Терпеть и выживать

Сэм заметила, что ее руки начали трястись еще тогда, когда ее и Майкла, укрытых колючим пледом болотно-зеленого цвета, увозили на спасательном вертолете. Люди в форме пытались что-то им говорить, но то ли им мешал оглушительный шум винтов, то ли затуманенный и измученный рассудок выживших больше не воспринимал человеческих слов. Выжившие — вот, как к ним теперь будут обращаться. Теперь их передают в руки других людей — у них тела в белых халатах и руки в прозрачных перчатках. Их лица обезличивают маски. Сэм помещают в одну палату, Майка в другую. Гиддингс думает, что разделяют их специально, а зачем специально она еще не придумала. В любом случае, руки у девушки трясутся. Не от страха — страха будто и вовсе нет, его выкачали с последними слезами. Кровь у нее берут с пятой попытки. — Вам холодно, мисс Гиддингс? — бесцветный голос врача не приводит в норму. Саманта качает головой. Ей не холодно. Ей очень больно. Встречаются они через три дня на ЭКТ, прямо в дверях до одури белоснежного кабинета. У Майкла рассеянный взгляд и забинтованная рука без двух пальцев. Он замирает, когда видит подругу, точно она — призрак. Точно он — единственный, кто выжил. Парень успевает обнять ее до того, как их растаскивают врачи. Выжившие — вот, как их называют по новостям. Но для полиции они навсегда останутся подозреваемыми. Допрашивают их несколько суток. Отдельно друг от друга. Чтобы не могли переговариваться. Вид у них, наверное, совсем отрешенный и невменяемый: через несколько дней их выпускают под подписку о невыезде. Руки у Сэм продолжают трястись и она вспоминает, что перед тем, как вертолет приземлился на землю, Майк, держа ее в своих объятьях, сказал что-то похожее на мы теперь никогда не должны с тобой видеться. После освобождения она запирается у себя в квартире, а Монро уезжает в загородный дом своих родителей. Ни писем, ни звонков они не получают. Их навороченные телефоны так и остались где-то в скалистых горах, но номера друг друга они знают наизусть. В молчании виновато другое: они оба слепо верят в то, что могут продолжить жить так, будто ничего и не было. Они продержались два дня. Разговор в машине тише, чем холодный дождь за окном. Сэм нервно стучит по рулю и делает глоток кофе из пластикового стаканчика. Майк, зажмурив глаза, считает свой пульс. Ему кофе теперь нельзя. Сейчас полночь. — Что нам делать дальше, Сэм? — в голосе парня незнакомая ей хрипотца. — Терпеть и выживать, — отвечает девушка и горько улыбается. В свои двадцать они стали старше на целую жизнь. Оказывается, можно постареть за одну ночь. У Майкла серебряные нити в темных волосах, и взгляд такой же отчужденный, какой был у его деда, когда тот вернулся с бессмысленной войны. У Сэм теперь ранние морщины на лице. Иногда ей кажется, что Эмили зайдет в ее комнату с изнеженными криками и скажет, что ей надо бы привести себя в порядок. Но Эмили не заходит, и она остается одна. Разговоры в машине в полночь, где одна пьет кофе, а другой проверяет свой пульс. Это часть их выживания. Через несколько дней они узнают, что тело Эмили нашли, и что тело это, возможно, живое. Кома — то место, где ты уже не жив, но еще и не мертв. Они долго молчат, прежде чем Майк начинает бесшумно плакать. — Как бы я хотел, чтобы она умерла, — произносит он с мрачной безысходностью. Эти слова превращаются в холодный лед, окутывающий сердце его подруги. — Чтобы и мы умерли тоже. Это лучший выход. Сэм, это было бы лучше. — Ты сожалеешь, что мы выжили? — бесцветно спрашивает она. — Да, — говорит он, злясь. — Боже мой. А тебе не жаль? Сэм не отвечает. Она лишь вспоминает свои слова, брошенные полиции: я бы отдала все, чтобы этого не видеть. Между травмой и трагедией огромная разница: травма интересна тем, что она никогда не ломает человека полностью. Люди учатся жить с ней, приспосабливаются, трансформируются. Трагедия же оставляет после себя только полное бессилие и пугающую пустоту. Осознание произошедшего пиздеца приходит к Саманте не сразу. Возможно, это из-за того, что она всегда чем-то занимается: то работает в приюте для животных, то видится со своими университетскими подругами (в колледж она так и не вернулась), то занимается спортом до упаду. Но потом она возвращается в пустой дом. В дом, где она никогда не включает свет, где на фоне постоянно что-то играет — музыка или кабельное, — где по ночам она принимает долгие ванные и пьет кофе. Сэм практически не спит. Боится проснуться снова там, на заснеженной горе Вашингтонов. Боится, что в этот раз вертолет не прилетит. Что она останется совсем одна. Ее руки все еще трясутся. У Майкла работы нет, и поэтому горе накрывает его с головой. Темной ночью он сидит в кабинете у отца, забравшись с ногами на подоконник, и смотрит на красные огоньки за окном. На столе лежит свежая газета с расследованием дела на горе Вашингтонов. Там даже есть его фотография. Рядом горит приглушенный желтый свет лампы. Мужчина теперь никогда не выключает светильники. В полной тишине он делает глоток крепкого виски — сколько-то там лет выдержки, триста баксов за бутылку, — раньше бы он этим мог похвастаться своим приятелем, но теперь ему на это все равно. Когда-то президент класса, теперь выживший. Никто с ним не общается, — точнее, общаться хотят все. Но понять его может только Саманта. Он сворачивается клубочком, сжимается, пытается совсем исчезнуть. Монро закрывает глаза, но это не помогает. Во тьме огонь горит ярче. Когда они не могут встретиться в машине, они звонят друг другу по видеосвязи. У Саманты за спиной виднеется стена ванной и зажженные свечи. Слышно как ее тело передвигается в воде. Майкл лежит в кровати с приглушенным светом, завернувшись в теплый синий свитер. Они друг с другом пытаются быть откровенными настолько, насколько могут. Иногда мужчина думает, что подруге легче оголить свое тело, чем свою душу. — Ты в порядке? — спрашивает он, всматриваясь в темные пиксели ее глаз. — Я всегда в порядке, Майкл, — она тихо смеется. — О, я понял, — он, кажется, впервые за все время пытается шутить, — я все понял. Это специальный код, означающий, что ты нихрена не в порядке. — Почему ты так решил? — улыбка у нее на грани, истеричная. Он покачивает головой. Закрывает лицо рукавами. Движение выходит грустное, не похожее на того вечно флиртующего паренька, которого она знала. — Потому что я тоже всегда в порядке. Вот, например, вчера пытался себя убить. То, о чем говорить неприятно — обеспечивает им обоим странный комфорт. Лучше проговорить это вслух, вместе, чтобы не оставаться с этим одному. Но о некоторых вещах они не говорят, потому что делят их на двоих. Майкл не говорит о том, что изоляция сводит его с ума, особенно ближе к ночи. Сэм не рассказывает о том, почему ее руки продолжают трястись. И почему ночью вместо снов они выбирают друг друга. Одним вечером они идут в кино, как делали это когда-то давно, еще в школе. Когда Майкл заходит в кинотеатр, Сэм уже там, стоит поодаль от толпы, прислонившись к стене. В руках у нее кусок тонкой веревки, меньше фута в длину, слишком короткий, чтобы сделать удавку, на которой можно будет повеситься. Пока Сэм тупо смотрит на людей вокруг, пальцы ее быстро двигаются, механически завязывая и развязывая многочисленные узлы. Наверное, так нужно для лечения. Когда друг главного героя понарошку умирает в горах, замерзая в снежной метели, Сэм впервые за последние месяцы начинает плакать. Они уходят с фильма, так и не досмотрев его. Для них — все было по-настоящему. Крошечный столик. Его коленка к ее коленке. Теплый отблеск пламени на ее лице, на ее светлых волосах — еще немного и загорятся. Отстраненные темы на грани: какая музыка играет у тебя, когда ты засыпаешь; какой виски теперь ты пьешь по вечерам у камина; ее холодную квартиру дорого отапливать, все деньги уходят на воду; он хочет завести собаку, похожую на волка, потому что волк спас ему жизнь; какие лекарства принимает она, а какие лекарства принимает он (у них психотерапевты на одном этаже, и оба поставили им диагноз ПТСР, а у Майкла, кажется, реактивная депрессия). — Я видел у тебя веревку, — говорит Майкл, пальцем водя по краю своего бокала с пепси-колой. — Это для терапии? — Не знаю, — Сэм смотрит на его искалеченную руку, туда, где когда-то были пальцы, и ее собственные руки начинают дрожать, — я никогда не рассматривала это как терапию. У меня была старая привычка, когда я занималась на скалодроме. Вязать узлы. Я так практиковалась. — А сейчас? — Это успокаивает мои руки, — она пожимает плечами, — я будто возвращаюсь в свою юность. — Сэм, — говорит он испуганным голосом. — Нам всего лишь двадцать лет. Через два месяца, после того дня, когда Эмили все-таки ушла, когда Майкл попробовал уйти вслед за ней, когда Сэм доехала до горы Вашингтонов, чтобы найти Джоша, но ее остановил звонок мистера Монро, который сказал, что ее друг в больнице, Сэм решила, что им надо съехаться. Когда Гиддингс нарезает сэндвичи с сыром треугольничками, Майкл, все еще под седативными, открывает мутные глаза. Он проспал четырнадцать часов. Он ощущал себя также странно, как в тот день, когда ушла Эмили, а потом попытался уйти он. Он помнит череду посетителей — седативное открывало дверь всем — и живым, и мертвым. Хмурый отец с мрачным лицом. Флиртующая Джесс с двумя невинными косичками, у которой отрывается голова. Грустная Сэм, которая обещает, что ему станет лучше, что им обоим станет лучше. Джош с насмешливыми глазами, говорящий сам с собой, а, может, и с умершими сестрами. — Может быть, — обращается Майкл ко всем живым и мертвым, к себе и пропавшим навсегда, — мы просто живем между болью и исцелением? Он жует бутерброд с большим аппетитом. Сэм сидит напротив в выключенных наушниках. Она медленно качает головой. — А что ты почувствовал в тот момент? Для Майкла тот момент — это и случившиеся смерть Эмили, и неслучившиеся собственная. Он просит еще один бутерброд. — Паническая атака, может быть. Так я им сказал. Угрызения совести. Горе. Зависть. — Я ездила на гору, — говорит она в ответ, крутя узлы на веревке. — Мы с тобой почувствовали одно и то же. — Что-то изменилось, да? Вместо ответа Сэм набирает ему теплую ванную, а затем ложиться спать вместе с ним. Майк не выключает светильник, Сэм не выключает тихую музыку. У их дружбы свой язык любви. И их язык любви это проживать горе вместе. Они живут в своем холодном доме — грустными и счастливыми. Выключенный свет в жилой комнате, отблеск торшера, кофе по ночам, тревога ближе к полуночи, долгая ванная, избегание тишины, объятья, одна вина на двоих, таблетки, засыпать и просыпаться в наушниках, чистить зубы вдвоем и рассматривать друг друга в зеркале, скомканный смех, что-то шептать ночью на ухо. Вот какой их дом. Как-то они пробуют переспать. Но оба понимают, что не хотят. Не хотят так, как хотели раньше с другими. Умереть не значит исчезнуть. Джош все еще рассказывает шутки через ее голос, а Эмили и Джессика ссорятся у Майка в голове, выбирая, какое вино лучше взять на вечер пятницы. Но иногда они все-таки целуются — и поцелуи эти всегда получаются с надломом, полные невысказанного горя и сладкого забвения, одинаково по-наивному детские и по-осознанному взрослые. В этих поцелуях никакой романтики. В общепринятом смысле. Некоторые (отец Майкла, который знал Сэм еще ребенком и подруги Сэм, которые знают Майкла лишь по заголовкам газет) спрашивают какого рода у них двоих отношения. Закадычные друзья? Страстные влюбленные? Товарищи по несчастью? Обыкновенные соседи? Их отношения — это любовь разделенных кошмаров, расцветшая в дружбу на всю жизнь. Их отношения — это дружба разделенной боли, перетекающая в привязанность, которую нельзя разорвать. Их отношения — это последствия трагедии. Их отношения — это смерть восьми других. — Мы — просто выжившие, — говорят они в унисон. Проходят месяца. Наступает утро. Они стоят в ванной. За окном оживает город. — Майк, — Сэм в руках держит белую баночку. У нее ухудшилось зрение. — Это твои или мои таблетки? Он сощурился, нахмурил брови. Севшим голосом ответил: — Это твои. Свои я переложил в коробку. — А, точно… Снова он выглядит измученным. Темные круги под глазами. Трехдневная щетина. — Майк. Ты вчера ничего не ел… Я слышала, ты кричал. — А ты плакала, — отбивает он так, словно они спорят о чем-то пустяковом. — Да. Я плакала. Раньше не могла. Сэм смотрит на свои трясущиеся руки. Майкл смотрит на свои отсутствующие пальцы. Он предлагает завести пса. Следующим вечером в их доме появляется тамасканская собака, которая так сильно напоминает им волчонка. Выживание часто зависит от конкретного фокуса: отношений, веры и надежды, балансирующих на грани возможного и невозможного. Или что-то более призрачное, мимолетное: то, как солнце проходит сквозь мутное стекло окна и согревает одеяло, или как их руки соприкасаются, когда они передают тарелку с салатом, или как они вдвоем молчат о чем-то общем, смотря из окна на красный закат. Месяца отсчитываются принятыми таблетками и ростом щенка. Они продолжают спать в одной постели, обзаведясь новыми привычками. Сэм вернулась на скалолазание — и, хотя, ее руки все еще трясутся, — она старается. Она, как и хотела, помогает людям, показывая им как легко вязать узлы. Майкл каждое воскресное утро (в дни, когда особенно хочется покончить с собой) пешком доходит до городского зоопарка и, свернув направо, идет прямо до вольера с волками. Так, он напоминает себе о том, кому обязан своей жизнью. Вечером они ужинают в каком-нибудь кафе, где Сэм заказывает что-то веганское, а Майкл что-то жареное и вредное, такое, что заказал бы Крис или Джош. Про Джоша они думают оба. Они его простили. И даже смогли понять. В конце концов, они есть друг у друга. Сходить с ума вместе лучше, чем делать это в одиночку. Сегодня они даже немного смеялись. Выпили чаю, съели чуть больше, чем обычно. Они сидели друг напротив друга и разговаривали. Их собака лежала между ними. Они оба чувствовали сладостное исступление. Так, на самом деле, ощущалось отступающее горе.