О чужих душах и сказках

Лента памяти — связь души с телом. Поводок из воспоминаний, не дающий ей сорваться и исчезнуть, заставляя до последнего цепляться за оболочку, какой бы неприглядной, изувеченной жизнью та ни была. Таков порядок. Иногда душу держат не только свои поводки — тонкие нити чужой надежды и памяти или собственные неоконченные дела, намертво привязывающие душу к этому миру. Призраки — не работа жнеца, пускай и находятся иногда ученики, те самые, честные и горячие, с косой наголо готовые сверхурочно путаться в чужих поводках, иногда опасных, но все чаще ведущих вникуда. Алан был из таких. Эрик — никогда. Душа в его руках — не призрак. Она медленно растворяется в ладони: теплая, почти горячая, покалывает мелкой колючей дрожью. Эрик чувствует: не успеет. Можно до облупившейся краски у окна и тихого разговора за стеной представить маленькую серую комнату и шагнуть в пустоту — чтобы снова запнуться о порог, про который он вечно забывает, — но Эрик боится, что трепетный живой жар в руках не перенесет такого путешествия, потому идет пешком. — На волю тебе хочется? — хмыкает Эрик, разжимая кулак — она мерцает тусклым белым пламенем. Надо же, поганый был человек — а душа светится как электрическая лампочка. — Я бы, может, и отпустил, но надо тебе хоть чему-то хорошему послужить. Не при жизни, так после нее, что скажешь? Эрик не знает, понимает ли она: слова — уж точно нет, но, может быть, чувствует мысли: страх, почти сверхъестественный ужас перед надзирателем и старшими, скрытый за фальшиво-расслабленными движениями, колючее беспокойство, да что там, тревогу, накрывающую с головой, и что-то нескладное, неуверенно-нежное… неважное. Не сейчас. Душа тускнеет — Эрик не знает, не согласна или растворяется, переходя черту из мира в мир, — но времени думать у него нет, он подносит ладонь ко рту и коротко мажет губами по собственной неприятно соленой от крови коже. Он видел, как демон поглощает душу, только дважды: один вцепился в тело, прогрыз дыру в груди, выломав ребра, кончиками когтей вытащил маленькую мерцающую крошку и проглотил, слизнув с пальцев; второй действовал совсем не так — он долго кружил вокруг жертвы, говорил одуряюще-сладко, пока та не потеряла способность сопротивляться — тогда он наклонился и сцеловал душу с чужих губ, подхватив обмякшее тело. Эрика прошивает мелкой жаркой дрожью — Эрику кажется, он задыхается. Ему горячо, ему сладко-приятно, ему по-хмельному хорошо. Эрик думает, вот она — причина, почему о способности жнеца хранить душу внутри себя в учебниках всегда говорится вскользь: кроме того, что это, по сути своей, бесполезно, — зачем задерживать души в мире людей, когда твоя работа совсем в другом? — это слишком привлекательный эскапизм. Куда лучше спирта из лазарета, тайком спрятанного в рукаве, опиума или морфина. Эрик воображает комнату — теперь даже думать легко и приятно, и нет человека, которого он убил, и нет его жены, так похожей на Алана, и нет еще-не-человека-и-больше-не-жнеца в балахоне гробовщика — есть только тепло в груди, расслабленно стекающее в пальцы, и желтый свет из-под двери, и остывший завтрак на столе, который можно, выйдя в кухню, подогреть, перекинувшись парой слов с запоздавшим со смены диспетчером, и снова — в комнату; кровать, маленькая для двоих, но Алан совсем невысокий и тонкий, а Эрику сегодня несложно потесниться, и прохладный скрипучий пол, и забившийся в угол выцветший от времени коврик, который он стащил из общежития еще в Академии, и Алан, спящий, обняв подушку, — на ней потемневшие пятна крови, они так и не смогли ее отстирать, — и чашка с одиноко утонувшим окурком. Этого хватит. Эрик делает шаг и оказывается дома — всё почти правильно. Постель висит на натянутой наискось веревке — крови теперь почти не видно. Алан спит на голом матраце, сжав в руках скомканное покрывало (странное желание что-то обнимать во сне). Завтрака нет, тарелка чистая. Окурков в чашке теперь трое — один неприлично короткий, с изжеванным фильтром. Эрик, стараясь не разбудить Алана, аккуратно перешагивает порог, и прикрывает дверь, поворачивая торчащий из замка ключ — ему нужно проверить, увидеть, что старая сказка работает — иначе, ему кажется, чувство вины его доест и заставит прийти к надзирателю с повинной. Эрик поправляет на нем свою рубашку, укутывая острые смуглые плечи — Алан хмурится во сне. Алан дышит неровно, с неприятным противным присвистом. Ему больно. Эрик наклоняется и коротко целует его — губы у Алана сухие и шершавые — чувствует, как украденная душа тонкой ниткой жизни стекает в чужое тело. Алан сипло вздыхает и замирает, болезненное выражение лица смазывается. Если это поможет — придется выдумать способ получше… Нет. Он ведь не собирается в самом деле убивать? Или собирается? Чего он точно не станет делать — так это повторять Алану слова жнеца-отступника, затеявшего какую-то странную, непонятную Эрику, и вряд ли станущую понятной Алану игру. Чего он хочет добиться? Посмотреть, сможет ли Алан убить? Так это он отступнику и сейчас ответит: нет. Любит Алан людей, зря конечно, за что их любить? Не за что. Он такой один — десятка стоит, а может и больше… Как там жнец-отступник сказал? Тысячи. Может и её стоит. Если совсем уж ублюдков поискать. Это ничего, это Эрик всегда умел. Алан вздрагивает и, будто бы почувствовав его взгляд, просыпается. Слепо моргает и пытается нашарить очки. Эрик протягивает их с тумбочки. — Грелль рассказал мне, о чем ты его просил. — Я не хочу об этом говорить. — Сейчас? — Вообще не хочу. Они молчат. Алан долго елозит рубашкой по стеклам очков и наконец щурится на него сквозь куцые ресницы. — Как департамент? На месте? Эрик хмыкает: — По тебе скучают. — За два дня? — Алан тоже улыбается. — Ты ведь это врешь? Эрик пожимает плечами, дескать, думай, как знаешь, и Алан хлопает по матрацу: — Иди сюда. — Я грязный. — А я тебе тут вчера все кровью извозил. Хуже уже не будет. Эрик скидывает ботинки и форменный пиджак и ложится рядом — прижимается, чтобы не упасть, неловко обняв его со спины. Они так и замирают, неудобно сцепившись на узкой койке. — Мне приснилось, что ты меня поцеловал, — Алан ерзает и оборачивается, заглядывая ему в лицо: — Черт, ты и правда меня поцеловал! — возмущенно добавляет он. — Допустим. — Ужасно! — Алан со смехом фыркает. — Больше не повторится, — Эрик улыбается. — Нет, — тянет Алан, прихватывая его за воротник. — Повторить все-таки стоит. Теперь — когда я не сплю. Алан укладывает ладони ему на предплечья и наклоняется ближе — коротко стучит друг о друга стекло. Алан хмыкает — и снимает с него очки. Это слишком близко и лично: для жнеца интимнее, чем оказаться полуслепым перед тем, кто держит в руках твои собственные очки, разве что раздеться, — и Алан наверняка это знает. Эрик чувствует себя отвратительно-беззащитным, когда Алан коротко целует его и берет за руки. Ладони у Эрика липкие от плохо смытой крови, и Алан не может этого не замечать, но он ничего не говорит, только мягко водит пальцем по его запястью. От Алана тоже пахнет кровью. — Сейчас мы пойдем в душ, — говорит Алан, голос у него сбивчиво-хриплый. — А потом закроем дверь на ключ… У тебя же есть ключ? — Есть. Алан садится, свесив босые ноги. Зябко поджимает пальцы. — Как ты? — Хочешь донести меня на руках? Эрик невесело хмыкает: — Нет. Боюсь сделать тебе хуже. Тебе сейчас, наверное, вредно перенапрягаться. Алан неопределенно дергает плечами: — Мне лучше. Намного. Как будто там — снова ничего, — он коротко прижимает ладонь к солнечному сплетению и кривовато улыбается: — Может это так и лечится — парой выходных? *** Алан отводит мокрые волосы у него со лба, руки у него почти по-человечески теплые. Он вообще чересчур живой — а может быть, всегда таким был, просто Эрик заметил это только сейчас? Или дело в чужой душе, растворившейся у него под кожей? Сказка работает, понимает Эрик: Алан дышит глубоко и чисто (сбивчиво-быстро, когда Эрик целует его в тонкую шею, между ключиц и под остро-торчащими ребрами), Алан, кажется, сам того не замечает, а может и видит, только боится на что-то надеяться — но он больше не похож на умирающего, и тем более не похож на жнеца, из которого Эрик вынул две пули. Раны затягиваются беззащитно-розовыми кляксами — Эрик трогает их пальцами, и Алан коротко вздыхает, и Эрик выпускает его из рук. — Всё ещё боишься сделать хуже? «Я убил человека, а теперь трогаю тебя этими самыми руками». «Я убил человека, чтобы ты сейчас был рядом со мной». «Я убил человека, и старый гробовщик рассказал мне, как тебя спасти». «Я убил человека». — Да, — говорит Эрик. — Я боюсь тебе навредить. Алан садится и снова двигается ближе — гладит его по щеке, и Эрик потирается о его ладонь. Эрик все еще без очков, и это все еще страшно-близко. — Тогда расслабься. Я сделаю все сам. И Эрик подчиняется. И это похоже на ту густую горячую волну, которую он чувствовал, взяв чужую душу. Это маленькие теплые ладони Алана, и его шершавые горячие губы, и то, как он тихо стонет, уткнувшись Эрику в шею, как целует в плечи, потому что ему не хватает роста дотянуться. Потом Алан поднимается и, смущенно отвернувшись, натягивает брюки. — Хочу воды, — говорит он. — Тебе принести? Эрик кивает, и Алан подхватывает со стола чашку. Эрик смотрит на сочащийся из коридора свет — Алан не закрыл дверь до конца, как будто бы боялся перепутать комнату, возвращаясь, — и думает, как они будут теперь? Он думает о кровати побольше, или второй такой же, чтобы сдвинуть вместе, о том, влезут ли вещи Алана в шкаф — конечно влезут, он не видел на нем ничего, кроме формы, — о том, что им нужен будет еще один стул, о том, где будут расти цветы — потому что как это, чтобы Алан и без цветов, и о том, что скажет об этом всем сам Алан. Его нет добрых десять минут, и Эрик подымается и выходит в коридор — Алан стоит, оперевшись о стену, как будто боится упасть. Эрик молчит: ни «я же говорил», ни «вот видишь». — Все в порядке, — слабо улыбается — и это улыбка странно-радостная — Алан. — Это не так… плохо, как обычно… Просто колет, совсем немного, — он неопределенно мажет пальцами по груди. Эрик помогает ему дойти до кровати и снова ложится рядом. Алан гладит его по волосам. Эрик думает о том, как выбирать жертв.