Агония на языке математики

Он ещё не успевает снять шлем виртуальной реальности, как над ним звучит исключительно довольный голос: — Неплохо вышло, м? — Ещё как даже хорошо, — откликается Тео, пытаясь сфокусировать взгляд на красной фигуре перед собой. — Для первой пробы чудесно. — Как тебе гравитация? — А как тебе текстуры, стремящиеся к 2D? — Да, пока что всё выглядит, как очень прокачанная, но всё же игра. Рене хихикает и тащит его за руки с кресла. Им предстоит ещё много работы, но Тео знает, что его поведут не в лабораторию, а на реку. Кататься на лодке и распевать по-венециански. Или просто пойти и поужинать, наконец — во вселенной ХЬЁ голод совсем не ощущается, а после пробуждения накатывает будь здоров. Или побродить по саду. Просто побыть вдвоём в самой что ни на есть реальной реальности, без рожек да ножек. И он не может дождаться. *** Всё останавливается. Глаза далёким, чужим огнём обжигают слёзы, и он жмурится, и слёзы бегут и бегут по лицу. Капают с кончика носа, с подбородка, текут даже по шее, солёно до тошноты щекочут скривлённые в гримасе губы. Мокрые линзы очков пропускают ломаный втрое больничный свет, но Рене не видит — ничего не желает видеть больше, не хочет, чтобы этот мир существовал, или не хочет существовать в этом мире. «Как теперь — без него?» Математика надламывается, выпуская из нутра единицы неразрывного целого. От целого остаётся ровно половина, дисфункциональная в отчаянии, неспособная творить в одиночестве. «Без него» гремит в сумраке неверия вопросом. Это невозможно. Формула больше не работает. Тождество, такое прекрасное, рассыпается «без него», физика безумного мира «без него» не действует, химические связи распадаются, ведь «без него» нет реакции, нет движения, нет жизни. *** Комната дышит теплом и ветром. Светила науки, два гения, «Исполина» технологического прогресса, стоят в пижамах перед мониторами и вяло наблюдают последствия своего отсутствия в лаборатории, где вчера проводили опыты по входу в демо-симуляцию. Рене смахивает усилием воли сонную пелену, лукаво щурится, толкнувшись плечом в чужое плечо и кивком указав на предмет своего внимания на экранах. Тео рассеянно смотрит туда, — очевидно, Рене рассмешила новая форма жизни для симуляции, — и переводит взгляд обратно. Улыбка теплом разливается в груди. Рене смешной. Вообще-то, по-своему красивый, но ещё очень забавный. Волосы торчат, будто птицы не довили гнездо, острый нос тоже птичий, коротенькие ресницы тронуты внезапной рыжиной, а большие удивлённые всем миром глаза кажутся ещё больше за стёклами очков. Со стороны Рене выглядит куда как похожим на безумного учёного, коими они являются оба, только вот Тео весь в белом и умеет притворяться приличным — пока его не вырвут из зоны комфорта, конечно. Ещё способный на касания, Тео берёт его лицо в свои ладони, слегка и осторожно трогает ресницы, словно это чертовски интересно, и для инженера его уровня и не может найтись ничего любопытнее. Рене смеётся, моментально развернувшись к нему и обхватывая в объятия, всегда так неожиданно крепкие, что Тео чуть-чуть пугается. — Ты не смотришь! — нежно журит Рене. — Нет, — возражает Тео. — Смотрю. Рене улыбается, потому что Тео пристально глядит прямо ему в глаза. По-научному. — Очень внимательно смотрю. *** В палату врывается сквозняк, чуждый и невыносимо долгий, как сама смерть. Согнувшись в три погибели на полу, Рене заходится в немом крике, утратив голос вслед за всем, что имело смысл звучать, он задыхается, задыхается, задыхается от бессилия и покинутости, и слёзы всё текут, пугающе беспрерывно. «Откуда столько?» — глупая, неуместная заблудшая мысль лопается в тёмном хаосе, как мыльный пузырь. Одна за другой гаснут в сознании лампочки, сплетавшие мышление в единые потоки, и остаётся только красный больной свет на изнанке воспалённых век. «Умоляю», — щёлк, и нет мысли. «Пожалуйста, нет», — щёлк. «Вернись», — щёлк. «Не верю», — щёлк. Щёлк, щёлк, щёлк. Ни одной мысли. В палате больше никого нет, все оставили его, напуганные тем, что наполняло единственное тихое слово: «Уйдите». Он долго стоял перед койкой, слепо вшивая взгляд в белое полотно, покрывавшее лицо мёртвого, отказываясь угадывать силуэт. Долго держал в ладони чужую ладонь, не понимая, как так случилось, что она больше не ответит на этот жест, как можно не ждать, что это вот-вот произойдёт… Вот сейчас… Ну же! Нет, так не бывает. А потом он услышал, что часы в палате остановились. И сломался. *** Часы остановились, но никто из них не заметил этого. — Почему? — спокойно спрашивает Рене. Тео ожидал другого. Предугадать такой штиль по беспокойно сомкнутым бледным губам и неестественному излому сложенных на коленях рук было нельзя, наверное. Тео был уверен, что это ударит по нему, как нож, он так боялся, а сейчас опешил перед его вопросом, не находя ответа. — Потому что… Потому что я больше не могу, вот и всё. Поддерживать проект больше нет сил. Врать Рене он не захотел бы, даже если бы в этом была хоть толика смысла, если бы Рене не читал его насквозь, словно телепат. Может, оттого он так спокоен, что видел всё давным-давно. Тео больше не в состоянии, его мутит от собственных творений, ему невыносимо непонятны его создания, и больше не ясна сама суть созидания. Всё вокруг так красиво переплетено и расставлено по местам их общими усилиями, но самую главную нить, что связывала его с реальностью, он где-то тут потерял, утратил, и не может найти, сколько бы ни искал. Даже в нём. Даже с ним. Проект — это ещё не всё, но с него всё начинается. Они слишком крепко вросли в это дело корнями, но цветок взошёл лишь один. Рене не сумеет остановиться и не сможет оставить его за границей великой идеи. Поэтому… За чередой жизней, за многотонным продвижением тяжёлого ворота эволюции, за сменой и смертью цивилизаций их ждёт вечное счастье, но он больше не способен тянуться к ней, как к солнцу, и в этой жизни это конец всему, что он знал и любил. — Я ухожу, Рене. Одними губами, всё такой же сдержанный и лёгкий, Рене попрощается с ним. И продолжит работать один, не переставая верить. Ни в их песню, ни в возвращение Тео. *** Стоит весна, буйная и душистая в этом году. За окном стеной падает отвесный ливень. Дождь шумит и шумит, такой живой, до замирания пронзительный в контрасте с мёртвой тишиной палаты, раздражающе свободный в праве высказать то, что тревожит подвижное небо — а у Рене больно сдавливает горло и от рыданий раскалывается голова, и пока не заканчивается ливень снаружи, в палате не слышно ни звука, что вернул бы это место к жизни, которой оба больше не принадлежат.