Зимовье зверей

             — Ты знаешь, как это закончится.       Лидия вскидывает голову, прислушивается, цепляется за старые, фантомные увечья: за разбитую губу, за синеющую ушибом скулу, за ссадину на ладони — дрожащими руками она тогда тянулась к его ногам, опутывала дикой лозой, больным ростком, неспособная выжить без чужой тени, защиты, поддержки.       И исцелялась под горячими пальцами, скалила слабые клыки в грязную траву, затягивалась колючей пружиной, наполняла горло глубинным рокотом — чтобы после сорваться, расплескать злобу, бежать из других не-его прикосновений и ломать воздух криком.       Она избитая, окровавленная, слабая и больная, она разбрасывает напряжёнными конечностями по сторонам, переполненная звериной силой, она разливается словами, правдой, угрозами, объяснениями.       И становится рядом с ним — тогда её слышат.       — Они никогда не станут нам доверять.       Лидия помнит: холод бетонных стен, дни без солнца, без движения, без будущего, — как ты продержался в этой клетке так долго? как ты смог остаться целым? — озлобленные взгляды, жёсткие слова, гримасы отвращения и ненависти на лицах, и свои жалкие попытки стать частью большого механизма, общей идеи, нового смысла.       Только у неё всё края неровные, шероховатые, обломанные — нет подходящей детали для единой цели.       И Лидия приходит к нему по ночам, садится на грязный пол, спиной прижимаясь к стальным прутьям, и тогда Ниган говорит: честно, долго, без лишних глаз, позволяя хрупким карточным домикам рассыпаться, выстраиваясь заново, высокими баррикадами, с рядами защитных стен.       Он показывает новый мир, с которым Лидия незнакома, и встречает в ответ непонимающий волчий взгляд на круглом девичьем лице.       А неровные шестерёнки стирают острые углы.       — Не важно, что мы сделаем сейчас.       Лидия чувствует внутри него что-то тёмное — глубоко, под кожей, под сталью, под слоем крови и пыли, — что проскальзывает порой сквозь черные прорези его глаз, стекает по нитям колючей проволоки.       Это то, чего боялись люди десяток лет назад, вчера и сегодня, будут бояться завтра и до бесконечности, шепотом произносить его имя, потому как «что-то» — злое, страшное, опасное, измазанное алой пеленой гнева — мне начинает казаться, что я способен практически на всё — до сих пор сидит в нём.       Лидия не слышала о нём раньше — она не слышала вообще ничего, она ворочалась среди тел, задыхалась от трупного смрада, верила лжи и боялась уснуть спиной к той, кого не имеет права назвать матерью.       Для всех остальных он был здесь знаком, предостережением, напоминанием о том, через что пришлось пройти, чтобы оказаться здесь и сейчас — в безопасности, в окружении взаимной заботы, огуречных грядок и детского смеха.       Ниган встречает её злым весельем и тяжёлой усталостью, сверкая тёмной сталью глаз сквозь пожухлую листву виноградных побегов, — он говорит с ней, пока никто не видит; он обучает её, пока никого нет рядом.       Он единственный, кто понимает — Лидия так сильно хочет в это верить, до дрожи в пальцах и ранах на губах, что она слепо тянется к нему, отбрасывает все опасения, все обломки предупреждений.       И застывает в крепких руках глиняной скульптурой.       — Мы можем уйти. Сейчас.       Лидия внимательно смотрит сквозь сухую зелень в ответ — девочка-волчонок, разбитая и изувеченная, сонная, больная снаружи и изнутри       цепляется взглядом за каждый изгиб его спокойного лица       и кивает серьёзно, резко, прямо, сжимая зубами неозвученные слова, а пальцами его нож: добротный, крепкий, с длинным острым клинком — и мелко вздрагивает, представляя, как тусклая сталь входит в человеческое горло.       Ниган читает её взгляд без труда, дёргает уголком губ, и в узкой прорези его насмешливого рта Лидия видит блеснувшие опасно клыки — она в ответ неловко обнажает свои и рывком вытягивает себя через массивный забор – только мелькает хвостом недосказанность, но какое теперь ей дело до правил того мира, в котором она никогда не стала бы своей?       Их опутывает ночным лесом: настоящим, живым, свежим, с воздухом столь отличным от металлического запаха убежища, что от неожиданности кружится голова — Лидия не готова поверить, она оборачивает, дышит мелко и часто, вибрирует тонкой паутиной, шагает второй тенью мужчины впереди себя, не чувствуя собственной кожи, одежды, свободы.       – Неужели, мы правда?.. – задушенным шёпотом спрашивает она у темного воздуха.       Но отвечает ей Ниган.       Улыбкой.       Деревья в свете луны кажутся совсем другими, чернильными тенями с отблеском серебра в листве, и с каждым неуверенным шагом начинают меняться — теперь Лидия видит колючие ветви елей, резные листья клёнов, и замечает под ногами россыпь кедровых шишек.       Тогда приходит осознание.       И страх.       Ниган хмуро скользит стеклянным отблеском внимательного взгляда по всему пространству, затягивает рваные раны, крест-накрест сшивается колючей проволокой, заново наполняется собственным естеством — большой и страшный, словно и не было этой клетки, одиночества и попыток вырвать его когти вместе с пальцами, вместе с памятью о человеке, на которого боялись даже смотреть.       Тогда она пугается по-настоящему, чувствуя темноту силуэта перед собой, его острый оскал, его страшную вседозволенность свободного зверя.       а затем он поворачивается к ней.       и подмигивает так же легко и мягко, словно над ними сейчас и не ночное небо вовсе, разливается чернилами — а рваные лоскутки цветастых простыней.       Его обнажившиеся острые края сглаживают, обрастают людским обликом, выравниваются.       Они разводят костер, в предрассветном тумане скрывая дым, пряча огонь за широкими листьями папоротника; оставляют только себе понятные отметины на деревьях, подсказывая направление движения и месторасположение безопасных мест — они про себя зовут их норами: в сплетении корней, в природных углублениях, в заброшенных зданиях, в поржавевших автомобильных салонах.       Там можно затихнуть, переждать, застыть в общем моменте.       У Лидии на бёдрах синяки и ссадины — следы от незамеченных выбоин под ногами, испачканных скользким речным илом камней на крутых склонах, жёсткой древесной коры       и жадных мужских пальцев.       Ниган изголодавшийся, тянется к бледным девичьим щиколоткам, впивается в ракушки-косточки на острых коленках, заглушает рваный скулеж умелыми губами — Quod non licet, acrius urit — так было всегда.       Она сама пришла к нему, скользнула ивовой ветвью, впечаталась обжигающим ртом куда-то в шею — жёстком скорее хищным, нежели чувственным.       Да там и осталась, в змеином кольце рук.       Таких как Ниган — дразнить не стоит.       У Лидии взгляд одичалый, напряженный, бегающий, с отражением огненных всполохов чужого кострища.       Она знает, что они на самом деле ищут дом.       У Нигана глаза живые, гордые, мрачные, с призраками прожитой жизни в тягучей темноте зрачков.       Ему теперь тесно даже в лесу.       И они идут дальше.