Невыспавшийся немец — зло

Вильгельма выдёргивают из сна безжалостно, бешено визжа на ухо и не щадя изнеженный слух Твангсте. Was für...? Калининград жалобно стонет, силясь открыть глаза. Телефон, лежащий рядом, на мгновение замолк — но лишь чтобы взреветь с новой силой, окончательно разозлив довольно терпеливого Вильгельма. — Was?! — злобно пыхтит он в трубку, пытаясь разлепить тяжеленные веки. Всё недовольство от прерванного сна обратилось на того, кто его, собственно, и прервал: — Wenn es etwas Unwichtiges ist, schwöre ich, dass ich dich töten und im Hof ​​begraben werde! Хриплое шипение невыспавшегося немца безусловно звучало угрожающе. По ту сторону экрана некоторое время потрясённо молчали, пока Волгоград, — а это был именно он, — не заржал: — Господи, Виль!... — пробормотал Гриша, прерываясь на смешки. — Не знал, что с утра ты такой злой. — Пять часов утра, Gregor... — медленно, пытаясь воссоздать в памяти русский язык, пробормотал Вильгельм, потихоньку успокаиваясь. За резкий выпад в сторону Гриши становилось совестно, но и раздражение не утихало: зачем так рано его будить? — Извини. Я взял самый ранний рейс, надеялся тебя удивить, — с раскаянием в голосе сказал Волгоград. — Ликуй, ты правда меня удивил, — фыркает Вильгельм, потирая глаза. Он вылез из постели, раскрыв шторы и наслаждаясь летним, утренним солнцем. Словно кот, умиротворённый теплом, он лениво спросил: — Зачем так спешил? — Мы не виделись целых две недели, я скучал, — словно самую очевидную на свете вещь выдал Волжский, а затем нетерпеливо спросил: — Ну так впустишь? — А...? — растерялся Вильгельм. — Я у твоей двери стою, — вновь испустил смешок. — Кажется, ты был слишком злым, чтобы меня услышать. — Ох, Meine Schuld, — извинился Твангсте, надел тапочки и, вздрогнув от холодка, прошедшего по тёплой коже, направился к входу. — Ничего, Виль, я жду, — добродушно отмахивается Гриша и бросает трубку. Он тоже выглядел с утра немного растрёпанным: волосы чуть выбились из укладки, а вид слегка неряшливый. За спиной был лёгкий рюкзак с разными мелочами (самое необходимое уже было в квартире Вильгельма, которую он буквально заставил своими вещами), а в руках — коробка любимых вилиных конфет. Не успевает Твангсте поздороваться, как его тут же загребают в медвежьи объятия и до-о-олго не выпускают, целуя то лоб, то макушку, то нос. Твангсте оставалось лишь покорно утопать в этой нежности, наслаждаясь любовью Волгограда. Вот такой Вильгельм — с неуложенными с утра волосами, сонными глазами, в широкой футболке и шортах, — ощущался по-домашнему уютно. Его хотелось любить-целовать-обнимать, чем Волжский, собственно, и занимался. — Ну всё, Gregor, задушишь же, — беззлобно смеётся Вильгельм и в ответ целует Волгоград в щёку, а когда тот жадно тянется к губам — неодобрительно накрывает его рот ладонью. — Мне умыться и зубы почистить надо, verboten. Гриша разочарованно стонет, но покорно отстраняется, взамен протягивая Калининграду сладости. — Твои любимые, — он вновь целует его в светлую макушку и мягко подталкивает в квартиру. — Давай, мне не терпится по-настоящему тебя поцеловать. От его откровенно нуждающегося тона Вильгельм фыркает, но беспрекословно направляется в ванную. В груди становится по-настоящему тепло: чужая любовь мягко обволакивает сердце, придавая ему сил и желания двигаться дальше. Волгоградская любовь лечит. *** Вильгельм затем обязательно поноет, жалуясь на возмутительно короткий сон, и Гриша предложит продолжить его вместе, — он тоже не выспался. Твангсте честно попытается заснуть, бесхитростно обнимая Волжского, а соскучившийся Волгоград начнёт приставать: ненавязчиво, но нежно поцелует Вильгельма, беззастенчиво лапая его сквозь пижамные шорты и футболку. А Вильгельм, кем бы его не считали, никогда не отказывался от ласк; поэтому лишь настойчивее поцеловал Гришу в ответ, быстренько взобравшись на него сверху. А что было дальше — история умалчивает.