душе острого желания, музыкант приобнял Лию, очерчивая пальцами выпиравшие бугорки позвонков у нее на спине и нащупывая мелкие крючки. Они крепко засели в своих гнездах и поначалу никак не желали расстегиваться, а потому он с досадой искривил губы в поцелуе и, когда ему все же удалось с ними справиться, снял с плеч девушки тонкие лямки нетерпеливо и оттого резко. Сдавленно охнув, она поспешно свела локти, прикрываясь, и, когда их взгляды встретились, Глеб увидел в ее глазах искорки настороженности, предвестницы страха, место которого — он же сам многократно пел об этом! — никогда не занимали ни искренность, ни интимность. Это заставило его мысленно выругаться и податься вперед, чтобы запечатлеть на ее губах поцелуй. Разумеется, всем представительницам прекрасного пола в возрасте Лии требовались хоть крохи любви — каждая хотела чувствовать себя обласканной и желанной, еще не познав суровую правду о том, что равнодушная жизнь даже самое сокровенное таинство порой выворачивала наизнанку.       Движения Лии были плавными, словно бы текучими. Подушечки ее пальцев неторопливо обводили контуры мужских ключиц, и иногда она непроизвольно упиралась в грудь Глеба всей ладонью. Ему нравилась ее тактильность — и ее тепло. В комнате царила легкая прохлада, и потому когда он снял с себя рубашку, с пуговицами которой, к его легкому недовольству, девушка помогла разобраться куда быстрее, то потянулся вперед, желая соприкоснуться с ее телом, погрузиться в пламя пылкой девичьей сексапильности. В эту минуту в нем слились вожделение и прежняя потребность в чем-то уязвимо женственном, зависящим от него и единовременно и накладывающим ответственность, и стирающим все видимые трезвому взору границы и рамки. Чувствуя преисполненный нежностью порыв, который неизменно испытывал любой мужчина при контакте с чем-то обольстительным и трогательно отзывчивым, музыкант коснулся губами подбородка Лии, ее шеи, плеча, уткнулся носом во впадинку между ключиц и провел им по ее коже до уха, вдыхая невесомо щекочущий аромат духов. А когда она, поддавшись ему, расслабленно вздохнула и осторожно опустила руки, позволив его ладоням добраться до одной из ее эрогенных зон, он едва ли не был готов в ней раствориться…       Они снова, жмурясь от чарующей истомы, нашли губы друг друга, и в этом поцелуе было куда меньше первоначальной сдержанности. Оба постепенно раскрепощались, и оттого, когда пальцы мужчины нащупали в потемках пряжку ее ремня, девушка уже не отстранилась и не напряглась. Вынужденная прижиматься к партнеру, она чувствовала их основную точку соприкосновения, и ощущение чужой страсти, объектом которой ей довелось стать, опьяняло, разжигая огонь ответного желания. Внизу живота разливался пульсирующий жар, и, когда Глеб позволил ей опереться на него, чтобы подняться, ее ноги, объятые минутной немотой, слегка подрагивали. Раздеваться оказалось немного неловко, особенно вот так, полностью у кого-то на виду, а не лежа в постели, и румянец на и без того пылавших щеках Лии стал чуть гуще. Еще больше она смутилась, когда поняла, что мужчина, по всей видимости, не собирался менять позу и ей снова предстояло забраться к нему. Впрочем, на подступе к кровати, ощущая на своем теле едва ли не осязаемые прикосновения чужого взгляда, девушка на мгновение очнулась, сбросив оковы розового тумана, и посмотрела на Глеба с немым вопросом.       — Мы будем аккуратны, — кивнул он и, видя ее нерешительность, призывно протянул руки, в то время как его губы тронула легкая усмешка. — Что бы там ни писали в прессе, детей я больше не хочу… Ну, давай, иди сюда.       Сдавленно сглотнув в предвкушении чувства наполненности, даже не так, необъяснимой полноценности, Лия приблизилась, опробовала коленями мягкую пружинистость матраса, а затем положила ладони на плечи Глеба и осмелилась посмотреть ему в глаза. Она не ожидала, что при всей возможной привлекательности вида на изгибы и округлости ее тела он в этот миг будет глядеть ей в лицо, и потому непроизвольно вздрогнула. Истолковав ее реакцию немного иначе, мужчина мягко приобнял ее руками за талию и притянул вперед и слегка вниз. Ее взор инстинктивно переместился по той же траектории, и то, что она увидела, заставило ее закусить губу и снова ощутить, как к лицу приливает краска. Музыкант издал негромкий добродушный смешок, и она тоже улыбнулась детскости своего жеста, а потом, глубоко вздохнув, в последний раз, коротко и уверенно коснулась его губ, прежде чем поерзать на кровати и начать осторожно опускаться, чувствуя на бедрах ободряющие прикосновения направлявших ее ладоней.       Яркой каруселью вокруг завертелось все: мелкие детали интерьера, обрывочные воспоминания о минувшем вечере и даже крошечные снежинки, продолжавшие падать за незашторенным окном. Завертелось — и потеряло всякое значение, отступив на задний план и позволив двум людям сосредоточиться на своих эмоциях и желаниях — на их обоюдной связи. Мир сузился до крошечного пространства, наполненного теплом и сумеречной, сближающей тишиной, которую изредка вспарывали томные вздохи и приглушенные стоны, едва различимый скрип пружин матраса и шорох прикосновений. Больше не существовало приличий и обязательств, исчезли в том числе и контуры двух неординарных персоналий, позволив им самим слиться воедино, перемешаться, проникнуть друг в друга, чтобы потом, после неизбежного разъединения, нечаянно обменяться частичками чего-то личного, тайного.       Стараясь не издавать лишних, чересчур уж громких звуков, Лия, сама того не зная, угадала невысказанное желание Глеба. И все-таки иногда, запрокидывая голову и чуть распахивая губы в попытке сделать хотя бы сдавленный вдох в мгновение перерыва между двумя волнами удовольствия, она испытывала искреннее желание закричать, выпустить наружу всех легкокрылых бабочек, которые, скапливаясь и множась внутри нее, создавали ощущение чарующей легкости или же извивались из-за тесноты, провоцируя приятные спазмы. В тот момент, когда узел, затянувшийся внизу живота девушки, практически парализовал ее гипнотически сладостным напряжением, а сама она бессильно оперлась лбом на плечо мужчины, тот неожиданно резко потянул ее вверх, и, прежде чем понять, что делалось это ради ее же блага, Лия немного неуклюже из-за блаженной ломоты приземлилась на покрывало кровати и издала пропитанный нотками возмущения стон, а затем, вновь подталкиваемая руками музыканта, который, впрочем, тоже двигался, преодолевая пьянящую слабость, перебралась в уютное гнездо постели, где после недолгого отдыха Глеб взял ее снова. Теперь уже сверху.       Когда время давно перевалило за полночь, оба они лежали под тонким, но, на удивление, теплым покрывалом, устроившись рядом таким образом, что матрас невольно прогнулся под тяжестью их тел и любая попытка перевернуться набок или перебраться ближе к краю кровати завершалась неизбежным возвращением в первоначальную точку. В комнате было настолько тихо, что, затаив дыхание, удавалось различить отголоски музыки, доносившиеся с первого этажа, где самые стойкие из числа гостей еще предавались веселью, и по наиболее характерным нотам даже узнать воспроизводившиеся композиции. Снегопад за окном слегка приутих, и редкие снежинки, теперь превратившиеся в крупные хлопья, падали вниз, подобно перьям, будто над городом, задевая крыльями сети проводов, антенны и верхушки домов, пролетала необычайно большая стая прекрасных белых цапель. Под потолком ярко-красным глазом моргала одинокая лампочка датчика дыма, и это подмигивание убаюкивало, погружало в расслабленное оцепенение и вместе с тем постепенно угасало, пробиваясь уже не сквозь ночной сумрак, который никто не пожелал разогнать, включив люстру или миниатюрную бра, а через густой туман, окутывавший врата в царство Морфея.       Слабо противясь сну, Лия чувствовала тяжесть мужской руки у себя на животе, и уголки ее рта чуть приподнимались каждый раз, когда теплые пальцы поглаживали ее кожу, очерчивая редкие нитевидные полоски почти незаметных при дневном свете растяжек — следы затейливой вышивки мастерицы-природы. Глеб устроился рядом, лежа на боку, и плечо девушки упиралось ему в грудь, колеблемую размеренным дыханием. Когда все закончилось, никто из них не потрудился встать с целью надеть на себя хоть что-то, и сейчас, хоть Лия и испытывала легкое смущение, диссонировавшее с фактом того, чем они занимались не далее как полчаса назад, она не желала покидать нагретое гнездо из простыней и одеяла, по крайней мере — чтобы не нарушать состояние покоя. Они почти не разговаривали, и почему-то ей не хотелось менять подобный порядок вещей. Возможно, она втайне даже от самой себя побаивалась, что мужчина велит ей уйти, и стремилась побыть с ним подольше, чувствуя определенную признательность за доставленное ей удовольствие, пускай и не питала наивных надежд на дальнейшее развитие их отношений. Даже тот опыт, который успел у нее скопиться к двадцати шести годам, подсказывал, мол, нечто крепкое и основание вряд ли начинается со спонтанного занятия любовью. И какое счастье, что об этом дозволялось подумать только завтра… Или, может, уже сегодня?..       Когда голова девушки бессильно откинулась на подушку, а плечи распрямились и опустились, Глеб осторожно, стараясь лишний раз не прикасаться к ней, чтобы ненароком не разбудить, сел и, поежившись от объявшей его прохлады, поднялся с кровати. В отличие от разнежившейся Лии, сон предательски оставил его наедине с ночным безмолвием, а вместе с последним явились и прежние мысли, на время отогнанные игрой гормонов в крови. Он ненавидел такие часы, как и тысячи других людей до него, чьими деяниями промежуток между двумя и четырьмя ночи, пронизанный самыми глубокими и пугающе реалистичными, едва ли не материальными кошмарами, недаром именовали временем самоубийц. Не зная, стоило ли спуститься в холл и присоединиться к остаткам бодрствующих полуночников, мужчина вдруг вспомнил о портвейне, после чего поспешно застегнул ремень на брюках, натянул рубашку, не уделив внимания пуговицам на манжетах, и взял полупустую бутылку с прикроватной тумбочки с твердым намерением захватить ее с собой. Он не собирался оставаться здесь до утра, а Лия вряд ли оценила бы подобный подарок.       Да и потом, он ничем не был ей обязан, — словно бы оправдываясь, произнес тихий голос на задворках его рассудка, — ему лишь хотелось удовлетворить тривиальную человеческую потребность, а теперь прежний огонь погас.       Кожаная фуражка и кольцо в виде черепа лежали на подоконнике, и, когда Глеб прошел по номеру из конца в конец, ветер встрепал череду высоких туч и, разметав их, будто клочья густой паутины, позволил практически полной луне прочертить по земле светлую дорожку. Ее прямой луч пролег по ковру и, сместившись по корпусу кровати, посеребрил скулы девушки. Музыкант протянул руку, чтобы зашторить окно, но остановился и присмотрелся чуть внимательнее. Длинные пряди волос причудливо обрамляли лицо Лии, и сейчас оно казалось неестественно бледным, точно обескровленным. «Как есть — русалка», — усмехнулся Глеб, однако его уже сжавшаяся на ткани занавески ладонь замерла опять. Сознание наполнил едва различимый, но неотступный звон, как если бы в него тщетно старалась пробиться какая-то застарелая, верная мысль — то, что он некогда знал, но упустил из виду, погребя под кипами рутинных обязательств. Что бы это могло означать? Русалка… Русалка…       Русалка.       Вслед за словом, будто состав, выезжавший из темного туннеля навстречу ласковому полуденному солнцу, потянулась логически выстроенная цепочка воспоминаний. Глеб ведь так уже называл ее. Негласно, про себя, но называл — в их недавнюю встречу в зале, когда она смотрела на него своими глубокими всепонимающими глазами. Когда он мысленно пообещал ей болезненное знакомство со влечением к эскапизму после какого-нибудь неудачного личного опыта. Когда впервые оценил ее не как не игравшего роли в его судьбе человека вроде случайного прохожего, которого через пять минут уже и вспомнить не удалось бы, и не как музыканта, своеобразного коллегу по цеху, а как женщину. Когда понял, что она если еще не была симпатична ему, то не вызывала безразличия или отторжения… Когда сам же и обрек ее на преодоление будущего тернистого пути?..       — Черта с два, — полушепотом выругался мужчина и замер, не зная, что ему делать. Затем обернулся к окну, но постепенно затягивавшиеся снеговыми тучами небеса были равнодушны и, впрочем, как и всегда, не давали ответа. Не могла ничем разрешить его внутренние терзания, утихомирить дикого, беспощадного, голодного обитателя вольера с надписью «Совесть», темной пещеры, уходившей в самые глубины разума, и Лия, от которой он хотел одного, чтобы она отпустила его, и которая, словно злорадствуя, мирно спала и не предпринимала ровным счетом никаких попыток как-либо его задержать. А тишина была оглушительная — она закладывала уши, прокрадывалась в мозг и давила, нещадно давила, укутывая, будто непроницаемый кокон. — Да пошло оно…       С тихим звоном нетронутая бутылка опустилась на подоконник. Шторы оказались не слишком плотными, и потому на полу расцвела рябь лунных бликов, которые позволяли Глебу разглядеть наиболее приметные детали интерьера, пока он в потемках пробирался к кровати. Ее пружины слегка скрипнули, и, когда матрас прогнулся под его весом, Лия сонно, не поднимая век, вздохнула и заворочалась, ненароком сдвинув подушку и наполовину упершись щекой в простыню. Сетуя на ее неловкость и собственную обезоруживающую неспособность остаться к происходящему равнодушным, мужчина придвинулся к ней и, аккуратно приобняв, разрешил ей удобнее устроить голову у себя на предплечье. Отыскав комфортное положение, девушка безмятежно раскинулась, и, когда ее мягкое тепло соприкоснулось с его туловищем, Глеб напряженно вздрогнул. Затем вздохнул и, повернувшись набок, разместил ладонь на ее изящном изгибе талии, чем-то отдаленно напоминавшем ему привычный контур гитары, только живой, упругий и, чего греха таить, куда более приятный на ощупь. Он знал, что рука через некоторое время неминуемо затечет, и, напротив, понятия не имел, какие слова скажет этой девушке, когда наступит утро и опять обрушит на них неподъемный груз стеснительных формальностей, но, вдыхая сладковатый аромат женских духов, мысленно радовался спасительному шансу подумать об этом лишь завтра.       Или, может, уже сегодня?