Слива и цветы

      Слива расцвела притягательной красой душистой листвы, будто покрытая безмятежным покрывалом розоватой пыльцы в назидание тем, кто за нерушимой стеной неудач и поражений забывает о тех естественных явлениях, что обнажаются каждому, стоит обратить только взор. Расцвела неотличимо от предыдущего года, когда легко увлекаемая Матильда восторженным голосом указала на невиданное доселе зрелище, диковинное для неблаговидной территории нашей мастерской. Или, если быть точнее, тогда ещё нашей.       Едва ли моё пребывание здесь можно звать законным. Так уж вышло: сброшенные ящики со строительными материалами у одной из стен, окружавших задний двор мастерской, по моему мнению довольно зазывающе приглашали переступить ограду. Я лишь поддался навязчивым уговорам, и, надо полагать, винить меня дозволено в одной слабохарактерности — не более того. Рабочие часы давно окончены, и мне не следовало опасаться внезапного столкновения с кем-нибудь из рабочих, однако я не мог знать, до какого часу принято было оставаться у нынешних владельцев, потому же чувство риска верно и точно пробуждалось вместе с ночными морозами. Я старался не показываться на освещённых участках и ступал настолько тихо, насколько это представлялось возможным, уже начав проклинать необузданность сентиментального побуждения. Но в последний миг всякая мысль о предосторожности покинула разум, стоило старому дереву возникнуть перед моим взглядом.       Оно напоминало о надежде, безнадёжно потерянной, как и вся моя жизнь. Ведь и Пат в своё время за собственной возвышенностью удалось утаить каждый мой порок, исключая, пожалуй, алкоголизм, ещё более усугубившийся в последние месяцы. И вот настала весна, пора распускаемых подснежников и зеленеющих лесов. Один лишь я, напротив, предстал перед миром таким же, какой выглядела зимой эта слива: сухим и сгорбленным, сбросившим с кривых ветвей чужое благородство из-за поразившей листья болезни в надежде на чудесное исцеление. Чуда не случилось, а моя надежда переменила свой курс: отныне я ждал урагана, сумевшего бы оборвать мою устоявшуюся жизнь с корнями из-под самой земли.       Сейчас же ветер был недостаточно силён. Я поёжился и обратил внимание на посторонние звуки, явно ветру не характерные. Прежнее беспокойство вернулось. К нему прибавился иной осадок, подобный тому, что являлся человеку, поздним вечером возвращавшемуся работы, когда сопровождавшие его крысы, бессильно перебегая от одного склада к другому, множеством мелких рубинов сулили скорое бедствие. Я дёрнулся и хотел было повернуться, однако после заметил возле себя вторую пару обуви: тёмные будапештеры, довольно знакомые по чуть видневшейся потёртости на левой туфле. Выдыхать я себе запретил.       В давние времена Кёстеру приходилось менять обувь многократно. Частые поездки и постоянное использование сцепления на гонках с немалым количеством поворотов принуждали даже самую прочную обувь скоропостижно изнашиваться, пока смена педалей не начинала причинять сильнейший дискомфорт и не доходила до боли. Одно из заграничных путешествий Ленца одарило его некоторыми знакомствами среди бывших промышленников обувной фабрики, окончившей свою деятельность из-за экономического кризиса. Они организовали нечто вроде частного производства из лишившихся рабочего места квалифицированных специалистов и вышивали по индивидуальным требованиям немногочисленных заказчиков. Ленц мог порой казаться эгоистом, хоть и вовсе не заурядным, но он внимательнейшим образом относился к нуждам близких друзей. Привезённые будапештеры стали подарком на день рождения Кёстера. Впоследствии любая езда уже не проходила без них, а редкие же поломки Кёстер предпочитал чинить в ремонтных — это выходило дешевле регулярной смены.       Пожалуй, выпил я недостаточно, раз уж способен ещё проникать в глубины своей памяти. Кёстер неторопливо прошёл к дереву и, развернувшись, уселся прямо на земле.       — Присоединишься, Робби?       — Грязно ведь.       Тот внимательно посмотрел на меня.       — Тебе же всё равно.       Я пожал плечами и привалился рядом. Мне отчасти виднелась мастерская: та казалась насквозь обездоленной не только по видимому отсутствию клиентов. Недостаток испытывался даже в требуемых для работы приспособлениях. Все денежные средства, вероятно, ушли на помещение.       Разглядыванием незначительных деталей и размышлением о них же я попросту пытался себя отвлечь, иначе всё стремилось у меня рухнуть к чертям. Я переоценил свои силы, увлёкся, решил взвалить на себя всю тяжесть постепенно, будто от того она должна преуменьшить в весе. Я шёл, согнувшись, под громоздким крестом: я сам его принял безоговорочно, сам же несу теперь каторжную участь. А Ленц, посмеявшись, возможно, стоило ему здесь появиться, водрузил бы бо́льшую часть на себя, пока Кёстер, держась другой стороны, не предложит нам всем передышку. Он предложил её безмолвно, и я опёрся на него — во всевозможных смыслах, — выражая благодарность так же безмолвно, словно пытался перехватить чужую энергию. Её не было. Не было ни у кого из нас. И кто же, если не мы сами, выдаст нам право на отсрочку от всех окружавших нас невзгод? Ведь в конечном итоге… мы остались одни.       Короткий порыв ветра сорвал с дерева над нами несколько цветков, не способных оказать должное сопротивление. Или те просто не пожелали сопротивляться и передали свою хрупкую жизнь в холодные руки воздушного потока. Не пожелали определить судьбу самостоятельно, позволили течению унести их в неизвестность, лишь бы только иметь движение, даже если приведёт оно к неизбежной гибели. Я понимаю их, понимаю слишком хорошо.       Один из цветов сбился с течения, обрушившись раньше всех остальных. Я поднял его и покрутил между пальцами. Он всё ещё жив, но много ли стоит жизнь без надежды на будущее? Пройдёт день, пройдёт два, быть может — целая неделя, лепестки падут от изнеможения, а сам бутон безвозвратно увянет, так и не узнавши об ином укладе: том, которого он мог достичь, сделай тогда другой выбор. Но ему захотелось погибнуть именно сейчас, когда удаление от действительности не причиняло боли. Пока не успел ещё обрести в ней ценности. Я помог: раздавил его основание и избавил от ожидания смерти.       Пару месяцев назад, по возвращении из санатория, я забрёл в собор. Тот самый, на который указал мне однажды Ленц. Его сад благоухал ликующе, каждым стеблем тянулся в сторону резвых солнечных лучей. Все сломленные мной когда-то розы вновь срослись, густо покрывшись стройными листьями. То же случилось и с растениями городского парка: они ожили, словно жизнь продолжалась дальше. Я не мог этого понять.       В сад тогда зашёл священник, уже известный мне по другому периоду жизни. Голубые глаза сверкнули понимающе, когда отметили расположение моей руки, оглаживающей лепесток. Я не прекратил своих действий. Переполнился безразличием ко всему окружающему; скорее всего, это последний мой сюда визит.       — Доброе утро, — всё та же фраза, тот же приветливый голос, и мне вспомнилось его предложение о молитве «за упокой души усопшей». — Быть может, Вам помочь? — спросил он, кивнув на розы.       Охватившее поначалу раздражение тут же испарилось, уступая место ясному чувству вины, ощущаемому мной в самые редкие случаи.       — Нет, не стоит, — я медленно убрал руку и продолжил: — это больше не имеет значения.       Я никогда не приносил цветы на могилу Пат. Они ассоциировались с жизнью, цвели в определённые мгновения и увядали на её закате. А Пат… Пат цвела при жизни, так каков же смысл теперь? Чувствовалось что-то издевательское в этой жизнедеятельности, отделённой от смерти шестью футами земли. Острая несправедливость возле недвижимого, неживого тела, лишённого красок пестреющих цветов.       — Пойдём, Робби, уже холодает.       Я не спрашивал о нашем направлении, не спрашивал и о причинах его присутствия здесь. Просто иногда… легче отдаться течению.