Любимый немец

      Все покатилось к чертям — уже давно, еще с рождения Теодоры. У девушки никогда не выходило получать то, что ей хочется, просто так: всегда нужно было выгрызать себе место под солнцем зубами и чуть ли не рыть землю ногтями — до боли, до черных ободков, игнорируя грязь и дождь, насмешки и пинки. Но сейчас она была там, где хотела?..       На войне.       Все покатилось к чертям — только сейчас, когда она столкнулась с этим ледяным, пронизывающим до костей взглядом. Будто она перестала быть человеком, личностью, журналисткой. Ее снова оценивали, как товар.       — Теодора Эйвери. США.       — Американка, значит…       Кажется, ее «цена» только что упала в глазах обер-лейтенанта. Жаль. Впрочем, разве ее должно было это волновать?       Журналистка неестественно выпрямила спину и еще выше задрала подбородок, свысока глядя на немца снизу вверх. Нельзя показывать страх. Нельзя…       — Боитесь? — вкрадчиво проговорил Нойманн, едва дотрагиваясь пальцами до лица девушки — холодными, точно мертвыми.       — Вас? — Теодора медленно сглотнула и, заметив появившуюся ухмылку на губах Альберта, добавила: — Нет.       — А зря.       Воспоминания струились сквозь пальцы, точно песок. Сколько времени прошло с той злополучной встречи? Теодора уже не знала. Не хотела знать. Жизнь превратилась не в череду бесконечных испытаний, нет — теперь это была вечная тьма, откуда никогда не выбраться. Вечная тьма, где она, Теодора Анна Эйвери, уже не была собой — никем, комком слипшегося страха.       Девушка только-только успела скрыться в доме, как раздался еще один выстрел — в стену. На лице Нойманна плясала улыбка — хищная, дьявольская. Точно охотник, упустивший одну жертву, но знавший, что в его силках есть еще пара-тройка несчастных.       Мужчина с презрением перевел взгляд на Фридриха и хитро прищурился:       — Солдат, вы ослушались приказа. Опять.       — Н-н-н…       — Избавьте меня от этого, — чеканя каждое слово, проговорил Нойманн. — Вы знаете, что следует за неповиновение. И еще лучше знаете, чего вы добились, препятствуя великой Германской империи.       Дуло пистолета уперлось в лоб Фридриху.       Секунды растянулись в вечность — этого не могло быть, просто не могло. Смятые края юбки выпали из разжавшихся кулачков под звук выстрела. Тело ее друга медленно оседало на траву.       Тогда же погиб и Джон, пытавшийся реанимировать бившегося в конвульсиях — уже — друга. В ушах девушки без конца звучало: «Вас, доктор, вызвали спасать гауптмана, а не эту падаль. Вы с заданием не справились». А она… стояла, не смея пошевелиться, парализованная своим страхом — прибитая к месту насмешливыми пулями бесцветных глаз.       Слез не было — ничего не было. Пустота. Почему она осталась жива — почему она? Тело послушно исполняло приказы. Не смотреть прямо на эту мразь. Не думать. Идти. Сесть в машину. Молчать. Молчать. Молчать.       Молчать.       Машину трясло на дороге — или это Теодору так колотило от недавних событий? Она этого не знала. Вот только в какое-то мгновение, спустя долгую, тягучую темноту, из которой она едва смогла вынырнуть, девушка очутилась в кольце крепких рук Нойманна, шептавшего ей что-то на родном языке.       Слова сливались в непонятное месиво… да и как они могли бы быть понятны, если Теодора не знала немецкий? Внутри проснулось острое сожаление, что когда-то давно она не отвоевала себе право учить этот язык вместе с братом и, поддавшись уговорам матери, остановилась на французском.       Руки Альберта были холодными. Так вот какие руки убийцы? Всегда холодные. Как у мертвеца.       И крепкие — не разжать.       Если сначала девушке показалось, будто бы обер-лейтенант так проявлял заботу, пытался ее защитить — если не от себя, то от нее самой, — то теперь эти руки стали тюрьмой. Коконом, из которого бабочка может выбраться, только переломав себе крылья.       Той ночью она не вернулась к госпоже Ваутерс — и следующей ночью тоже. Она просто не могла… не могла смотреть в глаза Лоуренсу, Томасу, Йоке — никому. Будто она была виновата в смертях друзей… была. Она была виновата.       Быть может, если бы она не дерзила обер-лейтенанту, если бы не начала противиться гауптману — если бы просто не поехала, все сложилось бы иначе. И никто не пострадал бы. Никто.       — Тео?       Девушка не открыла глаз. Призраки ее мучали постоянно, и она не могла даже допустить мысль, что кто-то из еще живых друзей решил прийти к ней — к немцам.       — Тео, очнись, — голос стал требовательнее.       Кожа загорелась под чужими прикосновениями. Если это был призрак, то он был слишком живой…       — Тео!       Девушка открыла глаза. Перед ней появилось обеспокоенное лицо Лоуренса, которое тут же осветилось слабой улыбкой.       — Ты жива! Господь помилуй, хотя бы ты жива!.. Мы с Йоке места себе не находили после новостей о… — мужчина прикрыл глаза. Его рот сжался в тонкую ниточку и задрожал. Но Лоуренс слишком хорошо владел собой и тут же справился с порывом, — о Джоне и Фридрихе. И ни весточки о тебе. Никто не знал. Как будто тебя и не было вовсе!       — Вы с Йоке?..       Пересохшие губы девушки плохо слушались. Воспаленный мозг отказывался обрабатывать информацию, выбирая из потока слов какие-то мелочи.       — Да, Йоке сейчас ждет нас внизу. Я кое-как договорился с охраной, идем же! Наплел им что-то про интервью с герром Нойманном, мол, я журналист, жур-на-лист, напишу про него и прославлю их всех! А они поверили, — нервно хохотнул Лоуренс. — Вставай, идем. Нам пора убираться отсюда…       — Уже уходите?       На пороге комнаты стоял обер-лейтенант.       — Ох… герр Нойманн! Вас-то я и искал, — воскликнул журналист, все еще пытаясь поднять свою подругу с дивана, — я вам задолжал интервью, знаете, не мог пройти мимо такой влиятельной фигуры и… отдать вас Тео, она всего-ничего в журналистике, точно не справится с таким материалом. Пусть идет, куда уж ей…       Лоуренс не заметил, как дуло пистолета уперлось ему в лоб. Только холодное прикосновение металла.       — Не трогать. Мое.       Все повторялось, словно в плохом кино. Теодора не могла кричать, не могла плакать — она не могла шевелиться, скованная по рукам и ногам одним взглядом немца.       — Как скажете, герр Нойманн. Так… начнем наше интервью? — Лоуренс отдернул руки от девушки и судорожно захлопал по карманам в поисках блокнота.       — Нет.       Выстрел.       Тело Лоуренса мягко опустилось на подушки рядом с Теодорой — такое же безмолвное, пустое, как она сама. Струйки крови медленно стекали ему в рот, заливали глаза, кудри, падали на обивку, впиваясь в ноздри запахом железа…       — Herrje! Ich muss die Putzfrau rufen.*       Резкий рывок — девушка ощутила на своей талии стальную хватку рук, леденящих даже сквозь одежду.       — Взгляни в окно, — отрывисто проговорил Альберт, касаясь потрескавшимися губами мочки уха.       За окном несколько солдат избивали Йоке. А Нойманн продолжал что-то шептать — и каждое слово впивалось ей в кожу, проникало еще глубже и застревало: в глотке, в венах, в сердце.       Они звенели в ее голове до сих пор.       — Meine Liebe…       Они бились о стенки черепа, но не могли раствориться.       — Meine Liebe…       Они вставали перед глазами серой пеленой военного неба — серой яростью бесцветных глаз.       — Meine Liebe…       Хотелось закричать, заплакать, зарычать: все, что угодно, лишь бы вырваться из этой клетки. Клетки, которую она помогла построить Нойманну вокруг себя.       Она едва помнила свое имя, свое прошлое — оно отрывочно скользило по векам, заставляя дрожать и подчиняться грубым холодным рукам.       Кукла.       Ни жива, ни мертва — пустая.       — Meine Liebe…       Еще один толчок, и тело опустилось на подушки. Холод отступал — бросив что-то на прощание, Альберт вышел из комнаты.       На столе одиноко валялась сброшенная кобура.       С пистолетом.       Теодора опустила ноги на пол и с трудом поднялась. Тело почти не слушалось, готовое сейчас же упасть и не подняться — никогда. Но если пистолет был заряжен… нужно было потерпеть. Еще немного потерпеть. В последний раз.       Шаги давались с трудом, пол холодил разгоряченные ступни — и это была живительная прохлада.       Перед глазами все расплывалось. Девушка видела только свою цель.       Время замерло, растянулось в вечность. В ней не осталось ничего живого, ничего человеческого — в нем и не было никогда.       Нужно было заканчивать глупую игру, в которой она была лишь марионеткой. И если Нойманн не собирался бросать любимую куклу, то… что ж, пусть кукла бросит своего хозяина.       Нашарив на буковой накладке кнопку, Теодора проверила наличие патронов.       Три.       Впервые на ее лице появился отголосок улыбки. Впервые за последние… дни? Месяцы? Годы?       Дверной замок снова щелкнул, и девушка резко повернулась, прицеливаясь. Войти в эту комнату мог только…       — Положи.       Голос — такой обволакивающий, уверенный, а взгляд… две острые льдинки, готовые ее растерзать — терзающие ее каждую ночь.       Руки задрожали, и пистолет в них заплясал, то и дело опускаясь вниз.       Вместо крика вырвалось сипение — и тишина.       — Место.       Девушка опустила пистолет и сделала шаг вперед. Еще шаг. Еще, еще...       Еще.       — Отдай.       Требовательно вытянутая ладонь и прибивающий к месту взгляд.       Нет.       Она не боится.       Больше не боится.       Пистолет уткнулся в горло мужчине.       — Meine Liebe?..       Выстрел.       Крепко сжатые руки расслабились, едва не выпуская оружие.       — Meine Liebe… — выплюнула Теодора, — ненавижу.       Выстрел в голову. На этот раз — свою.       *Черт возьми! Придется вызвать уборщицу.