Некуда бежать

Ты беги, не беги - бесполезно Где-то там и твоя половинка живет Все окажется как в старой песне Снова нас догонит любовь и на куски разорвет

— Я тебя помню. Именно эта абсолютно обыкновенная фраза, не вызывающая никаких ужасающих ассоциаций ни у одного нормального человека — точнее, ни у одного человека, лишенного памяти о прошлой жизни — заставляет Сережу застыть однажды посреди университетского коридора, залитого утренним светом, и совершенно лишиться дара речи. "Помнит. Он меня помнит. Он не может меня помнить", только и крутится в Сережиной голове, пока Мишель — Господи, это же действительно Мишель? — смотрит на него как на идиота, сконфуженно нахмурив брови, поправляет лямку рюкзака, закинутого на одно плечо. — Мише…, — Сережа пораженный встречей, вовремя затыкает себе рот, не успевая закончить фразу, использовать обращение, которого этот Миша может и не знать. Не помнить. Он помнит? — Миша, да, — кивают в ответ. Сережа смотрит на протянутую для рукопожатия ладонь слишком долго по меркам приличия. Тянется навстречу, но коснуться так страшно, будто только тронь и Мишель растворится, снова станет призраком прошлого. — Сережа же? — спрашивает Миша осторожно, улыбаясь одним уголком губ. Улыбка эта настолько родная, привычная, своя, что невольно щемит сердце. Сережа тяжело сглатывает и прежде, чем он успевает задать вполне очевидные вопросы, Миша продолжает: — На свадьбе лет десять назад виделись, я тогда совсем мелкий был. По глазам тебя узнал. Сережа выдыхает. Жмет руку, бегло копаясь в воспоминаниях десятилетней давности и пытаясь скрыть дрожь — от такого невинного жеста, от секундного касания ладоней, тело словно наэлектризовано. Вспоминается вдруг жаркое лето, пышная свадьба отца всего через два года после смерти матери. Как Матвей просил — да приказал, по сути — присмотреть за младшими. За шестилетним Полей, бесконечно рыдающим, потому что "папа женится на какой-то чужой тетке". За прочими детьми на свадьбе — будто Сереже заняться было нечем, кроме как бегать вокруг всякой мелочи и смотреть, чтобы никто из них не убился. Мелочь, к тому же, оказалась гиперактивной. С веснушчатым лицом и рыжеватыми в свете солнца волосами. Сережа помнит: пацан таскал для Поли сладкое со столов, печенье — бантики в сахарной пудре, а ведь нельзя было. И еще помнит глаза, тогда показавшиеся до мурашек, до ужаса знакомыми. Теперь все обретает смысл. Ничего ему не показалось, Сережа уверен: эти глаза он сможет отличить среди сотен других. Он помнит Мишу тоже. И насколько проще сложилось бы их теперешнее знакомство, если бы та самая свадьба была единственным о нем воспоминанием. — Эй, ты в порядке? — интересуется новый, взрослый Миша из настоящего, обеспокоенно заглядывая в глаза. — В полном, — отвечает Сережа с улыбкой. Сережа врет. Паша сказал бы даже, что Сережа "пиздит как дышит". Он не в порядке, вообще не в порядке. Ему теперь совсем некуда бежать. Он плохо помнит упомянутую Мишей свадьбу — слишком много стресса, негативных эмоций, да простой человеческой боли. Сережа тогда скорбел по маме, пытался понять, как справиться с неугомонным Полей, наотрез отказавшимся признавать матерью новую жену отца. Не знал, куда деваться из дома самому, когда старшие — Матвей, Лиза и Катя благополучно свалили с жилплощади — кто замуж, кто в учебу — бросив на Сережу опеку над Полей и оставшимися мелкими. Старшие классы школы давили приближающимся поступлением и бесконечными угрозами от учителей в стиле "дворником станешь". Типа дворники этому миру не нужны. Матвей, сам, между прочим, недоучившийся, бесконечно нудил и раздражал лекциями на тему "без бумажки ты букашка", напоминал о важности выбора профессии еженедельно, если не ежедневно. Словом, мозг долбили основательно. Вокруг Сережи и внутри его семьи творилась постоянная неразбериха, совершенный хаос. И то самое лето в Хомутце, когда — как оказалось — они с Мишелем увиделись впервые за двести лет, Сережа благополучно проворонил. Что к лучшему: помнить Мишу ребенком не хотелось вовсе, только вины бы добавило, а Сережа и так в ней по шею увяз. Вину перед Мишелем, свою за него ответственность Сережа чувствовал с шестнадцати, с того самого дня рождения, с того утра, когда проснулся, приобретя за ночь набор совершенно новых, словно бы чужих воспоминаний. Слишком горьких, слишком ужасных и запутанных даже для окрепшего разума, что уж говорить о наивном мальчишке. А Сережа был именно таким. Он с раннего детства верил во все эти невероятные истории о прошлых жизнях, о родственных душах, и даже представлял, как здорово было бы проснуться однажды, вспомнив свое прошлое и кого-то особенного в нем, кого положено было найти и поцеловать, разбудив их память о себе. Красиво, романтично, как в сказке. Магия-колдовство, в общем. Открыв глаза утром в тот самый день рождения и горько завыв в подушку от боли, Сережа несколько сменил взгляды. Если и была во всем этом какая-то магия, то стопроцентно черная. Настоящее проклятие, снять которое невозможно. Из вариантов только: мучиться самому или поделиться с другим. Сережа делиться не хотел. Он теперь уже и не вспомнит, какие воспоминания пришли первыми, не сможет выделить что-то, кроме особенно остро зацепивших моментов. За последние восемь лет память о прошлой жизни в основе своей стала… привычной? Ничем не значительнее тех же воспоминаний из детства. Терялись детали, стирались имена и даты, путалась очередность. Да, были вещи, которые потрясли и задели больше прочего. Например странное, жутко неправильное ощущение потери контакта с собственным телом, которое пришлось испытать в то утро. Не доставало роста, мышечной массы. Руки, на которые Сережа пялился в исступлении, смотрелись по сравнению с теми, прошлыми, словно тонкие палочки. Во сне он был взрослым мужчиной, а, проснувшись, из зеркала испуганно смотрел на себя глазами подростка. Узнаваемо, но все иначе. Кошмар, одним словом. Страшно было заглядывать в глаза Поле — семилетнему ребенку — когда Сережа точно знал и помнил, какими эти глаза будут, стукни Поле пятнадцать, двадцать лет. Какими они были тусклыми и стеклянными у мертвого Поли, с телом которого ему едва позволили проститься. Сложно забыть, как подступала к горлу тошнота, когда мелкий Поля носился по квартире с игрушечным пистолетом, создавая звуковые эффекты стрельбы. Стишки про "пиф-паф, ой-ей-ей" вообще были запрещены в их квартире. Никаких умирающих зайчиков. Сереже и умирающих мишек хватало. Одного конкретного в особенности. Стыдно признаваться и звучит почти аморально, но в то утро Сережа рыдал до икоты именно потому, что потерял его, Мишеля. Стоило бы плакать о Поле, о смерти матери, которую он теперь, технически, пережил дважды, да много о чем. Но Мишель был важнее всего, больнее всего, роднее тоже. И воспоминания о нем казались в тысячу раз ярче, четче, живее. Мишель был центральной фигурой, главным героем, точкой фокуса Сережиного внутреннего взгляда. Стоило закрыть глаза и вот он, рядом. Заливается смехом в гостиной Рылеева, полулежит на скамейке в Сережином доме в Василькове, перелистывая бумаги. Качает на руках Сережиных детей. Командует своей ротой. Тащит Полю на улицу в Рождество, колядовать, совсем не по-офицерски. Вот лето. Мишель, весь покрытый веснушками, голышом ныряет в едва теплую воду, тянет к Сереже руки, зовет с собой. Вот он настойчиво кивает в полутемной хате, выслушивая Пестелевские планы, вот пристыженно отводит взгляд, стоит Сереже эти самые планы оспорить. Осень. Двухнедельная Мишина самоволка, когда они из постели выбирались с трудом, не могли оторваться друг от друга ни на секунду. Миша стонущий его имя, руками вцепившись в ткань подушки над своей головой. Миша, опускающийся перед ним на колени, встречающий Сережин взгляд абсолютно темными, почти черными глазами. Миша, мерно двигающийся над ним, раскачивающийся, словно на волнах, запрокинув голову в немом крике. В каждом уголке его памяти, в каждом яркой вспышке воспоминаний. Кругом один Миша, Миша, Миша. Мишель. Покрасневшими, влажными глазами, глядящий на него в последний раз, прежде, чем на голову накинут мешок, а вокруг шеи обовьется веревка. И тело, еще минуту назад бывшее Мишелем, раскачивающиеся в петле над Сережиной головой, стоило глянуть вверх после падения с виселицы. Последнее Сережа видел в своих снах гораздо чаще, чем хотелось бы. Хотелось бы — никогда, но Сережиной памяти на желания его было кристаллически п… плевать. Он просыпался с криком, в холодном поту, как в то первое утро, горько плакал, кусая подушку, заглушая горестный вой. И твердо знал — как бы там ни было, смерть Мишеля его вина, а значит: ни в коем случае нельзя допустить подобного снова. Но если уж отказался встретиться лицом к лицу со своей виной, какие есть варианты? Очевидно. Бежать в обратном от нее направлении. Сережа бежал со всех ног. Клятвенно себе пообещав никогда с Мишелем не пересекаться, никогда его не искать, и, даже если судьба их столкнет: никогда, ни при каких условиях не целовать его в губы. По такому поводу он даже готов был наступить на горло собственной гордости и, будучи принятым в СПбГУ — главное, что подальше от дома — через не хочу, позорно выпросил у отца использовать связи, чтобы пробить всех возможных Михаилов первого курса. Не найдя ни единой зацепки, ни малейшего повода для волнения, Сережа готов был влиться в студенческий коллектив. Не учел он лишь одного: пробивать стоило не только Мишу, и не только первый курс. Весь Сережин мир перевернулся с ног на голову, стоило ему попасть на пьяную студенческую вечеринку по случаю Нового года и буквально наткнуться в шумной толпе на старого, очень старого знакомого. Сергей Трубецкой собственной персоной брезгливо тряхнул запястьем, смахивая капли неизвестного алкоголя, пролитого из-за их с Сережей столкновения. С досадой осмотрел промокшую, явно дорогую, рубашку, поднял разочарованный взгляд и собирался что-то сказать, когда сзади на него навалились двое. — Серый, мы уже собирались в розыск подавать, — перекрикивая музыку забасил… Паша Пестель? — Тебя, блядь, что ни позови потусить, то потеряешься в толпе, то вообще не придешь нихуя. Вот что с тобой таким делать? Широко размахнувшись, он закинул руку Трубецкому на плечи, как-то панибратски потрепал по длинным волосам, заставляя снова пролить алкоголь и тихо выругаться. — Да ладно тебе, Паша, — засмеялся, прижавшийся к Трубецкому с другого бока… Кондратий? И, хитро сощурившись, продолжил. — Главное, что в этот раз пришел, в кои то веки. И не один, как я погляжу? Заревную ведь. Он окинул Сережу изучающим взглядом, в котором — Сережа был почти уверен: не показалось — мелькнула доля узнавания. Сам же Сережа, потрясенно застывший, пытающийся разобрать сказанное за музыкой и оглушающим шумом крови в ушах, едва ли нашел тогда, что ответить. — Мы не вместе, — криво усмехнулся Трубецкой. — У нас тут ДТП произошло, есть пострадавшие, — жестом указал он на свою рубашку. — О, ну за такие нарушения штрафной положен, — с наигранной строгостью заявил Паша, скрещивая руки на груди. — Тебя как звать, злостный нарушитель? Так и завертелось. Пьянки на квартире у Трубецкого, походы в кино и клубы по выходным, совместная зубрежка, митинги в острых политических ситуациях, философские кухонные разговоры до утра. Сережа смотрел на своих друзей, молодых — моложе, чем в прошлой жизни — беззаботных идиотов, и думал лишь о том, как счастлив обрести их снова. Наивно было полагать, что судьба, так ловко столкнувшая всю их компанию, не удосужилась бы найти Мишеля тоже. И она находит. Пять лет спустя. Вот этим радостным "я тебя помню" у лестницы в коридоре универа, и хитрым Пашиным "что тебе за Мишель вечно написывает? познакомишь с подружкой?" сказанным из-за плеча неделей позже. Сережа, решив: сгорел сарай — гори и хата, уверенно отвечает: — Без проблем, Паш. Сконфуженную Пашину рожу при его первом взгляде на "подружку" и гогот остальных Сережа снимает на видео, а после весь вечер обещает, что нет, он не собирается постить компромат в инстаграме: перед кем надо Паша и без того опозорился. Миша тушуется, стоит Сереже пояснить ситуацию и горя щеками признать, как именно тот подписан в списке его контактов. Ответом на немного постыдное, неловкое откровение служит улыбка и смущенное Мишино: — Ну ты даешь. Меня так больше никто не зовет. Тише, хочется сказать Сереже, сглазишь. Но поздно. Обращение, которое он эгоистично хотел застолбить, сделать для себя уникальным, закрепляется за Мишелем начиная с этого вечера, и, наверное, навсегда. Примерно так же, как сам Миша закрепляется в их компании, становится неотъемлемой частью, окончательно отрезая для Сережи любые пути к отступлению. Ему некуда бежать от Мишеля. Но, может быть, именно поэтому он теперь бежит за ним, вместе с ним по темным питерским улицам, перепрыгивая лужи, пытаясь скрыться от солдат росгвардии. Мишель ныряет в арку двора, хватает Сережу за руку, тянет так, что сложно не завалиться от резкого маневра. Еще через несколько широких шагов Сережа спиной ударяется о кирпичную стену, к которой Миша его толкнул. Ударяется сильно — дух выбивает из легких. В голове пульсирует, и Сережа теперь не знает, от быстрого ли это бега, от нервов, от адреналина. Или от того, как крепко Миша сжимает его руку, от того как тяжело вздымается Мишина грудь, пока он загнанно дышит, пытаясь прийти в себя. От того, как Миша запрокидывает голову, беззвучно посмеиваясь и обнажая тонкую шею, как ходит под тонкой кожей кадык, когда он тяжело сглатывает. Сережа жмурится с силой, отгоняя от себя видения, в которых он прижимается к этому кадыку, этой шее губами, оставляя яркие синюшные отметины. Нельзя, напоминает он себе, загубишь. Где-то за аркой слышен грохот нескольких пар ног в тяжелых бутсах, бряцанье щитов, но все стихает еще через несколько секунд. — Серж, — тихо шепчет Миша, поглаживая его запястье большим пальцем. — Ушли. Сережа дергается словно от удара током, открывает глаза, смотрит на Мишу, не пытаясь скрыть собственный страх. Да и зачем, Миша наверняка спишет все на… — Нет, правда ушли, не очкуй. Именно. Он отпускает Сережину руку, хлопает по карманам джинсовки в поисках сигарет, улыбается находке, беспечный, не представляющий даже, насколько тревожно колотиться сейчас Сережино сердце вовсе не из-за побега с площади. — Как ты меня назвал? — выпаливает Сережа прежде, чем успевает себя остановить. — А? — переспрашивает Миша, протягивая открытую пачку. Сережа отрицательно мотает головой. Громко щелкнув зажигалкой в тишине арки, Миша пожимает плечами: — Серж. Сам знаешь, мне на французском иногда проще, чем по-нашенски, а там ты… — Серж, — кивает Сережа. — Но я не буду, если тебе не нравится, могу хоть Сергеем Ивановичем называть, — смеется Миша, пытаясь разрядить обстановку и не зная, что лишь накаляет ее сильнее. — Да нет, все окей, — улыбается Сережа, пряча вдруг похолодевшие руки в карманы пальто. — Просто, ты говоришь так впервые. Этот ты. Из новой жизни. — Все бывает в первый раз, — выдыхает Миша вместе с дымом. И оказывается до жуткого прав. В этот вечер они двое словно ломают плотину, разрешая их знакомству вылиться в тысячу маленьких первых разов, от которых Сережа, кажется, сходит с ума. После смерти матери отец оплачивал для него сеансы психотерапии, из которых Сережа вынес: когда теряешь родного человека, самое страшное — справиться со всем, что происходит в твоей жизни без них впервые. Первое Полино "хочу к маме", когда требование его исполнить невозможно, первый мамин день рождения, первая отметка, о которой ей не расскажешь, первый завтрак приготовленный им самим, не мамиными руками, первый снег, который она уже не увидит, первый семейный ужин без нее за столом. Любая мелочь в такие моменты бьет по нервам, ранит в самое нутро. Сережа сейчас вовсе не теряет Мишу, скорее обретает заново, но принцип отчего-то работает и здесь. Первая Мишино "mon âme", обращенное к Сереже невзначай, в шутку, выбивающее почву из-под ног. Первое их объятие, Миша, лицом зарывшийся в ворот Сережиного пальто, прижавшийся всем телом, вызывающий мучительное желание коснуться губами его щеки по привычке. Первое Мишино "не так сильно, задушишь же", заставляющее Сережу похолодеть от страха. Первое внезапно оброненное "помнишь?", от которого физически дергает. Первый митинг, на который Миша его не зовет и оказывается заперт на ночь в кутузке. Присылает радостное — вот же дурилка картонная — фото из автозака, потрепанный, но вроде живой и невредимый. Сережа обрывает телефон Трубецкого, не желая — ага, сейчас — звонить отцу, просит сделать с этим что-нибудь. Трубецкой цокает языком, вздыхает что-то там про собственную не оцененную доброту, цитируя древний мем с котом, тянет этого самого кота за яйца. Пока Сережа не перепроверяет присланное Мишей фото для верности и не уточняет: — Кондратия тоже замели. Трубецкой решает вопрос за несколько часов. Миша оказывается на пороге Сережиной квартиры еще через минут сорок, стучит зубами, кусает синие губы — ноябрь выдался особенно холодным и он совсем продрог в участке. Не Петропавловская, конечно, но тоже не топят. Сережа кутает его в теплый плед, варит какао, заставляет опустить окоченевшие ноги — кто носит кеды в ноябре? — в горячую воду. И бесконечно вспоминает, как отогревал Мишеля двести лет назад, когда он по холоду примчался в Любар, обгоняя жандармов. Чуть позже, во время первой совместной попойки, Миша словно бы задается целью вычеркнуть из Сережиного бинго триггеров как можно больше квадратов. Начиная с бодрого: — Ебаная сессия! Честное слово, проще щас бухнуть и с балкона выйти. Не совсем "выпить шампанского и застрелиться", но достаточно близко, чтобы Сережины пальцы на гитарном грифе дрогнули, безобразно смазывая аккорд "Прогулок по воде" в начале второго куплета. Продолжает Миша внезапным желанием продемонстрировать окружающим фокус с бокалом. Фантастический в своей оригинальности и вторичности одновременно. Кондратий с Трубецким заметно напрягаются, обеспокоенно переглянувшись, и Сережа ставит очередную вымышленную галочку в ментальном списке причин верить, что эти двое прошлое помнят тоже, но зачем-то отмалчиваются. От пугающей мысли его отвлекает Паша Пестель, тут же включившийся в игру, пытающийся разгадать головоломку с перевернутым бокалом и злополучным блюдцем. Сережа смотрит на него наверняка совершенно офигевшими глазами и минуты две решает, стоит ли самому выдать, что точно знает разгадку. По итогу признается, конечно, и, под общие неуверенные аплодисменты, словно бы невзначай интересуется у Миши, театрально-наигранно надувшего губы в глубокой досаде: — Тебя кто научил? — Да хрен его знает, я уже и не помню, — отмахивается Миша со смешком, и тут же переключается. Сам Сережа думает о проклятом бокале, и не менее проклятом блюдце до конца вечера. Заканчивается вся эта вакханалия первым задушевным разговором на кухне в три утра, в котором Миша, наконец-то, выступает как свой, железно принятый в их круг человек, заслуживающий доверия. Где-то посреди философских рассуждений на такие важные темы как: безответная любовь, несправедливость гос системы, заметно упавшее качество и непропорциональный рост цен на сигареты, рейтинг лучших в мире настолок, и плюсы-минусы обрезания, всплывает вопрос религии, загробной жизни и страха смерти. Миша агностик, он не то, что в бога, он в судьбу и случай верит с трудом, родственные души в его понимании отходят к МК-ультра, гомеопатии и теориям всемирного заговора. Сереже от такого его признания становится с одной стороны как-то спокойнее, теплее что ли — Мишино неверие должно обеспечивать сомнительную, но безопасность, родственную душу в Сереже он точно искать не станет. С другой стороны: если Миша считает сам концепт полным бредом, что должно его останавливать от необдуманных поцелуев? Тревожно. Да к тому же, просто обидно выходит. Сережа носится со своими чувствами, своими воспоминаниями с шестнадцати лет, а для Мишеля все это — пустой звук. Они говорят о чем-то еще, и Сережа признается: он не знает, во что теперь верит — в прошлой жизни знал, но об этом ведь не расскажешь. Не смотря на то, что Кондратий с Трубецким вызывают у него все больше подозрений и могли бы понять намек, может быть? Доходят до обсуждения достойных способов умереть. — Вот если, скажем, во время митинга черепушку проломят, это красиво? По-геройски? Или тупое говно тупого говна? — размышляет Паша, стряхивая пепел с сигареты. Миша устало трет глаза, смотрит в потолок, качаясь на стуле — Сереже хочется его остановить. Щас вот на спину завалишься и головой об угол стола, хочется сказать ему, действительно дебильная будет смерть. Но Сережа сдерживается, только незаметно, молча подсаживается так, чтобы в крайнем случае уберечь Мишеля от падения. — Да херня, — жмет плечами Мишель. — Че так рано дохнуть то, чего ради? Мы ж нифига не успеем тут поменять. Не, я молодой, мне бы еще пожить. Сережа болезненно жмурится и, тут же увидев под веками Мишелево тело, висящее над ним в петле, часто моргает, стараясь прогнать воспоминание. — А я так скажу, — пускается в почти что поэтические рассуждения Кондратий. Сережа тихо опускает руку на спинку Мишиного стула, останавливая его раскачивание, и оставляет ладонь там же, совсем рядом с шеей. Чтобы чувствовать исходящее от Мишеля тепло, чтобы, пальцами задевая кожу, ощущать чужое движение, чтобы сердце в собственной груди забилось ровнее. В феврале Миша совершает первый свой переезд. К Паше. Ютясь в общаге больше полугода, Миша на условия особо не жалуется, пока Паша, в рекордные сроки ставший для Мишеля верным другом — будто Сереже назло — не предлагает съехать к нему, мол, у него и так и так комната пустует, а вдвоем будет веселее. Сережа представлять боится, какое веселье Паша имеет в виду. Он тайно дуется на обоих с неделю, пока не признает, наконец: Миша, не спешащий по вечерам в общагу, всегда способный рассчитывать на компанию надежного друга, выглядит гораздо более свободным и счастливым. Принимает Сережа и тот факт, что Миша теперь с завидной периодичностью подъезжает к универу на Пашином мотоцикле, крепко обхватив этого самого Пашу за пояс. И их локальные, никому больше не понятные шутки. И свою идиотскую, жгучую ревность. А чего он, собственно, хотел? Сам не ам, другим не дам? Миша волен выбирать, кого впускать в свою жизнь, даже если выбирает он Пашу. Тем более, что Пашу он и двести лет назад понимал лучше, чем Сережа сумеет понять спустя тысячу. Сереже нужно бы смириться: он сам заведомо отказался от Миши, сам поклялся себе, что не допустит между ними ничего, кроме по-настоящему искренней, по-настоящему близкой дружбы. Мишель ему не принадлежит, и в этой жизни никаких обязательств друг перед другом они не имеют. Смириться у Сережи почти получается. До очередного первого раза Миши, того самого, о котором Сереже знать не хочется абсолютно ничего. Но узнать приходится. Паша громко и торжественно объявляет панихиду по девственности Мишеля на одном из их сборищ, толкает настоящую траурную речь типа "помним, но не любим и не скорбим", и вообще давно, мол, пора было. Заканчивает этот цирк тостом за упокой, все пьют, все смеются, всем весело. Сережа пьет тоже, но не без настойчивого желания поперхнуться насмерть. Мишель с обалдевшей, смущенной улыбкой неверяще качает головой, и по глазам его читается: "какой мудак". Он заметно краснеет, уши наверняка горят. Паша обнимает его за шею одной рукой, треплет волосы. — Все, Мишель, — вздохнув, заверяет он, — ты теперь мужчина. — Твоя мать и я очень тобой гордимся, — посмеивается Трубецкой, притягивая к себе вышеупомянутую "мать" — Кондратия. Сереже хочется, чтобы их смех прекратился сейчас же — ему кажется, будто все они смеются над ним. Хочется, чтобы Паша перестал бестактно расспрашивать Мишеля о деталях, ухмыляясь в лицо Сереже так, словно делает это намеренно, словно специально хочет задеть за живое. Сереже хочется не испытывать оглушающей, давящей боли, ослепляющей злости, вместо положенной радости за друга. Ему хочется никогда не знать имени. Ее имени. Но он — и снова спасибо, Паша, — теперь знает. Катя Бороздина. Ох, ирония, беспощадная ты сука. И ведь могла бы эта Катя оказаться тезкой-однофамилицей, но Сережа не верит в такие совпадения. А если бы и верил, одного взгляда на ее инстаграм хватило бы, чтобы знать наверняка: не тезка, не однофамилица. Она. Та самая Катя, которая в прошлой жизни вполне могла отобрать его Мишеля навечно, но не вышло. Та самая, из-за которой Сереже пришлось строчить множество ходатайственных писем, через посредника умоляя родителей Мишеля дать согласие и благословение на брак молодых. Сережа восхищался в этих письмах Мишиной ранней зрелостью, без конца расписывал все его достоинства. С последним, возможно, чересчур перестарался. Как чувств собственных не выдал — та еще загадка. С другой стороны: может, и выдал, ведь почему-то же вся их затея по итогу провалилась. Сережа помнит, как после он обнимал и успокаивал безутешного Мишеля, как обещал, что обязательно найдется кто-то лучше, кто-то более подходящий. Все это, конечно, до признания, на которое Миша решился с большим трудом. Глотая слезы и заливаясь густым румянцем жгучего стыда, он честно рассказал, что хотел поскорее жениться на ком угодно — да на первой встречной — лишь бы забыть свои "греховные" чувства к Сереже. Использовал девчонку, в общем. Но сейчас то совсем другое дело, верно? — Ты знаешь, мне, если честно, не особо понравилось, — откровенничает Мишель позже, стоит им остаться наедине. — Я вообще все иначе представлял. Он затягивается сигаретой: маленький красный огонек в черноте неосвещенного балкона вспыхивает на секунду чуть ярче и снова тускнеет. — Даже человека другого хотел, по правде говоря, — Миша смотрит на него с какой-то жуткой, до мурашек пробирающей тоской в глазах, качает головой, словно пытаясь отогнать непрошенную грусть. Сережа ежится: то ли от взгляда этого, то ли от услышанного, то ли от проникающего в открытое окно мартовского ветра. На балконе холодно, на кой черт они только сюда выперлись? Трубецкой ведь разрешил курить в квартире. Но Сережа оправдание нужно было, от смеха куда-то сбежать, от Мишиных рассказов. Вот он и ляпнул, что курить пойдет, и только позже понял, как тупо прокололся — он ведь не курит. Разве что иногда, когда выпьет. Мишель перешагнул высокий балконный порожек секунд десять спустя, встал рядом, и Сережа не решился убегать от него снова. Наедине побыть захотелось, рядом с курящим Мишей постоять, на губы, обхватывающие тонкую сигарету, позалипать, чем-то тайным друг с другом поделиться. Поделились, офигенно, ничего не скажешь. — Это ведь подло, вот так с девушкой трахаться, а представлять кого-то другого? — спрашивает Мишель. Устало трет лицо ладонью, тушит сигарету. — Я получается мудила, так? Если и мудила, хочется ответить Сереже, то нас тут таких двое. Самому ему, чтобы во время секса, с кем бы то ни было, не представлять Мишеля, понадобились годы практики. Когда другие смотрели порнушку, найденную в тайниках у родителей, тихо обменивались между собой, мучались, бесконечно отматывая кассеты тормозящим видео проигрывателем до нужного отрывка, чтобы без подозрений вернуть на место, у Сережи была целая коллекция воспоминаний о лично прожитой активной половой жизни. Глаза закрыл — и вот он Мишель, лучше любой порнушки. Искренний, чувственный. Стонет сорванным голосом, лепечет что-то на французском. И Сережа трогал себя, предаваясь воспоминаниям, с ума сходил, забывая о реальности, прокручивая картинки в голове снова и снова. Когда он впервые решился ввести в себя несколько пальцев, представляя, что это Мишель сейчас с ним, вбивает его в матрас, Сереже пришлось крепко зажать собственный рот ладонью, заглушая стоны, чтобы не потревожить домашних. Помогло мало, его мозг мигом превратил собственную руку на губах в Мишину, а на ухо словно бы раздался чужой хриплый шепот: — Тише, Серж, ты же не хочешь, чтобы весь полк сбежался? Сережа кончил тут же, зубами вцепившись в собственные пальцы. И вроде бы, что плохого? Обыкновенная подростковая дрочка, даже лучше обыкновенной, сразу с чувствами, с душой. Родственной. Проблемы начались позже, когда Сережа стал изучать свою сексуальность не только в одиночестве дома, за закрытой дверью спальни, утопая в воспоминаниях. Когда он стал заниматься сексом с другими, совсем не эфемерными людьми. В первые несколько опытов — назвать которые положительными можно только с большой натяжкой — Сережа для себя осознал, что не может не представлять Мишу рядом. Никак. Не может даже кончить, не закрыв глаза и не вообразив именно его руки на своем теле, его влажные губы, изучающие кожу, смыкающиеся вокруг члена. Не может без Мишеля, двигающегося в такт с ним, над ним, под ним в коленно-локтевой, отчаянно хватающегося за простыни, стонущего Сережино имя. Мишель в его голове был старше, чем подросток Сережа, опытнее, увереннее, и он знал каждое чувствительное место на Сережином теле, карту эрогенных зон мог составить. Никто в этом мире не сравнился бы с ним. А после наоборот: Сережа взрослел, набирался опыта, тогда как Мишу помнил и совсем юным, неловким, смущающимся, абсолютно не представляющим, что делать. Кем-то, для кого Сережа стал проводником, кого учил следовать за собственным удовольствием и понимать свое тело. В общем, разнообразия в Сережиных воспоминаниях-фантазиях хватало на все времена и случаи жизни, никуда от них не деться. Позже он научился сосредоточиваться на партнерах, заземляться в реальности момента, осознавать, где и с кем находится, но это не значит, что образ Мишеля прекратил его преследовать. Он и теперь, стоит только Сереже проснуться утром, потираясь стояком о смятые во сне простыни, приходит в голову первым. Особенно тяжело от того, что к бесконечным, облюбованным с шестнадцати воспоминаниям каждый день примешиваются совсем недавно приобретенные — Мишель, обнимающий его, сопящий в шею, случайно задевающий чувствительную кожу кончиком носа. Мишель, забравшийся под один, разделенный с Сережей на двоих, плед, пока они вместе смотрят "Сквозь снег". Мишель, закинувший ступни Сереже на колени, тихо постанывающий, стоит Сереже эти самые ступни помассировать, согревая. Мишель, крепко держащий его за руку в арке старого питерского двора, тяжело дышащий от едва прекратившейся погони. Мишель, что-то чиркающий в своем скетчбуке, посасывающий незаточенную сторону карандаша, мягко проводящий ею по губам. Сережа не может не думать об этих губах, об этих ладонях, о Мишиных глазах. И знать, что все это достается кому-то другому, Кате Бороздиной — да кому угодно, но не ему, не Сереже — больно. Обидно. До скрежета зубного бесит. Он понимает: ревновать Мишу сейчас неправильно, лицемерно, отвратительно даже. Сам то Сережа себя ни для кого не берег, да и зачем? Просто тогда, двести лет назад, он был у Мишеля первым и единственным. А теперь казалось, словно Миша решил оторваться за обе жизни сразу. Сереже все чаще приходится слышать о его подвигах, что от Паши, что от самого Мишеля, но полное грусти "человека другого хотел" не дает покоя. По всему выходит, что Миша добрался до первой своей безответной влюбленности, а Сережа даже и не заметил вовремя. Знать бы еще, о ком шла тогда речь. Зачем знать — не ясно, но Сережа оправдывает нездоровое любопытство принципом "предупрежден — значит вооружен", следит за тем, как Миша взаимодействует с другими людьми, коршуном над ним кружит. Словом, ведет себя как полнейший придурок. И однажды, наблюдая за Мишелем, откинувшим голову на Пашино плечо в приступе смеха, задумывается: может, все эти месяцы именно по своему новому другу Мишель и сохнет? Но чем больше моментов подмечает Сережа, тем яснее напрашивается совершенно противоположный вывод. — У вас что-то было? — выпаливает он как-то раз, буквально приперев Пашу к стене, и тут же жалеет. Сережа, конечно, мастер подобрать время. Еще лучше он подбирает место. Ведь не где-нибудь решил отношения выяснить, а в туалете кинотеатра после ночного сеанса, пока остальные ждут их на улице, наверняка успев двадцать раз обматерить. Сережа бы даже не обиделся, сам понимает: еще пять минут, и они с Пашей в этом туалете ночевать останутся. Все успеют: обсудить, подраться, кровь смыть. Паша только смеется, хитро прищурившись. — Смотря, что ты имеешь ввиду под "было", — пожимает он плечами. — По твоим-то меркам, может и было. Что-то. Паша намеренно выделяет последнее слово, улыбается плотоядно настолько, что Сереже становится дурно. — Или ты так пытаешься меня спросить, трахались ли мы? — с притворной задумчивостью уточняет он. — Рот закрой, — Сережа против воли отступает на шаг назад, нервно поправляя растрепанную челку. Паша поднимает руки в ложном жесте капитуляции: — Ого, как задело. Так и есть. Задело. Хотя казалось бы, с чего сейчас оскорбился? Именно об этом Сережа и спрашивал. Паш, вы трахались? А сколько раз? Паш, ты у него первый парень? Он и сейчас на французский во время секса сбивается, Паш? А треугольник из родинок на внутренней стороне бедра у него и теперь есть? А места чувствительные те же? Ты не подумай, Паш, ничего такого, мне просто завидно настолько, что удавиться, снова в петлю влезть хочется. И если бы ты хоть что-то помнил, Паш, как помню я — знал бы, что смерть эта не из приятных, понимал бы степень отчаяния. Господи, какой бред. Сереже от самого себя тошно. Паша лениво отлипает от стены, поправляет борты своей неизменной кожанки. Отряхивается, будто Сережа на его одежде оставил частицы собственного заразного безумия. — Так тебе ответ важен, — спокойно спрашивает он, — или главное было доебаться? Сережа вздыхает тяжело, устало трет переносицу. Самому бы знать, какого черта он творит. — Ты можешь просто по-человечески сказать, да или нет? — просит он, намеренно избегая зрительного контакта, внимательно изучая вместо этого напольную плитку. На мгновение их окружает давящая, напряженная тишина, а после Паша, ступая ближе, опустив голову в попытке все же поймать Сережин взгляд, отвечает: — По-человечески будет сказать тебе: даже если так, даже если и трахались, даже если как кролики ебемся… Сережа болезненно зажмуривается, сцепляет зубы упрямо. — Тебе то какое дело? — продолжает Паша. — И не говори, что за друга переживаешь. Я вот друг, я переживаю, ты видишь чтобы я к людям с вопросами лез? Тяжелая ладонь опускается на плечо, словно придавливая к земле. — Отстань от него, Сереж, — Пашина просьба звучит вполне искренне, — я тебя по-хорошему прошу. — В смысле отстань? — Сережа ощетинивается в секунду, вскидывает голову, потому что — ну офигеть, как будто он к кому-то приставал. — Это что еще значит? Паша отпускает его плечо, чуть оттолкнув напоследок, вздыхает тяжело, смотрит в потолок так, словно просит божьей помощи закончить этот разговор, Сереже не втащив. Сережа его чувства разделят на все сто. — Ты на голову контуженный? — выдавливает Паша сквозь зубы. М-да, не в бровь, а в глаз. В виске стреляет словно по старой памяти. Сережа накрывает фантомно пульсирующий участок кожи ладонью, смотрит на собственные пальцы сразу после, подсознательно ожидая увидеть на них ярко-алую кровь. Контуженный, Паш, только не в этой жизни. — Слышишь херово? Или зрение подводит? — не унимается Паша тем временем, и тут же переходит на яростный шепот, очевидно делясь тайной, которая ему не принадлежит: — Ты типа не видишь, как он по тебе еще с той осени сохнет! Сережино сердце ухает в пятки. "Что, прости?" — хочется ему спросить, но вставший в горле ком не дает даже вздохнуть. Поставить бы разговор сейчас на паузу, Сереже нужна всего секунда, всего один момент на осознание, но Паша этого момента ему не дает, безжалостно продолжая: — Дружить хочешь? Дружи. Он и сам скорее помрет, чем от тебя откажется. И я не знаю, че ты там себе понапридумывал, как обычно, — Пашин смех звучит устало. — Но тут либо крестик, либо трусы. В смысле ты либо с ним, либо голову ему не дури и на людей не кидайся. Имей совесть. Сережа эту самую совесть успевает поиметь во всех смыслах, ведь "отстать" от Миши он не может, да и не собирается вовсе. Тем более теперь, когда он знает то, чего раньше не знал. Когда соблазн поцеловать Мишеля, прибрать его к рукам, становится сильнее, фантазии — оказывается, пугающе близкие к воплощению — ярче. Сережа и сам не понимает, как мог быть настолько слеп. Почему не замечал бесконечные мелочи в поведении Мишеля, которые теперь внезапно оказались подсвечены Пашиными словами, словно картины в полутемной галерее. То, как долго Миша не размыкает рукопожатия, как поправляет иногда Сережину челку, утверждая, что вот, мол, пылинка попала. Как неизменно остается позади, отставая от уходящей компании, когда Сереже нужно завязать шнурки. Как сам всегда заказывает для него кофе, не дожидаясь даже просьбы, точно зная, что Сережа любит. Мишель окружает его заботой словно бы каждое мгновение, когда они вместе, пытается привлечь Сережино внимание каждым своим жестом. Часто даже не нарочно. К примеру: в начале мая Миша впервые отращивает усы. Поначалу, с нелепой редкой растительностью над губой он выглядит почти комично. Сносит Пашины шутейки о пропуске во всем известный предмет белья, смешно огрызается в ответ и клянется — даже пари организовывает — что друзья еще пожалеют, что они просто не знают, как "пиздато его мощные усищи будут смотреться позже". Мол, с такими не только в трусы пропуск получить можно будет, но и во все бары города без паспорта. Уже через месяц, ближе к лету, Мишель безжалостно и бескомпромиссно собирает проспоренные их общими друзьями деньги, словно требует положенную ему дань — кесарю кесарево и все такое прочее. Имеет на это полное право, к тему же, потому что не ошибается в своих предсказаниях. Усы действительно смотрятся, ну, Сережа не сказал бы, что "пиздато", но очень красиво, а шутки про трусики перестают быть шутками — Сережа глаз от такого Мишеля отвести не может, залипает безбожно, ведь теперь он почти не отличим от себя прошлого, из Сережиных воспоминаний, из его фантазий. И все меньше хочется отделять того Мишеля от Миши из настоящего. Все явственнее зудит под кожей нестерпимое желание соединить две этих личности в одну, цельную, когда-то Сереже принадлежавшую. Сережа смотрит на покрытые веснушками бледные плечи, подсвеченные закатными лучами, пока они сидят на небольшом помосте над рекой. Петя Каховский носится за Кондрашей с водяным пистолетом, Трубецкой, кажется, уснул на покрывале, обогретый солнцем. Миша раскрасневшийся и довольный, самую малость пьяный, взглядом следит за Пашей, едва ли не пересекающим реку поперек, вопит иногда на него, чтобы немедленно возвращался, переживает. И Сережа теперь совсем не ревнует. Наблюдает внимательно за движением черной шариковой ручки, зажатой в Мишиных ловких пальцах, чиркающей по первому листу, подаренного Трубецким дорогого скетчбука. Сегодня все они с подарками. Сегодня первый Мишин день рождения со дня их знакомства. Сегодня началось Мишино двадцатое лето. Сорок пятое даже, если считать прошлую жизнь тоже, но никто ведь не считает. Паша притащил ему желтые, как любимая Мишина толстовка, беспроводные наушники, Кондратий сразу несколько книг по истории искусства, Петя сертификат в крутой барбершоп, раз уж они теперь оба усатые. Самому Сереже сейчас ладонь жжет тонкая золотая цепочка с подвеской. Ничего особенного — простой кругляш размером с рублевую монету, внутри словно бы врезаны очертания созвездия близнецов. На первый взгляд банально, но главное смысл. Сережа набирался храбрости, чтобы вручить подарок, весь день, а теперь, уставившись на Мишино веснушчатое плечо, решается, наконец. Вспоминает с улыбкой, как в прошлой жизни нежно называл Мишу "поцелованным солнцем", когда приходило лето. Волосы выгорали, приобретая рыжеватый оттенок, веснушки рассыпались по плечам, переносице, да по всему телу в целом, и Сережа невесомо выводил на гладкой коже линии, соединяя мелкие точки между собой, будто ища в них какой-то узор, ему одному видимые картины. Он просит у Мишеля ручку, и сопровождаемый его недоуменным взглядом, тяжело вздохнув, подносит стержень к коже предплечья. Миша не двигается, не пытается его остановить, забывает о плавающем Паше на время. — Ты знаешь легенду о созвездии, под которым родился? — почти шепотом интересуется Сережа, проводя первый отрезок от веснушки к веснушке. Ручку держать неудобно, когда в кулаке сжимаешь подвеску, но отступать уже поздно. Кожа под пальцами покрывается мурашками, даже волоски встают дыбом. Миша дергается секундно, смеется над собственной реакцией. — Прости, — говорит. — Щекотно. И тихо отвечает на поставленный вопрос: — Не особо. Знаю, там что-то о братьях, что-то о смерти, ну такое, в общих чертах. Сережа кивает понимающе: сам он только сейчас выпендриваться горазд, а несколько недель назад тоже хрен чего знал, пока не принялся гуглить в поисках символизма. — В общем, однажды, — начинает он, и, все так же рисуя на Мишиной коже очертания созвездия, рассказывает: и о Касторе с Поллуксом, и о трагичной кончине первого, и о безутешном горе второго, готового отказаться от бессмертия, лишь бы только воссоединиться с погибшим. И о том, как пощадили их боги, даровав вечную жизнь: один день в царстве мертвых, один день на вершине Олимпа. За это время вокруг них поднимается суета, Кондраша предлагает собираться потихоньку, расталкивает Трубецкого — в клуб ведь еще намеревались ехать. Паша возвращается на берег, брызгается, отряхиваясь, привлекая к себе внимание, но Мишель только отмахивается. Смотрит задумчиво на украшающий его руку рисунок, склоняет голову в кошачьей манере. — А ты к чему это все? — спрашивает, не поднимая глаз. — С днем рождения, — Сережа открывает ладонь. — В общем, твое созвездие оно, вроде как, символ братской любви. — Братской? — Мишель тут же вскидывается, смотрит почти оскорбленно. Сережа отлично его понимает, но так… правильнее что ли. — Ага, — кивает он. — Ну, или дружеской. Щеки горят, уши тоже. Нет сомнения: еще чуть-чуть и очевидный, выдающий с потрохами румянец спустится ниже, на шею. Лжец из Сережи отвратительнейший. Какая там дружба, какая братская любовь? Даже не близко. Но он бы за Мишей тоже хоть в царство мертвых, хоть на виселицу, хоть в ад. Доказано опытным путем. Мишель хмыкает задумчиво. — Застегнешь? — спрашивает. — Конечно, — отвечает Сережа, тяжело сглотнув, глядя на тонкую Мишелеву шею, на его острые ключицы. — Без проблем. Если не считать проблемой трясущиеся руки и бешено колотящееся сердце. Мишель поворачивается к нему спиной, склоняет голову, давая больше доступа. Обвивать что-либо вокруг его шеи кажется кощунством, на ум приходит чертова веревка, но Сережа изо всех сил это воспоминание игнорирует, заменяя другим. Думает о том, как двести лет назад в темной спальне в Василькове надевал на Мишу собственный серебряный крестик. Как жгло кожу прикосновение такого же Мишиного, поцелованного на счастье его губами перед обменом, скрытого после под Сережиной рубахой. Глупые и наивные, они тогда посчитали, что чужое имя у сердца сработает как защита. Не сработало. Ловко застегнув замок, Сережа задерживает пальцы на голых плечах всего на секунду, борясь с желанием прикоснуться к коже губами. — Все, — объявляет и, прежде чем Миша развернется: — Дай-ка мне ручку сюда. Мишель не интересуется, зачем, протягивает запрошенное через плечо, сидит смирно. Сережа с сомнением разглядывает россыпь веснушек на лопатке. "Отстань от него, по-хорошему прошу", внутренний голос звучит как Паша Пестель. "Нарисуй сердечко", предлагает второй, явно принадлежащий шестнадцатилетнему Сереже. Несложно догадаться, к которому из голосов Сережа прислушивается: покойная мама ему всегда говорила в первую очередь доверять себе. Ночью Мишиного дня рождения они отрываются по полной. Сережа, совершенно забывшись, сняв собственные запреты на несколько часов, танцует с Мишелем посреди забитого людьми танцпола до самого утра, цепляя взглядом блескучую подвеску, то и дело выглядывающую из ворота Мишиной рубашки. И — к своему будущему стыду — даже не пытается держать руки при себе. Он, откровенно говоря, тупо Мишу лапает. В рамках дозволенного, конечно. Вот только рамки эти расширяются с каждым новым шотом, с каждым новым треком. Примерно в том же темпе, в том же ритме отмирает Сережина совесть. Позже, вместе с Пашей скидывая Мишеля на кровать дома — счастливый именинник отключился прямо в такси по дороге — Сережа целует рыжеватую макушку, словно извиняясь за что-то. Но только пока Паша не видит — по лицу получить все еще не особо хочется. Сережа не забывает об осторожности и после, проводя вечера в Пашиной квартире, помогая Мише дописывать курсовую. Не то, чтобы Сережа отчетливо понимал, на кой Мишелю сдалась его недо-помощь в этом нелегком деле — Сережин французский, что в прошлой жизни, что в этой Мишиному уступает в разы — и все таки. Сидят, пыхтят, стараются. Но совсем не так, как при написании Катехизиса, конечно. Сейчас — да, абсурд, но — серьезнее. Тогда отвлекались гораздо проще, гораздо чаще. Сережа со стыдом вспоминает, как однажды разложил Мишеля на столе чуть ли не поверх священного писания: и позволил же себе с тем забытым уровнем набожности, чем думал? Воспоминание ошпаривает будто бы волной кипятка, хлынувшей от шеи вниз к паху, давая ответ на вопрос: вот этим и думал, Сереж. Он избегает Мишиного взгляда в полутемной кухне, залитой тусклым светом настольной лампы, придвигается ближе к столу и напоминает себе, как вообще сейчас рядом с Мишелем дышать. Впрочем — дышать без него задачка посложнее, а ведь приходится. Мишина грусть на погруженном в шум перроне вокзала кажется почти траурной. Солнце едва только встало, но за тучами пасмурного Питера его совсем не видно. На душе пасмурно тоже. Поезд в Нижний отбывает через несколько минут. Паша, уже закинувший Мишин чемодан под полку в плацкарте, нервно курит в стороне от толпы, Трубецкой обнимает за плечи полусонного лохматого Кондратия, Петя неловко топчется рядом. Сережа сжимает повесившего нос Мишу в объятьях чуть ли не до хруста костей — отпускать его совсем-совсем не хочется, невозможно, нельзя. — Пиши, пожалуйста, — просит он жалобно, слезливо, так, что сам морщится. — Каждый день. — Каждый день, — кивает Мишель ему в шею, и, на секунду сжав руки вокруг Сережи крепче, отстраняется. — Ну че за похороны, пацаны, — усмехается он, шмыгая носом, храбрится. — Я ж вернусь еще, это на пару недель всего, не больше. Так начинается Сережино первое — в этой жизни — длительное расставание с Мишелем. На стену лезть хочется дня через четыре. Не отвлекают ни поиски работы, ни организация второго спального места в квартире — он обещал Поле, что в августе, с исполнением шестнадцати лет, заберет его к себе из Москвы. Подальше от жестокого отца, безразличной Прасковьи и сводных спиногрызов. Забрал бы и раньше, но до шестнадцати закон не позволяет, Сережа знает, Сережа не зря шесть лет отдал юрфаку. Друзья, конечно, помогают с обустройством Полиной комнаты. Тот день, когда они все вместе перли матрас на седьмой этаж, Сереже уже не забыть. Перемазанного в обойном клее Трубецкого, брюзжащего, что можно было просто нанять людей, тоже. И уж тем более невозможно забыть Пашу, мазнувшего Трубецкого грязной кистью по щеке и заявившего, что своими руками оно всяко лучше, с душой, что Трубецкой и сам бы это понимал, будь у него упомянутая душа в наличии. Кондратий — по одному богу ведомой причине — дулся после на Пашу до конца дня. Самому Сереже в тот момент не хватало заливистого смеха и комментариев его души. Каждый день не хватает по факту. Трубецкой тянет Сережу из дома в кофейни, бары, на прогулки чуть ли не через вечер. Паша в отсутствие любимого соседа ищет компанию, липнет как банный лист, но Сережа не жалуется на его внимание, на поиск собеседника. Даже если любой их совместный отрыв заканчивается двухсторонним тоскливым "ох, а был бы тут щас Мишель". Мишель в свою очередь слово держит. Пишет хотя бы раз в день, обычно по вечерам. Фейстаймить отказывается, но голосовые отправляет исправно, что тоже ничего. И если Сережа однажды — ладно, может, дважды — передергивает на Мишины усталые стоны в паузах между предложениями, кто его осудит? Ну, кроме себя самого, очевидно, а с этим жить можно. К концу июля Сережа впадает в полнейшее отчаянье. "Приедешь домой", не задумываясь пишет он в ответ на очередное Мишино голосовое, "я тебя так сильно обниму." "Насколько сильно?" приходит через секунду. Сережа, полуспящий, еле сумевший разлепить глаза, отправляет что-то сквозь сон, а утром смотрит на окошко телеги в полном ужасе. "Так сильно, как люблю", гласит последнее отправленное им сообщение. Мишель не реагирует, продолжая переписку как ни в чем не бывало. В целом, логично: среди них двоих лишь Сережа знает, что уже говорил подобное прежде, и что смысл его сообщения — тогда и теперь — совсем не дружеский, не братский. Ну или, может, Миша попросту игнорирует неосторожное признание, погрязнув в проблемах куда более серьезных. Когда он выпрыгивает из вагона поезда, доставившего его назад, домой, в Питер, радостные крики встречающих друзей резко обрываются, стоит им только взглянуть на осунувшееся, покрытое синяками и ссадинами лицо. Сережа, уже распахнувший объятья, роняет руки по бокам, неловко застывая в двух шагах от Мишеля. Левый глаз синюшный, белок в ярко алых молниях капилляров, на скуле пластырь с котиком прямо поверх серьезного кровоподтека, губа с правой стороны разбита, едва затянулась тонкой корочкой, на переносице почти зажившая алая полоска. Паша аж присвистывает изумленно. — Это кто тебя так разукрасил? — спрашивает он с неподдельной тревогой. Трубецкой, не сдерживаясь, цепляет Мишин подбородок, заставляя приподнять челюсть, выставить лицо на свет. Миша морщится, вырывается с неловким смешком. — Гараж батин, — пожимает он плечами. — Навернулся там, и прям мордой в полку, чудом не убился. Сережа не дышит. Он с трудом разбирает слова Мишиной речи. Алая пелена застилает глаза, нестерпимо чешутся кулаки от тут же проснувшегося желания отомстить, причинить ровно столько же боли, сколько, очевидно, пришлось перенести самому Мишелю. Упал он, ну конечно. — И прямо перед отъездом, — подмечает Трубецкой задумчиво. — Хорошо хоть, ничего не сломал? Интонация странная: не то утверждение, не то вопрос. Миша вновь пожимает плечами. — Ну, ребра там помял еще, заживет, — он смотрит Сереже в глаза со странной виноватой улыбкой. Жалобный излом его бровей, одна из которых разбита тоже, так и молит "пожалуйста, не сердись, пожалуйста, не спрашивай". — Это как же ты падал, что и лицом уебался и ребрами, а, счастливчик ты наш? — строго допытывается Паша, сложив руки на груди. Дышит настолько тяжело, что крылья носа раздуваются как у быка, завидевшего красную тряпку. Сережа в который раз мысленно с Пашей солидарен, только вот… — Ну, упал человек и упал, — вступается Кондратий. Голос его ломается в середине предложения, срывается на высокие ноты. — Чего пристали? — добавляет он, прокашлявшись, и обнимая Мишу за шею одной рукой, увлекает подальше от платформы. Остальные переглядываются еще несколько долгих секунд, прежде чем отправиться следом. Паша только чертыхается под нос, когда они с Сережей подхватывают с перрона Мишины сумки. Все знают: Кондрашин отец был тем еще тираном, наводящим порядки в семье через боль, а значит Кондрашиному экспертному мнению и стоит довериться. Если он игнорирует очевидную Мишину ложь, им стоит поступить так же, до поры до времени. Времени на то, чтобы расколоться, Мишелю практически не требуется. — Это отец меня так, — открывается он в тот же вечер, сидя на ступеньках бара, затягиваясь сигаретой. Выпускает облако дыма, облизывает губы: юркий розовый язык бегло проходится по ранке на нижней и исчезает. Сережа трясет головой, отгоняя неуместные сейчас мысли, опускает глаза, сосредотачивается вместо этого на Мишином голосе, на его словах. — Он не всегда таким был, — словно в попытке оправдать случившееся продолжает Мишель. Сережин мозг в ответ на это издевательским повтором запускает фразу из книг по истории: "Собаке собачья смерть". Вот как Мишин отец прокомментировал повешение своего единственного сына. Не всегда таким был? Если бы. — Пока мать была жива, — выдавливает Миша через силу, замолкает, всхлипывая вдруг, — он хоть немного сдерживался, а теперь… Сережа вскидывает голову, заглядывает в полные слез глаза. Вспоминает, как часто за прошедший год Миша публично клялся никогда и ни за что не возвращаться в "адище", которое прежде называл домом. И как скоро, ни с того ни с сего, засобирался в Нижний месяц назад. — Миш, — выдыхает он, осознавая, — ты домой ездил потому что…? Вопрос свой закончить Сережа не успевает, Миша валится ему на плечо, пальцами впиваясь в ткань черного Сережиного джемпера, и позволяет себе разрыдаться. Громко, жутко, до дрожи. Сереже пошевелиться страшно. Мысли в голове путаются, картины обеих жизней хаотично пробегают перед глазами словно кадры кино. Смерть его собственной матери в начале девятнадцатого века, кошмарное повторение этого события десять лет назад. А еще Миша, точно так же рыдающий у него на груди, тогда, в тысяча восемьсот двадцатых, его задушевное "Сереж, мама умерла". Сережа кусает губы, сдерживая слезы, несмело гладит дрожащего Мишеля по волосам, переходит на спину. Аккуратно обнимает, помня о ребрах, прижимает его еще ближе к себе, будто пытаясь укрыть от всего мира. Угрожающе смотрит на проходящих мимо невольных очевидцев Мишиного горя, мерзко перешетывающихся, ухмыляющихся. Второй раз за день ему хочется разбить чей-то нос, Мишу защищая. Вместо этого Сережа держит его в кольце своих рук, крепко, но вовсе не "так сильно как любит” — не хочется причинять лишней боли, будет еще время для медвежьих объятий. Миша успокаивается немного, затихает, горько шмыгая носом, и Сережа, зная, что теперь его услышат, шепчет, прижавшись щекой к Мишиному виску: — Паше сказал? Мишель отрицательно качает головой, все так же утыкаясь лицом в промокший Сережин ворот: — Я и тебе говорить не хотел. — Скажи, — просит Сережа мягко. — Он должен знать. Он всегда с тобой рядом. И, помедлив, добавляет: — Мне так будет спокойнее. Паша узнает через несколько дней, когда они с Мишелем помогают Сереже закрепить плинтуса в будущей Полиной комнате, заканчивая ремонт. Тем вечером они пьют чай на кухне, уставшие, но относительно довольные. Миша, под столом нашарив Сережину руку и заставив его чуть не подскочить от удивления, сжимает Сережины пальцы своими и, делая глубокий вдох, словно перед погружением, наконец, признается Паше в том, что утаил. Паша злится, Паша понятия не имеет, как реагировать на насилие, если нет возможности навалять ответно. — Хочешь, — вполне предсказуемо предлагает он, — я съезжу и отпизжу твоего отца? Миша давит смешок, устало утыкаясь головой в Пашино плечо, так и не выпуская Сережину руку из своей. Паша ерошит волосы на его затылке, смотрит вопросительно Сереже в глаза мол "я чето не то сказал опять?". Не то, думает Сережа. Пашины эмоции он — уже привычно — понимает, насчет Мишеля они теперь вообще чаще согласны, чем нет. Вот только предложенная им помощь звучит в край неправильно, несправедливо к Мише. Вроде как он за себя постоять не смог, не справился, а Паша сильный, Паше раз плюнуть. Может и так, но кого эта мысль сейчас утешит? Сереже стыдно за собственную глупую радость, с которой он осознает, что снова — как раньше, в прошлой жизни — знает Мишеля лучше, чем остальные его близкие друзья. Так они переживают первое Мишино горе. И от него немедленно переходят к первой встрече с Полей. Технически не первой, конечно, дружба их зародилась еще десять лет назад на свадьбе отца и Прасковьи за поеданием сладких бантиков в сахарной пудре. А если и того дальше вспомнить… Короче, не смотря на приличную разницу в возрасте, общий язык Миша с Полей находят мгновенно, будто сто лет знакомы. Двести, поправляет себя Сережа, двести лет. Привыкнуть к их быстро завязавшейся дружбе оказывается на удивление непросто, не как в случае с Пашей, естественно, но смирится приходится со многим. И с тем, как часто они теперь проводят время наедине, без Сережи, и с их разделенными на двоих секретами, и с тем, что Поля доверяет Мише намного больше, чем самому Сереже мог бы доверить. И это неплохо, Сережа отлично понимает: в Полиной жизни сам он что-то вроде родительской фигуры. Да, Поля теперь может тусить, пробовать алкоголь и сигареты в компании Сережиных друзей, материться может отборно, глупости свои подростковые творить, и никто ему за это задницу не надерет. Ясное дело, с отцом такое не прокатило бы никогда. Но ничто не отменяет абсолютно очевидного факта: Поля далеко не обо всем готов с Сережей говорить, а с кем то же надо? Мишель, выходит, лучший кандидат, и со своей должностью Полиного доверенного лица он справляется отлично. Ровно до следующей осени, пока на стажировку в Сережину адвокатскую контору не приходят двое из ларца, из табакерки даже. Его друзья еще с прошлой жизни, Миша Щепилло и Стас Кузьмин, вливаются в общую компанию без особого труда, за собой притаскивая и Ваню Сухинова, и Веню Соловьева. Довольно скоро жирными намеками и безобидными шутками дают понять, что оба они Сережу помнят и что связаны между собой душами. Завоевывают его доверие слету, мгновенно. Как же не доверять, когда знаешь: вы за общее дело умереть готовы. Если бы они еще от Поли держались подальше — цены бы им не было. Но ведь не держатся. Их плотоядные взгляды в Полину сторону Сережу подсаживают на коня регулярно. И то, что сам Сережа, будучи вполне себе взрослым, так же пялился на совсем зеленого девятнадцатилетнего Мишеля два года назад, его не смущает ни разу. Вы не понимаете, это другое, оправдывает себя Сережа, Мишель — моя родственная душа, есть же разница. Нет разницы, отвечает ему жизнь. Тот еще получается мем. Смешной. Ситуация страшная. Уже в конце следующего февраля Мишель грандиозно проебывает — другого, цензурного слова не подобрать — Сережино доверие во всем, что касается его младшего брата. Всего одной фразой посреди "Правды или действия": — Поцелуй Полю. Кажется, все в комнате, да и во вселенной тоже, замирает на секунду, зависает, окруженное звенящей тишиной, как после контузии в голову. И точно так же взрывается какофонией звуков — нестройным, шумным хором голосов, шагов, смеха — мгновение спустя. — Совсем с ума посходили? — громко возмущается Сережа. — А что такого? — пожимает плечами Трубецкой. Улыбка его сейчас просто выводит. Мишель пальцами впивается в Сережино запястье, останавливая, удерживая на месте. Стас, сидящий напротив, зеркалит жест, хватая за рукав Мишу Щепилло, которому и предназначалось задание. Только вот Щепа, в отличие от Сережи, вырывается, волком глядя на Стаса, и поднимается на ноги. — Он еще ребенок, — рычит Сережа сквозь зубы. — Серьезно? — спрашивает Паша с наигранным скепсисом. — Потому что по-детски себя сейчас ведешь ты. Сережа порывается сказать что-то еще: попросить Пашу захлопнуться, поинтересоваться, что бы он думал, если бы кто-то из присутствующих поцеловал его младшую сестру, выгнать всех и каждого из квартиры. Но Мишель рядом с ним вдруг испуганно накрывает рот ладонями, резко, до комичного шлепка, и круглыми, немигающими глазами смотрит в центр комнаты. Сереже страшно поднимать взгляд. Он уже знает, что увидит, и заранее чувствует себя пастухом-неудачником, позволившим большому и злому волку съесть маленького, глупого барашка. Дорвался таки Щепа, тварь бездушная. Сережа заранее представляет, как от всей души вмажет — скорее всего бывшему теперь уже — другу, стоит тому от Поли отлипнуть. И нет, Сережа вовсе не один из тех странных братьев, которые пекутся о невинности младших, будто это их собственность, он всегда находил подобное поведение как минимум достойным консультации психолога. Просто Поле семнадцать, и в семнадцать он должен развлекаться вот так с ребятами примерно его же возраста. Поле семнадцать и — Сережа застывает, бросая взгляд на шокированного Мишеля — Поле почти столько же, сколько было Мише два года назад, когда они только встретились… Выражение лица Мишеля неуловимо меняется в этот самый момент, он опускает руки, чуть подается вперед. — Поля? — спрашивает обеспокоенно, и повторяет, на этот раз по-настоящему испуганно: — Поля! Сережа успевает подорваться как раз вовремя для того, чтобы вместе с Пашей и Трубецким подхватить ослабевшего Полю под спину, не давая упасть. Краем глаза замечает Щепу, точно так же опирающегося на плечо подлетевшего к нему Стаса. Ваня и Веня суетятся вокруг них, сыплют вопросами. Поля же, вновь обретя равновесие, хватается руками за голову, будто от жуткой мигрени, шипит сквозь зубы, отшатывается подальше, забиваясь в угол. Сережа, обеспокоенно разглядывающий его побелевшее лицо, не успевает даже заметить, когда Стас оказывается рядом. Может только наблюдать, словно в замедленной съемке, словно за автомобильной аварией, которую нельзя предотвратить, как Стас, притянув дрожащего Полю ближе к себе, целует его тоже. Да они, блядь, издеваются что ли? У Сережи не остается времени на реакцию — Стас отстраняется настолько же стремительно, насколько схватил Полю несколькими секундами ранее, смотрит ошалело круглыми глазами. Громкие рыдания разрезают напряженную тишину пугающе резко. — Прости, Поль, — только и успевает прошептать Стас, неуверенно погладив темные кудряшки на Полином затылке, прежде чем Сережины руки с силой отталкивают его прочь. Терпеть этот кошмар Сережа больше не намерен. — Вон, — выдавливает он сквозь зубы, — оба вон из моего дома, сейчас же. — Сереж, — дрожаще выдыхает Мишель за его плечом. Мишеля бы тоже взашей погнать, но, видит бог, Сережа никогда не смог бы. А вот поговорить — они еще поговорят. Стас отступает назад, поднимая ладони, будто сдаваясь, хватает слабо стоящего на ногах Щепу за руку и тащит к выходу из квартиры. Громко хлопает дверь, Полин плач становится громче. Сережа не идиот и разжевывать ему не надо. То, что Поля нашел не одну, а две родственных души сразу, очевидно и без объяснений, но гнев от понимания обстоятельств угасает едва ли. Родство душ — не оправдание. Тем более, что Сережа помнит, чем Полино восхищение Анастасием закончилось в прошлый раз. И Стас не может не помнить тоже — так какого, спрашивается, хрена он все это допустил? Сережа как никто другой знает: не хочешь причинить боль человеку, который тебе, вроде как, предназначен — просто, блядь, не трогай. Не возвращай воспоминания, от которых будет больно, не будь мудилой, что сложного? Пока Поля, справляясь с пост-истерической икотой, жадно глотает налитую Трубецким в стакан воду, и, всхлипывая, судорожно рассказывает о том, что вспомнил — не позволяя себе вдаваться в детали об остальных присутствующих — Сережа тайком поглядывает на виновато сжавшегося Мишеля. Видишь, думает он, от этого я тебя и спасаю. Миша, будто обладающий суперспособностью ощущать чужие эмоции наравне с собственными, жмется к нему, крепко хватая за плечо, всякий раз, стоит Сереже почувствовать очередную подступающую вспышку гнева. Смотрит на Сережу виноватыми, покрасневшими глазами из-под мокрых ресниц, нервно кусает губы. Сережа хочет на него злиться, как злится на Стаса, как злится на Щепу, хочет кричать, вырваться из Мишелевой хватки хочет, но сил нет. Миша все это время был в курсе Полиных симпатий стопроцентно, и о долбанном поцелуе попросил намеренно, он виноват. Но Сережу душит только вина собственная. Поля скомкано заканчивает рассказ о своей короткой прошлой жизни, дойдя до момента с суицидом, глаза его снова наполняются слезами, он дрожит как осиновый лист. Трубецкой аккуратно, на пробу, приобнимает Полю за плечи, укутывая в свой, слишком объемный для узких мальчишеских плеч кардиган. Сережа может думать только о том, как сам оказался на волосок от подобной смерти, от необдуманного поступка. Они с Матвеем застрелиться собирались задолго до восстания, но не вышло — Мишель отговорил. Полина родственная душа повела его за собой на тот свет, а Сережина сберегла его жизнь еще на полгода, чтобы потом так же умереть вместе. Есть во всем этом какая-то злая ирония. Когда Поля совсем стихает, вымотанный событиями вечера, Сережа целует его в макушку и уводит спать. Укрывает теплым одеялом, обещает, что со временем воспоминания перестанут пугать его настолько сильно, оставляет ночник в Полиной спальне включенным. А после, возвращаясь на кухню, обнаруживает там одного только Мишеля. Он дымит в открытую форточку, кусает ногти, бессознательно отбивая пяткой по ламинату скорый ритм. — Я виноват, — кается Мишель, стоит Сереже оказаться у мойки и приняться за мытье посуды. Спорить с ним нет никакого смысла, а потому Сережа только кивает, упрямо глядя перед собой: — Виноват. — Я не должен был, — до оправданий тут далеко, но и на извинение похоже слабо. Сережа без понятия, что сказать в ответ, поэтому тупо соглашается: — Не должен был. — Сереж, — осторожный тон, используемый Мишей, заставляет напрячься. — Не обижайся только Так говорят, когда собираются обидеть. Серьезно. Сережа крепко сжимает зубы, трет тарелку в руках до скрипа. — Но правда, — как-то жалостливо тянет Мишель. — Если бы это не случилось сегодня, ты же знаешь, случилось бы завтра, через месяц, через полгода, но случилось бы. Это неизбежно. Тарелка с грохотом валится назад в раковину из вмиг ослабевших Сережиных пальцев. Неизбежно. Да что он может знать? Сам то Полиной участи уже два года избегает Сережиными стараниями, не говоря уже о том что… — Мишель, — одергивает Сережа жестко. Разворачивается, наконец, пытаясь пригвоздить Мишу к месту тяжелым взглядом. — Не ты ли говорил, что весь этот бред конспирологическим теориям подобен? Ты когда уверовать успел, я не пойму? — Сегодня и успел, — отвечает Миша абсолютно ровным тоном. Опирается спиной на холодильник, изо всех сил создавая иллюзию полнейшего спокойствия, но Сережа его словно открытую книгу читает: Мишель явно нервничает. — Мы же своими глазами видели, можно ли после этого не поверить? — Хорошо. Видели. Как работает знаем, — Сережа часто кивает, отталкивается от столешницы, тоже подходит к окну. — Избежать того, что сегодня с Полей случилось — проще простого. С поцелуями лезть не надо. Хватает Мишину пачку сигарет с зажигалкой внутри с подоконника, поджигает одну, затягивается, чуть закашливаясь с непривычки. Миша смотрит на него возмущенно, с широко открытым от удивления ртом. Не сразу даже понятно: поступок внезапный осуждает, или сказанное не понравилось. — Действительно, — смеется он, подпуская в голос столько сарказма, что Сережу колотит. — Хуйня какая. Противостоять притяжению человека, которого сама вселенная тебе послала. Как два пальца обоссать. Значит, не сигарета его возмутила. Да, не хуйня, хочется прикрикнуть Сереже, да, нестерпимо, да, пиздец, но я же ради тебя умудрился сдержаться! — Ничего. Сложного, — чеканит он вместо этого, делая акцент на каждом слове. Отворачивается к окну, выдыхая горький дым, трусливо прячет глаза. Страшно, что Миша и сам слишком хорошо теперь его читает, что тут же различит наглую ложь. — Тебе то откуда знать? — спрашивает Мишель тихо. Сережа даже на периферии может видеть его хитрый прищур. — Говоришь, будто из своего опыта. В ушах белый шум. Пальцы, держащие сигарету, дергаются, дрожа, пепел падает на футболку, но настолько сейчас плевать. Господи, только б не догадался, только б не сложил два и два. — Принцип элементарный, — огрызается Сережа, пытаясь защититься, все так же избегая Мишиного пытливого взгляда. — Чтобы его понимать, опыт не нужен, наличия мозгов вполне достаточно. Мишель кивает молча, тушит сигарету о пепельницу в форме легких, подаренную когда-то Пашей — "мы у тебя все время пыхтим, пусть будет хоть такая, осуждающая" — сминает окурок. — Я пойду, наверное, — выдыхает вместе с остатками дыма, и тут же развернувшись, направляется прочь из кухни. Сережа матерится себе под нос, с излишним ожесточением вдавливает бычок в пластиковую трахею, и чуть ли не бежит следом. Нагоняет Мишеля у порога, когда тот уже застегивает пуховик. — Миш, на часы глянь, — просит он устало. Весь гнев, вся обида улетучиваются мгновенно. — Три утра. Куда ты пойдешь? — Мозг искать, — бурчит Миша под нос и скрывается за дверью. Сережа делает мысленную пометку: вот она — первая Мишина обида. Они не разговаривают неделю. Молчит телефон. Ожидаемо пропадает с радаров Паша. Не пытаются наладить контакт Стас и Щепа, даже по работе его не трогают, все вопросы решают через Ваню и Веню. Трубецкой с Кондратием без слов занимают позицию Швейцарии. Напрочь отказывается говорить о произошедшем Поля. Понятно, что он не со всеми молчит — по вечерам из спальни в конце коридора можно слышать приглушенный Полин голос, его многочасовые звонки с жалобами Мишелю. И да, Сережу такой поворот событий не устраивает ни разу. Его неизменно приводит в ярость и то, что Поля тайно встречался со Стасом несколько месяцев, и то, что Мишель обо всем знал — включая Полины чувства к Щепе — и то, для чего именно эти знания позже были использованы. Но гнев свой Сереже приходится проглотить, запив холодный водой, ведь иначе какие остаются варианты? Запретить им общаться? Ну-ну, Сережа не настолько идиот. В общем, целую неделю он терпеливо дожидается момента, когда Поля сам решит снова поднять важную для них обоих тему. Момент приходит неожиданно настолько, что пугает Сережу до чертиков прямо посреди ночи. Он просыпается от крика, разносящегося из соседней комнаты, и крик этот звучит далеко не так, как в фильмах, когда герой рывком садится в постели, напуганный кошмаром. Совсем нет. Поля мучительно кричит сквозь сомкнутые губы, и его громкое, надрывное мычание — один из самых жутких звуков, что Сережа когда-либо слышал. Он оказывается в Полиной комнате через несколько секунд, трясет за плечо аккуратно, но уверенно, пока тот, вздрогнув, не открывает вдруг глаза, резко втягивая воздух носом. — Сережа, — всхлипывает он. — Сереж. И тут же снова в слезы. Сережа не помнит, чтобы Поля так часто плакал с самой маминой смерти, когда ему было четыре. И точно так же, как когда ему было четыре, Сережа теперь обнимает его, укачивая. Шепчет какую-то банальщину вроде "все будет хорошо", просит, чтобы не плакал, в общем стандартный набор, но, кажется, срабатывает. Поля успокаивается в его руках, отстраняется — будто вспомнив, что он сейчас показушно самостоятельный подросток, и сырость на плече у брата разводить нехорошо — с силой трет глаза. — Поль, может, хочешь обо всем этом поговорить? — предлагает Сережа несмело, берет чужие запястья в свои ладони. — Расскажешь о том, что вспомнил? Поля кивает слабо, заставляя Сережу облегченно вздохнуть: прогресс. — Честно говоря, — морщится он, словно от боли. — До сих пор каша в голове. Сложно описать. — Я тебя не тороплю, — пожимает плечами Сережа, и не врет. Они сидят в тишине около минуты, пока Поля сосредотачивается, предаваясь воспоминаниям, и только после начинает: — Я помню… выстрелы из пушек. Помню, Миша умер, потом ты и… — Погоди, — Сережа осознает: прерывать его рассказ нечестно, даже опасно, но что-то не сходится. Он тоже помнит, как громыхали на площади пушки, и, конечно, Мишель не сорвался с виселицы, а потому действительно умер первым. В чем именно скрыта нелогичность, непоследовательность истории до Сережи не сразу даже доходит: Поли на площади уже не было, его и в живых то не было в принципе. — Поля, — переспрашивает он, осторожно подбирая слова. — Ты уверен, что все это помнишь? Поля кивает часто-часто, глаза его снова блестят от подступающих слез. — Сто процентов, — утверждает он, зажмурившись. — Пушки, картечь. Миша шел в первых рядах, и он… Голос Полин срывается - приходится сделать паузу, набрать воздуха в легкие. Он тяжело сглатывает, заставляя себя продолжить. — Ты тоже тогда умер, я помню. И я обещал Стасу, я клялся — свобода или смерть. Я ему поклялся, Сереж. Поля вновь утыкается лицом в его плечо, заходясь в беззвучных рыданиях, Сережа гладит его по спине, наконец, собирая кусочки пазла из памятных событий в нужном порядке. Упоминание собственной смерти его смутило, запутало, но теперь все ясно. — Поль, — шепчет он, собираясь с духом, не зная даже, стоит ли сейчас признаваться. — Я не умер тогда. — Но я видел, — пытается спорить Поля, прежде, чем до него доходит. Они оба замирают напряженно, Поля перестает всхлипывать, да и дышать, судя по всему, тоже. Отодвигает Сережу, устраивая руки на его плечах, смотрит сконфуженно красными от слез глазами. — Так ты… — Помню, — кивает Сережа, поджимая губы. — С шестнадцати. — Подожди, тогда кто твоя… Поля задумывается, сведя брови к переносице, выглядит как живой мем с математическими формулами, но без них. Совсем забывает о собственной боли и страхах. Сережа не против, даже если это означает, что разговор сейчас пойдет на тему… — Мишель же, да? — выкрикивает Поля с энтузиазмом, будто нашел разгадку одного из чудес света. Даже на кровати подпрыгивает, пересаживаясь поудобнее. — Скажи ему! Скажи! Он годами мучается, ну, Сережа! Что там было о вьетнамских флешбеках? У Сережи таких нет, есть французские, питерские, из-под Устимовки и Ковалевки парочку. Но Сережа от Полиной мольбы ловит те самые, метафорические. Тут же вспоминается, как Поля клянчил конфеты на кассе в магазине, или достать кролика из вольера зоопарка просил — погладить хотелось — или котенка, с улицы притянутого, дома оставить. Тон — один в один. Только теперь Сережа его желание исполнить не может абсолютно точно. — Нельзя, — отвечает он с той же строгостью, с которой когда-то запретил котенка. — Все не так просто. Поля дуется. Тогда тоже дулся. Складывает руки на груди обиженно. — Ты мне будешь задвигать о простоте? — бубнит под нос. Уел. И если бы только единожды. Поля своей миссией выбирает: доказать Сережину неправоту, продемонстрировать, что можно, в общем-то, и не усложнять. Можно следовать за судьбой, плыть по ее течению, оставаясь при этом у руля. Уже следующим вечером он уверенно покидает свое недельное спальное убежище, долго намывается в душе, полчаса выбирает одежду, крутится у большого зеркала в прихожей, и, наконец, натягивает зимние кроссовки. — Поль, — выглядывает из кухни Сережа, до этого молча наблюдавший за сборами. — Ты куда? Бегло смотрит на часы — уже девять, за окном давно стемнело. Поля заворачивается в пушистый шарф, натягивает шапку — зачем только волосы пытался укладывать, чудо расчудесное. — Ну, — задирает он подбородок гордо. — Кому-то же из нас должно хватить смелости? Я говорить пошел. Сережа упирает руки в бока. Только тут замечает, что притащил с собой в прихожую вафельное полотенце с кактусом, и думает, что выглядит сейчас совсем как строгая мамаша. Докатились. — И хватит их обвинять, — закидывая рюкзак на одно плечо, просит Поля, прежде чем Сережа успевает возразить. — Рано или поздно, это должно было случиться. Интересно только, от Мишеля нахватался или сам такой умный? — Неизбежно, ага, — продолжает за него Сережа, цокая языком. Поля, вылавливая связку ключей из вазочки, не сразу даже реагирует. — Что? — переспрашивает уже на пороге. — Ниче, — отмахивается Сережа, но задумываясь о том, кто от кого нахватался, все же уточняет: — Поль, ты ж Мишелю не рассказал? И, дождавшись пока тот отрицательно качнет головой, добавляет, возможно, даже с излишней строгостью: — Не смей ему говорить. Ты не имеешь права. — Я знаю, — раздается практически из-за двери. Поля не предает доверия, он успешно молчит следующие три года. А Мишелю Сережа звонит в тот же вечер, минут через десять после Полиного ухода. Нервно меряет комнату шагами, слушая гудки. — Я идиот, — выпаливает, не здороваясь, стоит Мишелю принять вызов. — Идиот, — отвечают в динамике, судя по тону — с улыбкой. — Я лишнего сказал, — продолжает Сережа, не намеренно дублируя их разговор, произошедший на этой самой кухне неделю назад. — Сказал, — усмехается Мишель. — Простишь? Сережа конечно не мастер извиняться, и все же. — Посмотрим на твое поведение, — с напускной строгостью, будто вымученно соглашаясь на компромисс, заявляет Миша, а после, тут же изменившимся, радостным голосом: — Блин, как я по тебе дураку соскучился, ты как там? Сережино поведение признается безупречным на ближайшие несколько лет. До Пашиного тридцать третьего дня рождения. В этот вечер они пьют. Много. Еще бы не пить в такой грандиозный праздник, такое знаменательное событие — Паша Пестель достигает возраста Иисуса Христа. Религиозные шутки становятся, можно сказать, основной темой их кутежа, святой обязанностью каждого второго. Находил бы их Паша настолько же остроумными, если бы знал, что когда-то ровно в этом возрасте и был казнен за слишком революционные для общества идеи? Как, собственно, тот самый инноватор из Назарета... Да боже, это же Паша, имей он хоть какое-то представление о своей прошлой жизни, тем более бы поржал, и тематическое что-то замутил, типа тайной вечери, только с алкоголем покрепче. Но Паша, по милости всевышнего — Сережа, зараженный всеобщим богохульством, и сам упоминает имя господа всуе через слово — не помнит. А потому дело ограничивается бесстыдным, пьяным караоке, где Миша убедительно имитирует тысячеголосого соловья. Ну, как, тысячеголосого. Языков он знает около шести, что, в целом, уже достаточно впечатляет. Начинает неловко песнями на английском, а после, с нарастанием градусов, переходит и на русский, и на украинский, поет что-то из репертуара беларуской рок группы, вспоминает немецкий, вынуждая Пашу самого поорать что-то из Рамштайн. Мишель даже польский рэп читать пытается, доводя присутствующих до истерического хохота. Родителей дипломом лингвиста не порадовал, сменив факультет на искусство с дизайном, зато какое счастье для друзей, находка для вечеринки. Не смешно становится позже, когда, совсем уж опьянев и — по словам Поли — "убив культуру кринжа", Миша переходит на привычный для него французский. Вполне серьезно, почти без гримас, он исполняет хиты Лары Фабиан, прикипев при этом к Сереже совершенно поплывшим взглядом. Сережа прячет глаза, пытаясь слиться с диваном, на котором расположился. Паша, видимо испугавшись, что веселая ночь скатывается в сопли, гуглит еще открытые клубы. Упорно ищет для их веселой компании следующий пункт назначения, со сложным лицом пытаясь попасть по нужным буквам клавиатуры. Потом так же мучается, спеша поздравить с днем рождения какого-то там своего коллегу. Кондраша с Трубецким тихо воркуют о чем-то своем, остальные в компании возвращаются к выпивке. Поля, еще заслышав первые аккорды "Je t'aime", тянет радостное "о-о-о" и, следуя Мишиному заразительному примеру, убивает собственный стыд тоже, утягивая Стаса танцевать и оставляя Щепу пялиться на них с довольной улыбкой. Ребят Сережа простил не так скоро, как Мишеля. Недели три выждал для приличия, серьезный разговор провел, угрожал даже, хотя сейчас вспоминать смешно. А уже через полгода Поля съехал из Сережиной квартиры к своей новой семье. Так что теперь, глядя на них, Сережа ни на секунду не раздражается. Более того: представить Полю без Стаса или Щепы кажется ему совершенно невозможным. Поля, выглядывая из-за Стасова плеча — не поверх, конечно, куда там, не дорос — очень забавно накреняется на бок, чтобы удобнее было пилить Сережу осуждающим взглядом. Вон, мол, послушай, как Мишель заливается, от всей души и все тебе, неблагодарная ты зараза. Хотел бы Сережа поспорить, но Мишель не отводит от него горящего взгляда, дойдя до последнего припева. И трусливо думается: может, отключить кондиционер, списывая дрожь в теле на холод, на что-нибудь, кроме возбуждения. Ситуацию спасает Паша, объявляющий последнюю песню, вполне стандартно требуя "Видели ночь, гуляли всю ночь до утра". Даже Кондратия с Трубецким удается заставить подпевать. Песня, будто продолжая негласно выбранную тематику вечера, оказывается пророческой. До утра они и гуляют. Сначала в выбранном Пашей клубе, после у них с Мишелем на квартире. А ближе к рассвету вдрызг пьяные валятся спать, кто где, и Сережа с запоздалым удивлением обнаруживает себя в Мишиной постели. Тут же накрывает осознанием: за пять лет знакомства они еще никогда вот так не спали вместе. Сереже хватало благоразумия, в списке "первое что-либо с Мишелем" он планировал обойтись без подобных эксцессов, а теперь вот, пожалуйста, закончилось безупречное поведение. Сообразив, что вообще происходит, Сережа отодвигается испуганно на самый край кровати — еще чуть-чуть и на пол свалится. Сон не идет. Мишель, несмотря на разделяющее их расстояние, все еще слишком, недопустимо близко. Горячий, расслабленный, растекается по постели воском. Яркий румянец покрывает веснушчатые щеки, алые даже в полутьме губы кажутся припухшими. Руку протяни и можно коснуться, но Сережа держится стойким оловянным солдатиком, бессмысленно надеясь, что собственное тело не восстанет против него самого. Только как иначе, если под закрытыми веками то и дело мелькают образы из прошлого, где, стоило им с Мишелем оказаться в одной постели, да даже в одной комнате наедине, сном на расстоянии вытянутой руки дело не заканчивалось. Сережа знает, какими мягкими и податливыми могут быть эти губы, когда открываются, поддаваясь его собственным. Знает, как ощущаются эти изящные ладони, сейчас безвольно лежащие на покрывале, голой кожей. Как гибко и плавно может двигаться это тело, как горячо и жарко может Мишель сжиматься вокруг его члена, как громко может стонать, теряясь в ощущениях. Сережа цепляет пальцами одеяло под собой, сжимает ткань до треска, жмурится болезненно, пытаясь отогнать видения, и понимает, что опоздал. Джинсы, которые он, к счастью, так и не снял, становятся совсем тесными, а Миша, как назло, начинает беспокойно ворочаться. Перекатывается по постели, жмется к Сереже, очевидно ища тепла, обнимает, словно большую подушку. Сережа проклинает и открытое окно, и одеяло, поверх которого они улеглись. Застывает, боясь выдать себя одним единственным неверным движением, смотрит в потолок обреченно, пока Миша зарывается лицом в изгиб его шеи и тяжело, влажно дышит, едва касаясь кожи губами. Если бы Сережа был трезв, он бы мог разбудить Мишеля, заставить отодвинуться. Мог бы вытянуть из-под них злосчастное одеяло, укрыть неугомонного, пьяного Мишу от греха подальше, замотать словно в кокон, чтобы не лез, не терся рядом, не проверял Сережины нервы на прочность. Если бы. Но Сережа не трезв. И потому он малодушно позволяет себе запустить пальцы в Мишины волосы, помассировать затылок, невольно притягивая его еще ближе. Мишин жалобный стон кажется оглушающе громким в тишине темной комнаты. Сережа весь натягивается струной, матерится сквозь сжатые зубы, и только допускает мысль о том, что хуже не будет, как Миша перекидывает через него ногу, теплым бедром проезжаясь вдоль Сережиного паха. Сережу выгибает над постелью, пульс шумит в ушах, болезненное возбуждение требует сейчас же оттянуть Мишеля за волосы и впиться в его губы со всем отчаянием, что Сережа испытывал с шестнадцати. Нельзя, напоминает он себе, нельзя, отстань. И предпринимает единственно верную тактику, которая всегда работала прежде — сбежать. Аккуратно выпутавшись из чужих объятий, Сережа почти на ощупь находит ванную, и, предусмотрительно заперевшись на замок, принимается умываться холодной водой. Дрожит одновременно от возбуждения и страха: чуть не сорвался. Смотрит на свое раскрасневшееся отражение в зеркале, на дикие горящие глаза с расширенными зрачками, и думает: а как теперь возвращаться назад? Ответ приходит сам собой и Сережа, приспустив джинсы, ныряет рукой под тонкую ткань белья, снова и снова прокручивая в воспоминаниях Мишин громкий стон и горячие губы на своей шее. Все идет не по плану, все наперекосяк. Не удивительно, что после, под фундамент снося Сережины надежды и старания, неминуемо приходит попытка первого поцелуя. Приходит не сразу. Несколько месяцев они с Мишелем успешно делают вид, будто с той пьяной ночи Пашиного дня рождения их отношения ничуть не изменились, а потом Мише, видимо, надоедает притворство. В конце сентября, когда воздух все еще теплый, но по ночам уже ощущается осенняя прохлада, они снова дрожат на полутемном балконе теперь уже Полиной квартиры. Ну как Полиной, разделенной им с двумя Сережиными друзьями, конечно же. Миша снова курит и, совсем как когда-то, смотрит на Сережу с непонятной тоской во взгляде. Они треплются на совершенно отрешенные темы, забивают внезапно накалившуюся тишину пустыми словами. Пока Миша не подходит вдруг к Сереже вплотную и не тушит сигарету почти на ощупь, не отводя взгляда от Сережиного лица. Только решить не может, куда смотреть: глаза — губы, губы — глаза, повторить. У Сережи от этого его внимания, от жара его тела, оказавшегося слишком близко, ноги подгибаются. Он опирается руками на узкий подоконник за своей спиной, дышит словно пробежав марафон, сжимает пальцы до боли, и ждет… чего-то, что сейчас действительно кажется неизбежным. — Я не спал тогда, — выдыхает Мишель в самые Сережины губы, настолько ничтожно разделяющее их расстояние. — После Пашиного дня рождения. Сначала Сережа не понимает. А потом как понимает! Голова идет кругом. Выходит, Мишины объятия тогда, его губы на шее, его стон, совершенно сорвавший Сережину крышу, все это было намеренно? Господи, как же тупо спалился… — Сколько еще мы будем друг от друга бегать? — шепчет Мишель, опуская раскрытую ладонь на Сережину грудь. — Шестой год пошел, Серж, я больше так не могу. Он бессовестно сгребает ткань рубашки, сжимая в кулаке, дергает совершенно поплывшего, марионеточного Сережу к себе так, чтобы прижаться грудью, бедрами. Сережа сгорает, последние остатки совести, кажется, горят вместе с ним. Он жадно глотает воздух, ощущая горечь сигаретного дыма и стараясь не думать о том, что они с Мишей разделяют сейчас кислород. Вдох — выдох. Мишины влажные губы, его чернющие глаза — все, что Сережа может видеть, все, о чем он мечтал больше десяти лет. Сдавайся, говорит он себе, будь, что будет. Посмотри на Полю, разве он сейчас не счастлив? Чего ради ты строишь из себя святую невинность? Для кого это рыцарство и джентльменство? Захотел бы, мог бы взять Мишеля на этом самом балконе, прямо сейчас. До непоправимого остаются жалкие миллиметры, Миша доверчиво закрывает глаза, чуть склоняя голову набок. Беги, кричит Сережин внутренний голос, если он вспомнит, он никогда и ни за что тебя не простит. Пора хотя бы себе признаться: нет во всех этих кошках-мышках никакого сраного альтруизма, одна только ничтожная, убогая трусость. Сереже просто страшно его потерять. Он отстраняется мгновенно, разрушая магию момента, втягивает воздух, словно выныривая на поверхность из-под волны, накрывшей с головой. Миша, отшатываясь на несколько шагов назад, оступается. В глазах его — боль и жгучая ярость, такая, которой за последние пять лет Сережа еще не видел. В прошлой жизни — бывало, здесь — впервые. — Ясно-понятно, — кивает Мишель сам себе, накрывая покрасневшие губы ладонью, трет с нажимом. — Миш, Мишель, ты не так понял, — лепечет Сережа слабо, умоляющим, охрипшим голосом. Истерический смешок — не та реакция, которой Сережа ждал, но, пожалуй, та, которую он заслуживает. — Правда что ли? — Мишина злая ухмылка пугает. — А что я должен был понять? — Мы ведь друзья, — неловко пытается оправдаться Сережа, хватая тут же развернувшегося к двери Мишеля за руку. — Нам же хорошо, как есть, зачем все портить? Можем же мы и дальше дружить, что скажешь? Мишель разворачивается медленно, смотрит на Сережины пальцы вокруг своего запястья почти с отвращением, словно паука увидел, поджимает губы, качает головой разочарованно. Сережа с ним, в целом, согласен, он и сам сейчас себя разочаровывает, ненавидит себя даже, но ему так страшно, так чудовищно, до дрожи жутко. — А знаешь что, Сереж? — начинает Мишель с горькой улыбкой, давая мизерную, но надежду на лучший из возможных исходов. И убивает ее тут же. — Иди-ка ты на хуй, Сереж, — выдавливает он из себя. Грубо выдернув руку, Мишель пулей вылетает за балконную дверь. Сережа вываливается следом, но поздно: не сбавляя стремительного темпа, Миша покидает гостиную. Словно верный пес, учуявший перемену настроения хозяина, мгновенно вскакивает на ноги Паша. — Миш? — кричит он встревоженно. — Миша? Но так и не получив ответа, хватает с дивана кожанку и несется догонять. Разворачивается только на пороге, бросая Сереже вполне серьезное: — Урою. Хочется сказать: в очередь, Паш, желающих теперь будет много. Если Сережа самолично себя не добьет за собственную жестокость. — Что случилось? — требует объяснения взволнованный Поля. — Ты в норме? — обеспокоенно интересуется Трубецкой, устроив руку на Сережино плечо. Сережа оседает на диван, закрывая лицо ладонями. Он не в норме, ничего не в норме. Все очень, очень, безнадежно хреново. Со временем становится только хуже. Он порывается написать Мише в ту же ночь, но, открывая телеграм, обнаруживает — вся их переписка: сотни, тысячи сообщений, шуток, секретов, голосовых, дурацких кружочков с видео — удалены. Мишелева аватарка не отображается, статусом бесконечное "был в сети давно". Заблокировал, значит. Сережа бегло проверяет соцсети: инстаграм, твиттер, даже древнюю страницу вконтакте. В каждой — черный список, в каждой — пустота вместо старых сообщений. Приходится, глотая обиду, попробовать последний вариант — написать Паше. "Как он?" интересуется Сережа. А в ответ получает фото: на заднем плане спящий, скрутившись калачиком поверх одеяла, Мишель, на переднем — Паша и его кулак с недвусмысленно поднятым средним пальцем. Подпись приходит еще через пять секунд. "Отъебись", гласит она. Справедливо. Несколько дней подряд Сережа пытается звонить, трубку, естественно, никто не берет. "Аппарат абонента выключен или абонент забил на вас болт." Приходится решать проблему более радикальными методами. Покупает Мишин любимый кофе, эклеры с малиновой начинкой и, подгадав время, ждет у выхода из офисного здания, где расположена Мишина студия. Мишель задерживается, кофе почти успевает остынуть, но Сережа не сдается. Замечает объект своей слежки сразу, стоит тому появиться в дверях. Миша видит его тоже, топчется у лестницы, очевидно пытаясь придумать обходные пути, и, не найдя способов увильнуть, раздраженно направляется в сторону машины. Сережа, прихватив кофе и эклеры, выходит навстречу. Они останавливаются на расстоянии нескольких шагов друг от друга, сохраняя непривычную дистанцию. Мишель с недоверчивой осторожностью принимает кофе и сладкое, благодарит вежливо. Но тут же: — Че ты хочешь? — Поговорить, — пожимает плечами Сережа. — А больше не с кем? — вопрос звучит будто даже серьезно. — Ну перестань, Миш, — просит Сережа, потирая переносицу. Думает над словами, но в голову не приходит ничего лучше, чем: — Мне тебя не хватает. Ноль эмоций. Миша — гранитная статуя древнего бога какого-нибудь. Стоит, спрятав левую руку в карман, в правой удерживая Сережино подношение для задабривания. — Ничего страшного, — заявляет бесцветно. — Мы ведь друзьями были? В смысле были? Прошедшее время Сережу не устраивает ни разу. Ровно это он и собирается высказать, когда Миша продолжает, не давая вставить ни слова: — Так у тебя друзей хватает. Я ведь ничем от них не отличаюсь. Никакие особенные отношения нас не связывают, правильно? Одним больше, одним меньше. Больно. Но Сережа заслужил. — Ты не понимаешь, — говорит он. Хочет еще сказать: ты не просто друг, ты мой лучший друг, у меня никого ближе тебя никогда не было, ни в одной из жизней, я без тебя не могу, я отказываюсь. Хочет объясниться, но без шансов — Миша явно не в настроении его слушать. — Согласен, — признает он, отпив из стаканчика. — Я вообще нихуя не понимаю тебя, Сережа. И я не думаю, что ты сам себя понимаешь. Как разберешься — ты в курсе, где меня найти. Мишель разворачивается и уходит, матерясь под нос. Сережа не смеет его догонять. Сам ведь полжизни бежал прочь, боялся тревожить, говорил себе, что Мишелю без него будет лучше. Ну вот, получил, что хотел. Выражение "жизнь потеряла краски" Сережа за пятьдесят семь лет слышал не раз, а вот испытывает подобное редко. Однако, сейчас — ровно такой момент. Как-то плевать и на золотую осень, и на ясное небо над головой. На работу, на интересные дела и клиентов, на Полины попытки его взбодрить, даже на беспокойство друзей. Сюрпризом становится лишь тот факт, что впервые за двести лет Сереже не плевать на юбилей собственного отца. Потому что отец все еще женат на Прасковье, потому что Миша все еще ее… племянник, кажется? Нет, вроде не совсем. Черт знает, Сережа и сам никогда не мог разобраться. Мишель ее родственник, в общем, а значит, тоже должен присутствовать. Даже если день рождения Кондратия он в этом году пропустил. Только благодаря сторис Кондрашиного инстаграма со множественными "спасибо" за прекрасный подарок — какую-то крутую перьевую ручку, уникальный дизайн, все дела — стало понятно: на праздник Мишель не забил, просто не захотел Сережу видеть. А тем самым избежал не только лишней драмы, но и лишнего привлечения в полицию. Потому что Кондратий, добрая душа, важный день решил посвятить не праздным развлечениям, а заботе о других. В общем, всей толпой по желанию именинника они отправились на митинг — защищать приют для животных, который планировали закрыть — и по итогу с ветерком прокатились в автозаке. Тогда Сережа даже радовался, что Миша не пришел. Теперь это событие становится червяком, подтачивающим и без того сомнительную уверенность в Мишином присутствии на юбилее отца и оправданности Сережиной поездки. Успокаивает лишь то, что ситуации, все же, разные: Кондратий, без сомнения, один из самых близких Мишиных друзей, он, можно сказать, семья. Но отмазаться от встречи с родственниками реальными — будь то кровными или юридическими — всегда сложнее. Особенно сейчас, после смерти Мишиной матери, когда его присутствие так успокаивает и радует Прасковью. Это только с Сережей, Полей и остальными детьми Ивана Матвеича от прошлого брака она холодна и безразлична, Миша — родное, свое, частица утерянной родственницы и близкой подруги, живая память. Короче, не станет Мишель Прасковью подводить, Сережа почти уверен. Приглашение на юбилей приходит заказным письмом: официозное, пафосное, обрамленное убогой рамкой-виньеткой, скачанной с первого же выданного гуглом сайта. Дорого-богато, короче, очень в стиле отца. Сережа, получив известие, тут же хватает Полю и несется покупать новые приличные костюмы, тратит какую-то баснословную сумму, но не выходя за рамки того, что может себе позволить. А позже собирает вещи, закидывает в машину чемодан, Полю, собственные пустые надежды, и на все выходные уезжает в загородную, отцовскую усадьбу на окраине Хомутца, используемую теперь почти исключительно для торжеств. Поля, конечно же, поначалу отнекивается, упирается всеми конечностями, цепляется за Стаса и Щепу, скандалит даже: мол, Сережа, какого хрена мы там забыли, он нас презирает, мы его тоже, я годами мучился с этой семейкой в московской квартире, чтобы, наконец-то, вырваться и забыть как страшный сон, а не чтобы возвращаться к кошмару наяву. И Сережа постыдно признает: он едет не повидаться с отцом, он едет мириться с Мишелем. — Что ж ты раньше то молчал? — загорается Поля, и мигом принимается за подготовку к поездке тоже. Тем не менее, все еще поглядывая на Сережу как на умалишенного: в магазинах, где Сережа судорожно подбирает идеально сидящий пиджак — доплачивая при этом, чтобы подогнали — и в дороге, весь первый час пялясь на него с переднего пассажирского чуть ли не сморщившись. — Сереж, — обращается он несмело, жуя сомнительного качества хотдог, купленный на заправке — скажи, что, когда я с Мишей и Стасом разговаривать бежал три года назад, после "Правды или действия", я таким идиотом, как ты сейчас, не выглядел. — Ты был хуже, — Сережа не отрывает взгляда от дороги. — Я по крайней мере волосы не укладываю три часа, чтобы потом шапку натянуть. В щеку прилетает скомканная Полей салфетка. Дальше дорога проходит спокойно, они смеются над какими-то историями, рассказанным друг другу, жалуются на работу и учебу, обсуждают новинки кино. Поля бесконечно подкалывает Сережу насчет Мишеля, в красках расписывая, как это будет, когда они помирятся. Целый сопливый стереотипный ромком сочиняет о том, как их взгляды встретятся, как они побегут друг другу на встречу через ромашковое поле. — У особняка максимум пару кустов роз, — напоминает Сережа. Как будет развиваться на ветру чье-нибудь элегантное платье — "Поль, ты совсем дурачок?" "ну ладно, пиджак" — как они крепко обнимутся и страстно поцелуются, обязательно при всех, как упадет в обморок от бессильной ярости отец, как Мишель тут же все вспомнит, и… Миша действительно приезжает на юбилей их отца, но приезжает не один. С Катей. Да что ж такое, думает Сережа, и тут она первая. Полины безумные фантазии срубают на корню, и весь вечер субботы он ходит тучи чернее. Миша Сережино присутствие старательно игнорирует. Здоровается только кивком головы и вымученно улыбается, когда родственники вспоминают его шалости на свадьбе Ивана Матвеича, и как Сережа за ним бегал курицей наседкой — Сережа такого не помнит, но им виднее. Поля, услышав описание, прыскает, прячет смех за кашлем, и ему Мишель дарит улыбку вполне искреннюю. С Полей он даже потрещать успевает, только заканчивается их разговор тем, что оба расходятся в разные углы зала, надувшись как индюки. Ну, наверняка же Поля больную тему их с Сережей отношений задел, не удержался, влез, куда не стоило. Кого-то дома ждет серьезная разъяснительная беседа. А самого Сережу такой же серьезности допрос ожидает куда раньше. — Что за кошка между вами с Мишей пробежала? — внезапно раздавшийся из-за спины вопрос едва не заставляет Сережу подпрыгнуть от неожиданности. Он оборачивается, встречая строгий, требующий ответа взгляд Матвея и вспоминает, как двести лет назад в той же манере брат отчитывал его за неспособность отношения с Мишелем наладить, подружиться. А после не знал, куда себя деть, когда внезапно понял, какие именно отношения Сережу с Мишей связали, и что им обоим грозит, если хоть кто-то прознает. Теперешняя ситуация до абсурда похожа на ту, из прошлого, и не похожа одновременно. — Ты обидел его как-то, Сереж? — Матвей складывает руки на груди, хмурится неодобрительно. Обидел, Матюш, хочется сказать Сереже, потащил за собой в дело, которое его до виселицы довело, а теперь вот боюсь, что он совсем от меня сбежит, как только обо всем вспомнит. Но ничего подобного Сережа не говорит. — Я все исправлю, — оправдывается он, как оправдывался в детстве за разбитую мамину вазу, и точно так же как в детстве знает: некоторые вещи невозможно, да и не нужно, пытаться собрать из осколков. Сережа наблюдает за Мишей весь вечер. Сегодня он, кажется, впервые видит Мишеля в строгом костюме. И не в каком-нибудь. Костюм с двубортным… не пиджаком даже, фраком с длинными фалдами. Образ заставляет Мишеля расправить плечи, выпрямиться, покрасоваться. Сережу он заставляет окончательно потерять голову и любую мало-мальскую способность оторвать взгляд. Он следит за тем, как Мишель играет с детьми, как приветливо общается даже с самыми раздражающими, самыми душными, самыми консервативными родственниками, как уделяет больше внимание Сережиным сестрам, чем ему самому, как галантно ухаживает за Катей, как кружит ее в танце. Может, так оно и лучше. Сережа далеко не впервые думает о том, что судьба — вопрос относительный. Вот если Кате с Мишей не суждено, зачем они в одно время переродились тогда, зачем встретились, почему сходятся гораздо легче и быстрее, чем могло бы получиться у Мишеля с Сережей. Может быть, нет никакой судьбы? Может быть, судьбу каждый вершит сам? Сережа не знает, чего ему больше хочется — убедиться в собственной правоте и признать поражение, или постыдно глупо ошибиться и понять, что шанс есть — когда он, перехватив Мишу, вышедшего подышать на террасу, спрашивает в лоб: — Она ведь очень тебе нравится? — и, чтобы смягчить собственную прямолинейность, добавляет: — Вы красивая пара. Даже не врет, Сережа и в прошлой жизни так считал. Может, потому что рядом с Мишелем вообще все кажется в разы красивее, ярче, живее. Потому что сам Мишель такой. Сережа жадно, неотрывно изучает его взглядом, впитывает каждую деталь, не способный себя остановить: он так скучал последние несколько недель. Мишель в свою очередь смотрит на него как на идиота. — Ага. Люблю — не могу, — улыбается обиженно, жестоко почти. — Уже спланировали свадьбу. Домик вон в Василькове, где твой батя сейчас такую же старую домину отстраивает, ну, чтобы поближе к родственникам, сам понимаешь. Детишек заведем, штуки два — не больше. С каждым сказанным Мишелем словом воздуха в Сережиных легких становится все меньше. Небрежно брошенное: — Ты это хотел услышать? Добивает вовсе. В глазах темнеет. Сережа хотел и готов был услышать буквально что угодно, любое оскорбление, любую грубость, жестокую правду. Даже посланным быть в очередной раз не так страшно. Что угодно, кроме этого. В воспоминаниях вспыхивает огненной желто-красной листвой такой же осенний день, дочка, Мара, собирающая красивые алые листочки во дворе возле хаты в букет, и сын, Юся, устроившийся на коленях у Мишеля, мастерящего для него лошадку из каштанов. Даже если бы Миша захотел, не сумел бы ранить его больнее. На террасе резко становится холодно, чей-то громкий голос зовет гостей обратно в зал, Сережа не двигается с места. Не является он и на пышный банкет следующим утром, когда стартует второй день празднования. Цель Сережиной поездки достигнута быть не может, а значит есть дела поважнее — навестить могилу матери. Сережа не купил цветов заранее, да и некогда было, а потому тупо ворует несколько роз и пару веточек каких-то мелких декоративных соцветий из пышных букетов, оформляющих зал — Паша бы одобрил. Если бы Паша сейчас мог воспринимать хоть какие-то Сережины действия без враждебности, конечно. Он идет пешком через поле, окружающее усадьбу к небольшому, скрытому за деревьями фамильному кладбищу. Мама хотела, чтобы ее похоронили именно здесь. Совсем рядом с местом, где она любила бывать сама, куда каждое лето возила детей. Отец, которому на деле принадлежит все имение, доставшееся по наследству — технически, от себя же самого, реинкарнация сложная штука — энтузиазмом тогда не горел. Оставался в московской квартире, абсолютно игнорируя существование семьи все лето. А после маминой смерти, после ее похорон, спустя всего два года, отыграл пышную свадьбу в том самом зале, где когда-то на поминках стоял ее открытый гроб. Новой жене, Прасковье, усадьба тоже пришлась по вкусу, и теперь летние каникулы здесь проводили ее дети. С отцом, которому для них, почему-то, не было жалко драгоценного времени. Сережа уже слишком взрослый, и слишком предвзято относится к отцу, чтобы завидовать сводным мелким, но за маму, за Полино детство все еще больно. В этом он и признается холодной мраморной статуе ангела, установленной на маминой могиле. Рассказывает о Мишеле, извиняется, что давно не приезжал навестить. Сережа не верит в призраков и загробную жизнь, он знает, что мама его не слышит, но выговориться сейчас почти физически необходимо. Свою речь, отчасти похожую на исповедь, Сережа обрывает, заслышав мягкие шаги за спиной. Различает их только из-за шелеста осенней листвы под Полиными ногами. Поля настигает его, останавливается рядом, легко толкая плечом. В руках у него такой же импровизированный букет из краденых цветов, и оба они смеются над этим фактом, даже не озвучивая. И так видно — семья горе-флористов. — Ты зачем меня кинул там? — Поля ворошит листья под ногами носком черной туфли, запрокидывает голову, улыбаясь еще теплому осеннему солнцу. — Лена с Катей налетели с вопросами о моих "мужиках", как коршуны, думал, совсем разорвут. Спрашивали, зачем мне аж двое сразу. Как в детстве убеждали, что делиться надо, прикинь, замужние дамы, — Поля фыркает оскорбленно. — А еще говорят, кто-то из мелких отцу мой инстаграм показал, так он от возмущения чуть не помер. — Чего ты Стаса с Мишей не позвал тогда? В машине место было, — смеется Сережа в ответ. — Добил бы. Получилось бы красиво: и дата круглая, и на похороны тратиться не надо. Поля наигранно шокировано округляет глаза. — Жесть какая, Сереж, как не стыдно, — а после серьезнеет, глядя на цветы в своих руках: — Отец не достоин их знать. — Ясно, боишься, что по голове ему настучат коллективно, — подначивает Сережа. Присаживается на корточки, касается кончиками пальцев холодного черного мрамора. Поля улыбается шутке, обходя могильную плиту так, чтобы удобнее было положить цветы к ногам ангела. — Вообще, — задумывается он. — Я планировал их когда-нибудь сюда привезти. Заодно на курган можно съездить, — и продолжает, поглядывая на Сережу с опаской, или, может, со страхом неодобрения. — Ну, где скорее всего могила была. Здесь ближе, чем от Питера. Не сказать, чтобы Сережу такое желание не шокировало, но виду он не подает. — Вы серьезно собираетесь? — спрашивает совершенно ровно. Поля угукает тихо, возвращаясь назад к Сереже по узкой тропинке между плитами. — Не знаю, наверное, это стремно, — он неловко прячет руки в карманы, и так же прячет взгляд, отворачиваясь. — Просто нам хочется вживую увидеть то самое место, убедиться как будто, и двигаться вперед, понимаешь? И Сережа с удивлением обнаруживает, что да, действительно понимает: сам испытал нечто подобное, впервые придя к Петропавловской крепости после шестнадцатилетия. — Ну и на мамину могилу тоже бы их сводил, — Поля поджимает губы, смотрит на Сережу вмиг повлажневшими глазами. — С ней я бы их познакомил точно. Так они внезапно окунаются в воспоминания о маме. Радуются, обсуждая и ее ласку, и ее наказания, каждый из фрагментов обеих прожитых мамой жизней, который им удалось сберечь. Самые теплые, и самые горькие частички детства, а потом свадьбу отца, и, конечно же, Мишеля. — А помнишь вон тот дуб? — Поля, жмурясь от яркого солнца, разворачивается в сторону виднеющейся за деревьями усадьбы, указывает на знакомое с детства, старое дерево. — Там еще качели были, и ты на меня орал, чтобы я слишком высоко не качался. — Качели помню, — соглашается Сережа. — Как орал — не помню. Точно с Матвеем не путаешь? Поля молча смеряет его максимально осуждающим взглядом. Они, не сговариваясь, покидают мамину могилу, уходят с кладбища, направляются назад к шуму музыки и людских голосов. — Так вот, — возвращается Поля к рассказу, снова указывая в сторону дуба, — мы с Мишей на ту ветку большую вылезли, а ты за нами, брюки порвал еще. Про брюки Сережа реально помнит. Ему тогда обидно было до слез, а Миша до слез ржал, язва мелкая. — Он бы маме понравился, — вздыхает Поля мечтательно. Сережа в секунду напрягается: — Поль, остановись. Тебя заносит. Чувство ностальгии пропадает, заменяемое жуткой пустотой и холодом в груди. — Ага, щас я взял и заткнулся, — Поля скрещивает перед собой руки в почти защитном жесте. Ну или скорее к нападению готовясь, тут как посмотреть. — Нет уж, слушай, — не просит, требует. — Мама точно не хотела, чтобы ты так мучился, мама хотела, чтобы ты был счастлив. Родители, конечно, родственными душами не оказались, их судьба свела типа как эту Катю с Мишелем, — Поля сам от сказанного ежится. — Большое счастье, да? Гарантированный успех, подтвержденный опытом. И, пока Сережа еще думает над ответом, твердо заявляет: — Мама в любовь верила. Казалось бы, что Поля может помнить в самом деле? Ничего, ему и пяти лет не исполнилось, когда мамы не стало. А ведь прав. Сам Поля зависает на время, как будто высчитывая что-то в уме. — Блин, подожди, — абсолютно сбивается он с мысли, — а если мама потом переродится и встретит душу эту свою, мы типа тогда все, больше на этом свете не появимся? Сережа смотрит на него серьезно секунд десять, на большее просто не хватает — прыскает, накрывая рот ладонью. — Появимся, конечно, — объясняет, отсмеявшись под Полиным испепеляющим взглядом. — ДНК просто будет другая, тело, а душа-то та же. Поля не выглядит убежденным. Сережа опускает руку на его плечо, успокаивая: — И найдемся обязательно тоже, не бойся. Наверное что-то такое Поля отмечает в его глазах, что заставляет мигом позабыть о тревогах. — Прикинь, — отмирает он, возобновляя движение, заставляя Сережу догонять, — в следующей жизни Стас с Мишей ниже меня будут. Всю посуду на верхние полки кухонных шкафов запихну, честное слово. И, пройдя несколько метров, переключается: — Короче, о чем это я? Да, точно, мама верила в настоящую любовь, мама и была настоящей любовью, если так посмотреть. Сердце Сережино болезненно сжимается в груди. — И то, что ты себя любви лишаешь… — оборачивается Поля резко, шагает дальше спиной вперед, — идет вразрез со всем, во что она верила. Ну, я так считаю. Сережа устал оправдываться, устал аргументировать свои решения, тем более: аргументы его разбиваются о железную логику, сыпятся песком сквозь пальцы. Но признать, что последние пять лет страдал зря? — Я просто берегу Мишеля от всего этого ужаса с воспоминаниями. Вас со Щепой Стас не сберег, а я Мишеля спасти пытаюсь, — озвучивая ложь, которую скормил сам себе еще подростком, Сережа немного даже теряется — вслух звучит как полнейшая чушь. — От судьбы, что ли? От любви? Отношений человеческих? — Поля тянет его за рукав, вновь останавливая, теперь уже в нескольких метрах от подъездной дорожки. — Или от того, чтобы помнить и знать себя — как есть, до конца? Сережа, ты вообще не понимаешь, о чем говоришь. Он вдыхает полной грудью, прикрывая глаза: — Я за две жизни никогда так свободен и счастлив не был. Стас и Миша — они и есть моя свобода. Через смерть, конечно, но сойдет. Поля усмехается, и, распахнув веки, заглядывает будто в самую Сережину душу. Смотрит серьезно и сочувственно, явно готовится ранить с любовью. Сережа знает, Сережа видит этот взгляд не впервые, только обычно глаза выше — так всегда смотрит Стас, собираясь рубануть жестокую правду. — Ничего ты не бережешь, — качает головой Поля, — ты отбираешь. Отдай Мишелю его память, его жизнь. Она тебе не принадлежит. Сережа думает о сказанном Полей всю дорогу обратно до Питера, а возвратившись, решает проверить свои шансы на исправление ситуации, так, на всякий случай. Пишет Паше без приветствия, без извинений и прочих всяких способов в жопу подуть, смягчая возгорание, которое у Паши от одного только уведомления, наверняка, случится: "Мишель с Катей по серьезному вместе?" Паша отвечает на удивление быстро, и даже не стикером, посылающим на хуй: "А чего ты хотел, Сереж? Чтобы он всю жизнь тебя дожидался? Пусто место свято не бывает." "По-моему, там наоборот было", зачем-то поправляет Сережа. "Да? Ну, в моем варианте смысла все равно больше", присылает Паша, и даже смайлика в конце предложения для Сережи не жалеет. Отошел, кажется. "Если серьезно, не знаю", приходит еще через минуту. "Он мне нихуя не рассказывает. Морозится. Так что, если ты там на что-то решился, то давай в темпе, пока наш местный Кай совсем в снежную королеву не превратился, из льдинок со словом "пиздец" слово "вечность" складывая. Еще и не с тем человеком." Новости не утешительные, но утешение приходит уже следующим вечером в виде присланного Трубецким: "На Сенатской завтра встретимся? Обещаю, в этот раз не сольюсь и обязательно приду." Не то, чтобы такое заявление стало сюрпризом, каким-то невероятным откровением. В конце концов, Сережа лет восемь догадывался. И все таки: "Почему сейчас?" "Потому что на этом этапе ты без нас уже не справишься", пафосно отвечает Трубецкой. "Ладно, потому что Кондратий сказал, что теперь можно", добавляет он еще через полминуты. Они действительно встречаются на Сенатской через день. — Ну, привет, декабрист, — улыбается Трубецкой, протягивая Сереже стаканчик с кофе. До смешного просто, безо всяких реверансов и увиливания. Почему восемь лет назад что-то подобное сделать нельзя было? А хрен его знает, уверенность отсутствовала, даже намекать не хотелось. Трубецкой как-то так и оправдывается, по крайней мере. Сережа на него не злится — чего злиться, когда сам не лучше? Да и вообще, со всеми этими вопросами касательно родственных душ — сложно. Слишком личная, слишком деликатная тема. Зато теперь говорить можно обо всем. Прямо, открыто, как, наверное, даже с Полей себе не позволил бы. Они с Трубецким гуляют до ночи: от Сенатской через Александровский сад, мимо Зимнего, а там — обходят полгорода по бесконечным набережным, где в итоге у воды и останавливаются. Садятся прямо на плиты, свесив ноги, не боясь испачкать дорогие пальто и отморозить все самое ценное. — Может, это их второй шанс, — дойдя до обсуждения Мишелевой девушки предполагает Сережа. — Ну вот подумай, с чего еще им снова оказаться в одном месте в одно время? — Да кто его знает, — Трубецкой пожимает плечами, плотнее кутаясь в шарф. — С твоими родителями хоть немного понятно, они вас вернули полным составом, а тут… случайность? Случайность. А допустимо ли такое в мире, где судьба тебя практически за шкирку тянет к предназначенному человеку? В мире, где… — Случайности не случайны, — качает головой Сережа. — Тогда, — Трубецкой глядит куда-то вдаль, в глазах его отражаются вечерние огни. — Может, она здесь для того, чтобы подстегнуть тебя к более активным действиям? Ты же рассказывал, в прошлый раз помогло. Он оборачивается, изучая Сережино лицо внимательно. — Не задумывался? — спрашивает. Нет. Нет, не задумывался. А стоило бы. И о том, как в первой их жизни Мишель смущенно признался "на ком угодно готов был женился, чтоб только тебя забыть", как сразу после этого Сережа накрыл его губы своими в самый первый раз, как Мишель обнял его за плечи и требовательно потянул к себе, увлекая на постель. Стоило бы Сереже вспомнить и Мишино "человека другого хотел" на холодном балконе, и Пашино "он по тебе с той осени сохнет" посреди разборок в туалете кинотеатра. Как можно было все проворонить… — Знаешь, если бы Наташа была здесь, — отвлекая Сережу от самокритичных мыслей, рассуждает Трубецкой. — Ну, жена Кондратия. Он бы меня нахуй послал стопроцентно: родственная душа или нет, не важно. Сережино лицо против воли удивленно вытягивается. Трубецкой смеется: — Что? Не верится? — Да нет, — Сережа зеркалит его улыбку. — Просто ты редко материшься. Ответом служит неопределенный жест рукой, мол, у всех бывает. — Не отвлекайся, — Трубецкой спешит вернуть их к изначальной теме, — Я говорю, он бы меня послал. Очевидно замерзшие руки Трубецкого сцепляются в замок на коленях, крепко. Он дрожаще вдыхает холодный воздух, ловит взглядом Сережины глаза, смотрит проникновенно до дрожи: — Но если ты считаешь, что я бы за него не поборолся, ты не так умен, как мне казалось. — Я не хочу сделать Мишелю больно, — Сережа отворачивается, глядит на чернильно-темную воду под ногами и откуда-то находит в себе силы быть откровенным: — Даже не так. Я уже сделал, а теперь думаю: вдруг он меня не простит? — За прошлое или за то, что ты его пять лет френдзонишь и, ну, прости пожалуйста, за нос водишь? — Трубецкой совсем не пытается обидеть — вопрос искренний, но легче от этого не становится. Становится только паршивее. Сережа в таком разрезе даже и не думал раньше. — То есть я еще больший мудила, чем предполагалось, — бубнит он под нос и, услышав вопросительное мычание, отвечает уже громче: — За то, что он в двадцать пять на виселице оказался. По моей вине. — Угу, — Трубецкой задумчиво трет подбородок, и болезненно прищурившись, уточняет: — Ты ведь понимаешь: есть вероятность, что он вообще не вспомнит? В какой-то степени Сережа чувствует себя идиотом, потому что нет, и об этом он тоже не думал. Уровень внезапной осознанности сегодняшним вечером как на приеме у психотерапевта, ну или как при беседе с духовным наставником. Не разговор, а Откровение Сергея Трубецкого, господи прости. — Кондратий этого больше всего и боялся, — тем временем продолжает Трубецкой. — Никому не признается, конечно, но представь только: он с шестнадцати меня ненавидел, потом на первом курсе запал и три года не решался ранить. А он — в отличие от тебя и твоей беды с Мишелем — как раз таки хотел. Очень даже хотел. И ранил, только чуть позже. Трубецкой ежится вовсе как будто бы не от холода, складывает руки на груди, плотнее кутаясь в пальто. — Сперва Кондратий отношения со мной умудрился построить, влип основательно, даже съехаться успели. И вот тогда ему с одной стороны стало страшно поцелуем все разрушить, а с другой: вдруг, мне вообще по барабану? Вдруг, я и не вспомню ничего? Вдруг, он ошибся и мы не родственные души вовсе? А он меня пожалел, да еще и влюбился по уши. Представь, как было бы жестоко. Сережа молча кивает, чувствуя как где-то на задворках разума, самую малость, страх Кондратия становится его собственным. — В общем, ты зря боишься, — взмахом руки Трубецкой будто пытается прогнать собственные унылые мысли. И Сережины заодно. Только сказанное им сразу после расстраивает, пугает еще сильнее: — Нет никаких гарантий, что твой поцелуй Мишеля заденет в принципе, — будто озвучивая совершенно очевидный, совсем ничуть не тревожный факт, рассуждает Трубецкой. — Может, тебе просто достанется Мишель, лишенный воспоминаний, никакого родства душ и никакой боли, так? И не от чего его спасать. Сережа отказывается представлять мир, в котором Мишель, его Мишель, совсем никак с ним на самом деле не связан. В горле ком, в глазах щиплет. Не может такого быть, убеждает себя Сережа. Он точно знает, он помнит, здесь нельзя ошибиться. — Сереж, ты б лицо свое видел, — смеется вдруг Трубецкой, но как-то по-доброму, без издевки. Толкает его в плечо локтем, заставляя слабо пошатнуться. — Не понравилась идея? Вот зараза, думает Сережа, манипулятор хренов, почему только на психологический факультет не пошел, умник? Явно же заставляет Сережу прийти к логическому выводу: — Тогда выходит: ты и сам хочешь, чтобы он все вспомнил. …Через представление нежелательного варианта развития событий. Даже спросить хочется, а был ли вообще у Кондратия такой страх, или вся эта сцена разыграна ради: "Представь, что Мишель тебя не помнит. Страшно? То-то же". Но Сережа только признает очевидное: — Хочу. — Ну, что для этого делать, ты знаешь, — разводит руками Трубецкой. Он резво поднимается на ноги, протягивает Сереже раскрытую ладонь. — Кондратий правда боялся, что ты не вспомнишь, или все это твоя хитрая выдумка, чтобы меня напугать? — хмурится Сережа с подозрением, решив таки поинтересоваться прежде, чем принять помощь. — Да боже упаси, — фыркает Трубецкой, — Трясся от страха, клянусь. Говорю исключительно то, что он мне рассказывал. Не такой уж я хороший лжец. Придя домой в половине второго, Сережа — как всегда перед сном — проверяет окошко телеграмовского чата с Мишелем: аватарка все еще не отображается, статус по прежнему "был в сети давно", правый нижний угол каждого из десятка отправленных Сережей сообщений отмечен одинокой галочкой. Заблокировано. Не то, чтобы происходящее вызывало непомерную грусть, но счет дням после этого как-то теряется. О том, что наступает вечер субботы, Сережа узнает только когда в дверь настойчиво звонят, а за порогом оказываются Стас со Щепой. Заходят как к себе домой, что технически не далеко от правды, они теперь почти семья. — Одевайся, поехали с нашими в бильярдную, — Стас включает чайник на кухне, ищет в шкафчике свою любимую кружку. Щепа свою уже нашел, и теперь достает сахарницу. Сразу видно: готовы ждать, пока Сережа соберется. — Не хочу, — буркает он совершенно по-детски, падая лицом в сложенные на столе предплечья. — Мы тебя, когда из-под ареста перед восстанием спасали, не спрашивали же, хочешь ты или нет? — напоминает Щепа. — Ну вот, и спасая тебя от собственных загонов, тоже спрашивать не станем. В общем, уломать им удается, и через час Сережа оказывается в задымленном сигаретами зале бильярдной. — Объясни-ка еще раз, какого Мишель вообще забыл на юбилее вашего отца? — Щепа, присев на край стола, делает глоток из холодного на вид, запотевшего пилснера. Он единственный сегодня пьет, и то в меру. Стас — водитель, Сережа — не в настроении. Ныть про Мишеля он тоже не то чтобы горит желанием, но… — Мой отец женат на его… — Сережа задумывается, снова путаясь в Мишиных родственных связях, и объясняет так, как ему привычнее: — типа тетке. С которой у его матери были очень теплые отношения. Щепа едва не давится. — А, ну то есть ты буквально сын маминой подруги? — щурится он совершенно по-лисьи. Стас бьет мимо лузы, зажмурившись и поджимая губы в попытке сдержать улыбку. — Очень смешно, — ровным тоном отзывается Сережа. — А кто смеется? — Щепа поднимает было руки примирительно, но ладони раскрыть не может — в одной пиво, в другой кий. — Сереж, ты не сердись, — просит Стас, передавая ход, — просто нам с Мишей со своей позиции твои переживания понять сложновато. Особенно учитывая, что ты Мишеля, технически, еще совсем мелким знал. Сережа примеряется, оглядывая пул, но рассуждения о следующем шаге отходят на второй план, в основном он слушает Стаса. — Мы вон лучшие друзья детства, — поясняет тот, — но уже с семнадцати в отношениях. — Ага, а с шестнадцати не хочешь, растлитель малолетних? — Щепа, протирающий наклейку кия мелом, прерывается в середине движения, ухмыляясь. — Серийный, между прочим. Стас смотрит на него с осуждением, но вовсе не серьезным, так, дурачится. Миша, поддерживая настроения, вытягивает губы трубочкой, посылая подобие воздушного поцелуя. Они иногда такие домашние, что аж тошнит, а когда Поля рядом, так вообще невыносимые. — Ну, хорошо, — соглашается Стас. — Для Миши с шестнадцати. Сережа отвлекается на игру, прицеливается, бьет, шар попадает в лузу. Щепа карикатурно дуется: — Он нас сделает сейчас, — и, возвращаясь к теме: — Про отношения ты тоже загнул. У нас они открытыми оставались до самого Полиного появления. Не отношения, а проходной двор. Не то, чтобы я жаловался… — Ничего не хочу об этом знать, — Сережа демонстративно накрывает уши ладонями на секунду. Щепа наклоняется, ища, куда бы ударить. Стас становится с противоположной стороны от стола, притирается к краю бедрами, пахом прямо над лузой — то ли отвлечь пытается, то ли смотивировать. Как подростки пубертатные, боже. Сережины глаза закатываются сами собой. — "Нас" не сделает, — уточняет Стас. — Это не командная игра. А насчет Поли… Он дожидается, пока Миша успешно отправит шар по пункту назначения, улыбается довольно — мотивировал, выходит — и только потом заканчивает мысль: — Ну окей, а закрой мы свои отношения, как бы Поля потом вошел? — И вот с этим я с десяти лет живу, — вздыхает Щепа устало. Выражение лица Стаса можно было бы считать как "заебал", если бы Сережа не знал, насколько сильно он Щепу любит. Тем временем сам Щепа, огибая стол, утыкается лбом в чужое плечо, как большой кот, и выдает наигранно-жалобное: — Ты б хоть порадовался, что я не пошутил про то, куда именно Поля вошел и чем, только из уважения к Сереже. Сережа громко театрально кашляет. — Упс? — пожимает плечами Щепа, поднимая голову. Их смешливое, почти по-идиотски незамутненное настроение улетучивается всего через несколько ходов. Телефон Стаса с минуту настойчиво-доставуче орет уведомлениями, заставляя в итоге отвлечься и проверить сообщения. Стасовы глаза темнеют при первом же взгляде на экран, челюсть сжимается так, словно сейчас хрустнет. Он без слов подзывает Щепу ближе еле заметным кивком головы и Сереже, вроде как занятому игрой, становится неспокойно. Ясное дело, у этих двоих могут быть от него секреты, не касающиеся Поли, но что-то тревожное заставляет напрячься: вдруг, именно с ним, с Полей, их недовольство и связано. — Сереж, — словно через силу контролируемым, механическим голосом, обращается к нему Щепа, не отрывая взгляда от экрана. — Прости, нам ехать нужно. Это срочно. — С Полей что-то? — позволяет себе спросить Сережа. Он обязан знать. — Нет-нет, у Поли все прекрасно, — успокаивает Стас, пряча телефон в карман брюк. Щепа рядом сжимает и разжимает кулаки, лицо его — каменное, желваки ходят под кожей. Повода им не доверять сейчас нет, но: — Точно? — Точно, — отвечает Стас, а выглядит так, будто пора звать Матвея, чтобы снова, как двести лет назад, удержал его от немотивированного насилия. Или в этот раз от мотивированного? — Такси вызовешь? — спрашивает Щепа, уже надевая пальто. Сережа кивает. — Спасибо, — жмет его руку Стас. — Прости, что так получается. До выхода из бильярдной они чуть ли не бегут. Тревога мучает Сережу еще около часа. Он даже отправляет несколько сообщений Поле, и, не получив ответа, надеется, что тот просто давно уже спит. Сам Сережа не смыкает глаз: пьет чай на кухне, пилит упрямо молчащий телефон взглядом, внимательно ждет, и все равно испуганно дергается от звука уведомления. Сообщение совсем не от Поли, даже не от Стаса или Щепы. "Сори, что беспокою. Я у мелкого сейчас. Забери меня, пожалуйста." Мишель. Сережа отвечает, пока несется вниз по лестнице, игнорируя существование лифта и натягивая пальто прямо на бегу: "Все в порядке?" "Да, Поля ок, и с ребятами все норм, просто свалить хочется", приходит, уже когда Сережа оказывается на улице. Он замирает на мгновение, позволяя себе тяжело вздохнуть. "Нет, Мишель, я не об этом, с тобой все хорошо?", спрашивает. Обратка прилетает минут через пять, отвлекая Сережу от дороги на мгновение. Благо, без последствий. "Теперь да", пишет Мишель. Он действительно ждет Сережу на парковке, втянув шею в плечи, пританцовывая на месте, чтобы не замерзнуть. Обычно Мишель настолько укутан коконом из одежды, что его даже ветры Эвереста вряд ли способны напугать, а сегодня, в ноябрьскую ночь, одет совсем не по погоде. Узкие, явно легкие джинсы с прорезями и потертостями, извечные кеды — единственное, что остается неизменным даже зимой — кожанка великоватая в плечах — Пашина, что ли? — а под ней тонкая белая футболка. На груди — Сережа прикрывает глаза, тяжело сглатывая — тот самый кулон с близнецами. И, конечно же, никакого шарфа. Свет в машине Сережа не включает, поэтому рассмотреть сложновато, но ему кажется, или у Мишеля действительно накрашены глаза? По всей видимости Поля постарался. Ужасно красиво, до спертого дыхания, но с чего вдруг? Вечер продолжает становиться все более загадочным. — Спасибо, что приехал, — бубнит Миша, плотнее запахивая кожанку, глядя прямо перед собой. Неловко. — Паша не отвечает. Ну естественно. А Сережа кроме шуток, действительно успел подумать, что был первым пришедшим в Мишину голову вариантом экстренной службы по спасению замерзающих мальчиков. Святая наивность. Закатай губу, Сережа. — Ты же знаешь, тебя я всегда готов выручить, — он включает заднюю, выруливает с парковки аккуратно. — Последним неделям этого не изменить. Мишель заметно расслабляется. Включенная печка заставляет его отпустить борты кожанки, перестать дрожать, расправить плечи и усесться в кресле удобнее. — Куда едем? — Сережа, на подсознании решивший вести машину к своему дому, будто только сейчас понимает, что Мише наверняка нужны спокойствие и уют собственной квартиры. — К тебе, — отвечает Миша, тут же опровергая предположение, а после тушуется, и неуверенно добавляет: — Если можно? Не хочу быть один. Это очень плохая идея. После Полиного переезда вторую спальню Сережа переделал под кабинет, укладывать Мишу на диване в гостиной просто невежливо, а значит… Стараясь, не думать о Мише в своей постели, Сережа продолжает поездку, не меняя маршрута. И пусть он тысячу раз пожалеет, но глядя на уставшего, грустного Мишеля, спорить невозможно. — А Паша куда мог запропаститься? — Сережа скорее просто думает вслух, не надеясь на ответ, но Мише есть, чем его удивить: — У него, походу, девушка завелась. — Девушка? — Сережа даже взгляд от дороги отрывает, чтобы повернуться к Мишелю, демонстрируя удивленно взлетевшие брови. Мишель, глаза которого и правда подведены черным, почти пошло смазанным — боже, соберись Сережа — посмеивается тихонько, мгновенно прогоняя повисшую между ними неловкость: — Да, самая настоящая типа. Ну, то есть я не видел, конечно, — Миша трет затылок задумчиво, — но ему вечно какая-то Ника названивает, а потом ищи его, свищи. Сережа молча кивает. — О том, что сегодня произошло, поговорить не хочешь? — спрашивает, останавливая машину на светофоре. Мишель, кажется, очень хочет, только этого и ждал. Рассказывает скомкано, стараясь как можно более кратко, и одновременно с этим достаточно подробно передать историю. О том, как Стас со Щепой посчитали, что, раз уж они с подросткового возраста не только между собой экспериментировали, но и — цитата — "ебали и были выебаными всем, что движется, иногда совместно" — конец цитаты — Полина неопытность в этом вопросе может его смущать или казаться нечестной. — В общем, заверили его, что совсем не против, если он и сам тоже решит поблядовать, ну, чтобы все по справедливости, — объясняет Мишель неловко. — Не учли только, что против такой справедливости окажется сам Поля. Реакция эта Сережу не удивляет вовсе. Поля его поразил, конечно, самой способностью полюбить больше одного человека одновременно — Сережа так не умеет — но даже если вспомнить Полину драматичную речь про свободу, которую тот толкнул в Хомутце, после похода на кладбище — Щепа и Стас для него все. А какие приключения на задницу еще можно искать, когда у тебя все есть? Оказывается: любые можно искать, если достаточно разозлиться. — Ну, в общем, он обиделся. По-страшному, — продолжает рассказ Мишель, нервно теребя собачку на молнии кожанки, гоняя ее туда-обратно. — Позвонил мне, расписал ситуацию. Ну и договорились в выходные сходить куда-нибудь, оторваться, чтобы Стас с Мишей типа за что боролись, на то и напоролись. Он немного меняет тон голоса, имитируя расстроенного Полю. Хорошо выходит, узнаваемо. План их, в целом, Сереже понятен, но интересует другое: — И как, получилось? — Соу-соу, — Мишель отпускает многострадальную молнию, неопределенно вертит рукой, мол, пятьдесят на пятьдесят. Он поглядывает на Сережу уголком глаза, будто решая, стоит ли вдаваться в подробности, отворачивается к окну, и делится нехотя: — Там, короче, парень был один. Приехали. Сереже эта часть истории не нравится заранее. Он изо всех сил старается не сжимать пальцы на руле слишком сильно, выдавая беспочвенную ревность — может, Мишель вообще сейчас начнет рассказывать о каком-то идиоте, который к Поле прилип. Но все старания Сережины идут насмарку, потому что дальше он слышит: — Имени не помню, но оч красивый. Кудрявый, высокий такой, — Мишель едва не упирается запястьем в потолок, пытаясь продемонстрировать точно, насколько выше казался новый знакомый, — ну, как Стас примерно. И ноги — закачаешься. Сережа тяжело втягивает воздух носом. Они с Мишелем не в отношениях, Мишель имеет полное право залипать на чьи-угодно ноги, только вот алая пелена перед глазами от трехкратного повторения этого факта в голове не развеивается ничуть. — Подкатил он к нам с Полей, к двоим сразу, — уточняет Миша, поднимая указательный палец. — Пьяное тело, конечно, но и мы на тот момент были не краше. Тщетно пытаясь сконцентрировался на дороге, Сережа надеятся, что его "и?" не звучит совсем уж выдавленным сквозь зубы. Надежды его, кажется, оправдываются, ведь Мишель спокойно, почти лениво тянет: — Ну, танцевали мы его там по очереди. Все как полагается: флирт, чувак руки распускал, но никто ж не против. О, Сережа очень, очень против. Сережа настолько против, что хочется как ребенку на детской площадке топать ногами и вопить "мое, мое, отдай", вцепившись вовсе не в плюшевого, но мишку. — А потом протестующие нашлись, — Мишель чуть наклоняется вперед, будто пытаясь прочитать выражение Сережиного лица в полутемном салоне автомобиля: почувствовал что-ли напряжение? — Миша со Стасом приехали, бычили жесть, чуть мордобой не устроили. Смотрелось по-идиотски и красиво одновременно. Сережа убирает правую руку с руля, устало трет лоб. В этот момент ему до странного хочется верить в сказку про Пиноккио, только чтобы вместо растущего носа нечто другое укорачивалось, или отваливалось вовсе. — Так вот куда они смылись, — хмурит он брови досадливо. — А еще говорили мне: с Полей все в порядке. — Слушай, с ним все было отлично! — убеждает Мишель, почти подскакивая на месте. — Они когда заявились, Поля такие кренделя с этим кудрявым на танцполе выписывал, что непонятно, как зал не загорелся. — А ты где был? — вырывается у Сережи. Глупо, конечно. Ежу понятно: за брата надо переживать, о нем расспрашивать, а самый актуальный вопрос все равно "Мишель где?". В голову совсем невовремя лезут дебильные мемы с рукой на сердце и подписью "туть". — У бара, — отвечает Миша. Тоже ничего. — Но я наблюдал, — успокаивает. — Первым парней и заметил. Так, ладно, допустим, Сережа понимает все, но… — Как они вообще узнали? — Про Полю? — зачем-то уточняет Мишель. Хлопает по карманам, явно пытаясь нашарить сигареты, опознав вид за окном — Сережин двор. Сережа мычит согласно, паркуя машину на привычном, излюбленном месте, совсем недалеко от подъезда. — Соловьев сдал, — бросает Миша прежде, чем выбраться на улицу. Разминает ноги, оказавшись снаружи, будто ехали полдня. Щелкает зажигалкой, затягивается, не спеша прятаться от холода, хотя весь дрожит. — Они с Сухиновым тоже сегодня там отдыхали, но мы их не заметили, а вот они нас очень. Прислали Стасу и фото, и видео, прямой репортаж с места событий, короче. Профессионалы крысятнического дела. Это ты еще про Трубецкого не помнишь, думает Сережа, и тут же мысленно извиняется перед другом. Все они — за исключением, может, Кондраши — простили Трубецкого еще в прошлой жизни, но смешно ведь. Менее смешно от того, что Стас со Щепой намеренно все происходящее утаили, хотя, опять же, понять их можно. Сережа им только поплакался там в бильярдной на неприятности с Мишелем, ну что им оставалось делать? Сунуть в лицо телефон? На, мол, смотри как твой Мишель кошкой мартовской о ходячий фонарный столб с гнездом на голове трется. Нет, спасибо. Тем более, ребята его знают, сам бы сорвался и поперся следом. Полю бы смутил точно, да и Мишеля бы не обрадовал. Все верно, в общем, не на что обижаться. Пока лифт поднимается на седьмой этаж, и позже, уже разуваясь в квартире, Мишель подробнее рассказывает о том, как парни действительно чуть не подрались, как Стас утащил внезапно ослабевшего Полю в машину, буквально перекинув через плечо, пока Щепа шел рядом с то и дело накреняющимся Мишелем, опустив руку на спину между лопаток, поддерживая. Как внезапно пришла трезвость уже на заднем сиденьи автомобиля, когда совсем разомлевший Поля стал громко декларировать непомерный уровень любви к своим мужчинам и перечислять, что конкретно он бы сейчас хотел с ними сделать. Переваливался через сидушки, что-то нашептывал на ухо Стасу, который, между прочим, вел в этот момент машину. Лез с поцелуями к Щепе, пока тот умолял успокоиться и пристегнуться. Дебоширил Поля, короче, по всякому. — А на меня, знаешь, такая послеалкогольная грусть накатила, — Миша кутается в принесенный Сережей плед, забравшись на стул с ногами, греет руки о горячую чашку с чаем. — Я сидел и думал, что мог бы того кудрявого прямо там трахнуть, и никому в этом мире не было бы дела. Никто б не приехал, не стал бы меня ревновать, и домой не забрал бы, всем было бы похуй. Неужели ты не видишь, думает Сережа: я ревную. Так, что кулаки чешутся. Я приехал. Летел как умалишенный, нарушая правила и лимиты скорости. Я забрал тебя домой. К себе домой. Мне совсем, ни капельки не похуй. — А Катя? — только и спрашивает он. Потому что, в отличие от Сережи, Мишиной девушке ревновать даже положено, если тот с кем-то в клубном туалете потрахается. Работа такая. Миша смеется. С горечью, с усталостью будто. — А что Катя? — он смотрит в стол невидящим взглядом, по привычке нервно кусает ногти — волнуется. — Или ты серьезно думал, у нас там отношения, любовь до гроба? Я ее на юбилей позвал, чтоб родственники с вопросами не лезли, мы с ней не особо даже друзья. Сереже хочется облегченно выдохнуть — и надумал же тогда в Хомутце, таким идиотом, наверное, казался со стороны — только вот Мишель выглядит настолько подавленным, настолько сломленным, беззащитным — вся эта драма с Катей забывается Сережей мигом. Тем более, что Миша — всхлипнув? — признается сразу после: — Я совсем один, Сереж. — Ну как один, а Паша? — Сережа тут же бросается успокаивать, подсаживается ближе, так, чтобы оказаться с Мишей на одной стороне стола. — А друзья остальные? Мишель, есть столько людей, которые тебя любят. Я тебя люблю, хочется сказать Сереже, но нельзя. Сейчас тем более, сейчас на — Сережа вновь замечает золотистую подвеску, поблескивающую цепочкой вокруг Мишиной шеи — дружескую, братскую любовь уже не скинешь, идиота не сыграешь. — Да знаю я, просто… — Мишель ставит чашку на стол с глухим стуком, поднимает влажные, покрасневшие глаза — то ли в ванной их мылом натер, пытаясь избавиться от косметики минут пять назад, то ли действительно расплакаться готов. Сережа предполагает: второе. — Когда смотришь на то, как за Полей в четыре руки ухаживают, будто он фарфоровый, — Миша тяжело сглатывает, опускает ноги, выпрямляя, поворачивается к Сереже всем корпусом, — на преданность такую, собачью, а сам лежишь и под тобой вполне удобный, конечно, диван, — он прикрывает глаза болезненно, — с подушкой и одеялом, все условия, но не как Поля, не в постели с кем-то, кто тебе… Мишель замолкает на секунду, будто подбирая слова. — Бля, ну нужен просто! — выдает он по итогу. Остальное выпаливает на одном дыхании, скороговоркой: — Короче, Полю залюбили — не выебали пьяным, не подумай — просто заботой окружили, и мне хотелось так же, хотя бы из жалости чтобы, окей? Только мне в четыре руки не надо, мне бы и двух хватило, честно. Сережа обнимает его, не думая. Резко подается вперед, обвивая руками. Две же нужно? Вот, есть. Бери — не жалко. Миша сперва застывает холодной статуей — кажется, будто каждая мышца в теле напряжена — а потом расслабляется мгновенно. Цепляется за Сережины плечи в ответ, крепко, будто Сережа его спасательный круг, тычется в изгиб шеи как котенок, шмыгает носом. Плед падает с его плеч куда-то за спину — на стул, на пол, без разницы. Плевать даже, что объятия получаются крайне неудобными, Сережа только и может, что прижимать Мишеля теснее. Отпускать не хочется, даже когда дрожь совсем покидает Мишино тело, когда дыхание его выравнивается, а пальцы, до этого впившиеся в Сережин джемпер, ослабляют хватку. Но Мишель и сам не собирается отстраняться. Гладит ладонями Сережину спину, словно расправляя смятую ткань, носом ведет по шее, вызывая мурашки от затылка и ниже, к спине. Мажет открытыми губами по коже, обжигая горячим дыханием, и Сережа цепенеет в его руках, не сумев сдержать полу-вздоха полу-стона. Где-то на задворках сознания надрывается вой сирен, яркий экран выдает огромными красными буквами "отмена! отмена!", и гаснет, стоит Мишиным губам сомкнуться ниже, у самой ключицы. Жарко. Хочется стащить проклятый джемпер, стянуть с Мишеля футболку, прижаться еще плотнее, под кожу к нему забраться. — Миш, — зовет Сережа низким, дрожащим шепотом. — Мишель, ты пьян. — Давай без таких оправданий. Чушь нести не будем, хорошо? — тихо просит Мишель, задевая губами только что поцелованную шею. — Я давно уже протрезвел. Просто… Он выпутывается из объятий аккуратно, обхватывает Сережины предплечья ладонями. Держит слабо — так, чтобы при желании можно было вырваться, но Сережа не хочет. Смотрит в теперь уже действительно полные слез Мишелевы глаза. Пытливые, полные боли. — Это ведь совсем безнадежно, да? — досадливо поджимает губы Мишель. — А можешь, — выдыхает он шатко, — можешь мне прямо сказать? Пальцы его чуть крепче сжимаются, скользнув к Сережиным запястьям. — Скажи, что это безнадежно, что я все себе придумал, что это очень хреновая идея, что у нас с тобой никогда ничего не выйдет, что не получится. Мне надо, — ударение на последнем слове даже черезчур ощутимо, у Сережи ком встает в горле — столько в Мишиной просьбе отчаянной нужды, — от тебя это услышать. И я отстану, клянусь. Время замирает. Сереже кажется, будто он решается целую вечность. Так правильно, говорит он себе, Мишелю так будет лучше. А потому через силу, через боль и горечь, глотая непрошенные слезы, Сережа повторяет практически слово в слово: — Это безнадежно, Мишель. Ты все себе придумал. Это очень хреновая идея, — голос надламывается, протестуя против очевидной, липкой лжи, но Сережа спешит взять его обратно под свой контроль. — У нас с тобой никогда ничего не выйдет. Не получится. Мишель заметно бледнеет, слезы устремляются вниз по его щекам, но он, кажется, и не замечает, заторможено кивая. — Спасибо, — шепчет, отпуская Сережины руки. Поднимается с места рывком. — Нет, правда. Только я… я пойду. Он суетится, забирая со стола телефон, сигареты, распихивает по карманам судорожно, матерится приглушенно, чуть не роняя зажигалку. — Миш…— Сережа хватает Мишелеву руку автоматически, смотрит снизу вверх, умоляет взглядом. Чего просит — сам не знает. — Да я понял, "куда ты пойдешь, ночь", — Мишель словно передразнивает Сережу, но без злобы — совсем без эмоций, если честно — трет лицо рукавом. — Там рассвет скоро. Врет. Преувеличивает. Сейчас часа два? Три? Ночи. До рассвета еще очень долго. — Пешком пройдусь, — он высвобождает себя из Сережиной хватки осторожно. — Подышу, мне нужно. Мишель едва успевает дернуться, прежде чем Сережа окликает его снова: — Миша… — Я не могу сейчас здесь оставаться, окей? — срывается тот обернувшись, смотрит раненым зверем. — Еще минута и я задохнусь нахуй. Господи, просто отпусти меня. Неужели так сложно? Сережа замирает на кухне, пока из коридора раздается шум: вот Миша нашаривает Пашину кожанку на вешалке, шурша верхней одеждой, вот грохаются на пол кеды, снятые им с обувной полки, вот он тихо чертыхается на шнурки. Вот делает несколько шагов к двери. "Если он сейчас сбежит", говорит тихий голос внутри Сережи — звучит точь-в-точь как мамин, "ты его больше не увидишь." "То, что ты себя любви лишаешь, идет вразрез со всем, во что она верила", упрямо заявляет в его сознании Поля. "Ты либо с ним, либо голову ему не дури. Имей совесть", требует Паша. "Ты и сам хочешь, чтобы он все вспомнил", убеждает Трубецкой. "Я все исправлю", обещал Сережа Матвею. Сейчас самое время. Три. Два. Один. Вот щелкает, открываясь, дверной замок. Сережа срывается с места. Путь его — меньше десяти метров, но преодолеть это расстояние, догнать Мишеля сейчас куда сложнее, чем бежать от него прочь последние тринадцать лет. И, одновременно с тем, проще. Потому что, когда он нагоняет Мишеля в дверях, хватая за руку, затаскивая назад в квартиру, бежать становится некуда. Незачем. Добегался. Мишель, спиной прижатый к только что захлопнувшейся двери, смотрит на него со смесью испуга и злости, но прежде чем он успеет сказать хоть слово, Сережа, крепко держащий его за плечи, выдыхает: — Прости. И накрывает губы Мишеля своими. Поцелуй выходит требовательным, отчаянным, горьким. Миша шокировано каменеет, задерживает дыхание, не двигается. Сережа жмется к нему почти испуганно, просит, молит ответить, выдать хоть какую-то реакцию, в любую секунду готовый отстраниться. Пожалуйста, заклинает Сережа, пожалуйста, вспомни меня, только не отталкивай. Мишель пораженно стонет и отвечает, приходя в движение весь, сразу. Подается вперед, заставляя Сережу приоткрыть губы, встретив касание настойчивого языка. Углубляет поцелуй так, что голова идет кругом — приходится одной рукой опереться на дверь за Мишиной спиной, удерживая равновесие. Мишель зарывается пальцами в волосы на Сережином затылке, сжимает — то дергает, то тянет ближе, еще ближе к себе. Оглаживает шею, ключицы. Чуть разведя ноги, трется исступленно пахом о Сережины бедра, всхлипывает громко в самые его губы. Жалобно, беспамятно… Болезненно. Сережа отстраняется тут же. Дышит тяжело, вглядываясь в искаженное мукой лицо, гладит плечи, успокаивая. Крепко зажмурившись, Мишель жмется спиной к двери, пальцами впивается в виски, мычит сквозь стиснутые зубы. Началось. Сережа знает: лучше его сейчас оставить в покое. Но знать и быть способным сделать — не одно и тоже. Он обнимает Мишеля, удерживая рядом, вплотную притянув к своей груди. Упирается подбородком в русую макушку, пока Миша, скованный его руками, бьется раненой птицей, стонет мучительно, цепкими пальцами стягивает ткань джемпера на Сережиной груди так, что горловина начинает душить. И затихает минутой позже — резко, неожиданно — просто перестает шевелиться. — Я тебя помню, — абсолютно обычная фраза, не вызывающая никаких ужасающих ассоциаций ни у одного нормального человека, заставляет Сережу застыть посреди коридора с Мишелем, зажатым в его объятьях, и по-детски, ничтожно расплакаться. — Не так, как пять лет назад у лестницы в универе. По-настоящему помню. Слезы наворачиваются сами собой. Горькие рыдания, вырывающиеся из Сережиной груди, душат, пугают. Он должен быть сейчас сильным, должен быть для Миши поддержкой и опорой, но… — Прости, — давится словами Сережа. — Прости, Миш, пожалуйста. Это все из-за меня. Арест, допросы, виселица — это я виноват. Говорить тяжело, да что там, даже дышится с трудом. Не держись они с Мишелем друг за друга мертвой хваткой, Сережа упал бы ему в ноги, моля о прощении. Миша не позволяет упасть, никогда не позволил бы. Берет его лицо в свои ладони, совсем как тем снежным январским днем под Устимовкой после контузии, после картечи. Гладит по волосам, просит успокоиться. — Ты не виноват, — уверяет. — Ни в чем, — Мишель и сам, кажется, плачет. — Было бы нужно, я бы десять, я бы сто раз умер за то, во что верю. Во что мы оба верили. Он льнет щекой к Сережиному виску, шепчет торопливо: — Я на допросах всегда говорил, что ты невиновен, что это я тебя сгубил, что ты за мной повелся. Я и теперь так считаю. Сережа качает головой отчаянно, все еще не способный вымолвить ни слова. Господи, да какой же он жалкий. Миша только что смерть свою вспомнил, а сил в нем — на двоих хватает. — Помнишь, — спрашивает он, по интонации как будто с улыбкой, — как ты перед казнью из соседней камеры убеждал меня бесконечно, чтобы я не боялся, что мы на том свете увидимся, что жизнь не заканчивается и душа бессмертна? Сережа помнит. Звон Мишелевых кандалов из-за стены, его слабый голос, его громкие слезы, его безграничное, жуткое для ситуации рвение — жить. Он сгребает Мишу в объятья теснее, чертова Пашина кожанка скрипит под пальцами. — Видишь, ада и рая мы так и не нашли, — продолжает Мишель, вновь огладив Сережины волосы. — Никакого царствия небесного, никакого подземного царства Аида, никакого Олимпа, — подвеска с созвездием близнецов на Мишиной груди словно бы жжет Сережину кожу через ткань, — но если бы я только знал тогда, что тебя обрету снова, слышишь? Сережа кивает. Мишель отстраняет его достаточно, чтобы заглянуть в наверняка заплаканные глаза: — Я бы ни на секунду, ни на мгновение не боялся. Сталкиваясь пальцами и посмеиваясь над собой, общими усилиями им удается стащить с Миши его-Пашину кожанку и развязать упрямо стянувшиеся шнурки на кедах. А после, почти не размыкая объятия, они доходят до Сережиной спальни, заваливаются в кровать прямо так, в одежде, и говорят, говорят, говорят о прошедших пяти годах, о собственной глупости и сожалениях, о боли, о ревности. Вспоминают прошлую жизнь — не только восстание, тюрьму, неудавшиеся планы, но еще Васильков, детей, друзей: тех, кого нашли в новой жизни, и тех, кого потеряли, возможно, навсегда. Болтают чуть ли не до утра и засыпают, вымотанные, тесно прижавшись друг к другу, ощущая чужое дыхание мерно вздымающейся грудью как свое. Мишель головой устраивается на Сережином плече, трогательно уткнувшись носом в шею под подбородком. Перекидывает через Сережу руку и ногу, оплетая как спрут. Сережа запускает пальцы в Мишелевы мягкие волосы, перебирает их до того момента, пока не отключается, счастливый до одури, не способный до конца поверить в происходящее. А утром, перед самым рассветом, словно напоминая — да, все по-настоящему — Сережу будит горячий шепот прямо на ухо. — Серж, — выдыхает Миша хриплым со сна голосом, — Сереж, мне сейчас такое приснилось. Я думаю, это было воспоминание. Он настойчиво притирается к Сережиному бедру, позволяя почувствовать, насколько сильно в действительности понравилось ему увиденное во сне. Сережа делает тяжелый вдох, зевает, потягиваясь, разминает мышцы. — Расскажешь? — прищуривается он, с улыбкой заглядывая в Мишелевы поплывшие, пьяные глаза. — Я показать могу, — обещает Мишель, прикусывая острый край Сережиной челюсти, тянет кожу зубами, зализывает тут же. Сережа увлекает его в жадный, настойчивый, голодный поцелуй, на этот раз без головной боли, без страха, без неопределенности. Все еще не идеально, не как в бесплотных фантазиях — лучше. Да, Мишины усы колются, раздражая кожу, но ощущение настолько родное, настолько привычное, что Сережа лишь впивается в его губы крепче. Ныряет руками под Мишелеву футболку, ведет по спине с нажимом, заставляя его выгнуться, прижавшись ближе, выдохнуть рвано в поцелуй. Сережа с ума сходит от ощущения его обнаженной кожи под пальцами. Он об этой коже, об этих губах, о Мишиных стонах, его ладонях, цепляющихся сейчас за плечи, мечтал столько лет. Наконец-то. Мишель настойчиво вытряхивает Сережу из джемпера. Слаженно, будто делали подобное десятки раз — не будто, делали, а теперь, с современной одеждой даже проще — они избавляют друг друга от брюк и белья. Сережа влажно целует яркие краснеющие следы на коже Мишиных бедер, оставленные грубой тканью джинс, проводит по ним языком, пока Миша зарывается пальцами в его волосы, отзываясь тихими стонами на каждое прикосновение. Оторвавшись на секунду, отстранившись, Сережа привстает на коленях, взглядом жадно обводит открывшуюся перед ним картину: Мишель, распаленный, лохматый, с ярко алыми, влажными от поцелуев губами. Ерзает по постели, тянет к Сереже руки. Румянец по щекам, по тяжело, часто вздымающейся груди с поблескивающей на ней подвеской. Веснушки, горячо любимые Сережей, еще не до конца сошли. Такой родной, такой… его Мишель, что в глазах снова щиплет. Он тянет Сережу к себе, прижимается тесно, обвивая ногами спину, выгибается над кроватью, подаваясь бедрами вперед и вверх, притираясь вплотную, заставляя их обоих застонать, глуша звук в поцелуе. — Презервативы и смазка? — шепчет прерывисто, задыхаясь. — Смазка там, — Сережа дергает головой в сторону прикроватной тумбочки. Миша, ослабив хватку, перемещается чуть выше по постели, тянется к дверце. — А вот с презервативами проблема… — И как это у такого парня контрацептивов дома не водится? — беззлобно смеется Мишель, захлопнув дверцу. Возвращается назад к Сережиным объятьям, устраивается под ним, отбрасывает флакон на простынь рядом. Сережа утыкается лбом в Мишелево взмокшее плечо, будто спрятавшись, целует горячую кожу, и бурчит приглушенно, почти не отрывая от нее губ: — Подобное случается, когда "такой парень", — намеренно использует он озвученное Мишелем определение, — не особо-то занимается с кем-то сексом, потому что пять лет назад нашел свою родственную душу, и больше никто настолько не заводит. — Сереж, ты серьезно? — Миша опускает ладони на его щеки, тянет едва ощутимо, заставляя поднять голову. Сережа слушается, кивает, пристыженно глядя на Мишеля из-под бровей: — Я знаю, это странно, но… Мишель целует его. Остервенело, горячо, мокро, языком проходясь по кромке зубов, щекотно задевая небо. — Ох, и тяжело же нам сейчас придется, да? — нарочито серьезно интересуется он. — Продержишься? А то двести лет к этому шли… — Я бы попросил, — тихо, почти угрожающе низко рокочет Сережа в его губы. — У меня даже при таком раскладе опыта побольше будет, чем у тебя. В обеих жизнях. Знаешь, я лет за восемь до нашей встречи очень даже напрактиковался. — Моя хорошая, я в сексе восьмой год, ага, — Миша хихикает, расплываясь в широкой улыбке. Гиенит, можно сказать. Ну, собственно, цитирования мемов в постели от него ожидать стоило. — Ой, все, — Сережа резко дергает его за ноги на себя, разводя бедра. Миша охает удивленно. Громко щелкает в тишине комнаты колпачок флакона. Сережа смазанными пальцами едва касается Мишелевой кожи, не успевает даже одного на фалангу ввести. — А нам и смазка не особо сильно понадобится, — улыбается Мишель, раскрываясь еще шире, подтягивая бедра к груди. — Я вчера вечером, собираясь искать приключений на жопу, так сказать, жопу эту самую подготовил. — Боже, Мишель. Сережа смеется беззвучно, сгибаясь над ним, рычит, покусывая тонкую кожу ключицы, оттягивая слабо, и разрывается между ревностью и фейспалмом. Ревностью, потому что даже представлять не хочет, чем и где вчерашний вечер мог для Мишеля закончится. Фейспалмом, потому что эти шутки, блин, явно Пашин уровень юмора, вот понахватался. Фу, ну еще о Паше Сережа во время секса не думал. Кошмар. — Но не нашел же! — дергается Мишель, потирая пострадавшую ключицу, кусает губы, улыбаясь. — А нам теперь на руку. И тем более, если хочешь знать, я тебя представлял, пока… Мишель срывается на громкий протяжный стон, потому что именно в этот момент Сережа вводит в него первый палец. И сам задыхается, глядя на извивающеяся гибкое тело Мишеля, вцепившегося в простынь тонкими, изящными пальцами. Представляя, как он вчера вот так же ласкал себя самостоятельно, исступленно насаживаясь на эти самые пальцы, нашептывая будто в бреду Сережино имя. — Как же я тебя, идиота, люблю, — сбивчиво признается Сережа, целуя нежную кожу бедра у самой Мишелевой коленки. — Любишь? — выстанывает Миша, подаваясь навстречу уже двум пальцам. Сглатывает тяжело, запрокидывая голову. — Что за вопрос такой? — Сережа ведет раскрытой свободной ладонью от дрожащего, поджимающегося живота вверх, по груди, задевая соски, заставляя Мишеля выгнуться над постелью и податься вслед за рукой, гладит взмокшую шею, нежно касается щеки. Вводит третий палец аккуратно. — Больше жизни, — шепчет, и, встретив завороженный взгляд чуть приподнявшего голову Мишеля, словно на пробу решается вдруг использовать обращение из прошлого: — Душа моя. Мишель почти скулит в ответ, кажется, совершенно теряясь в ощущениях. — Серж, — просит он жалобно, — Сереж, хочу тебя. Сейчас, — и добавляет немного более осознанно, то и дело срываясь на всхлипы: — Презерватив у меня в джинсах, в кармане, но, вообще, я анализы сдавал летом, а после того случая на Пашином дне рождения, я… — Миша качает головой, — ни с кем. Джинсы остаются лежать на полу. Мишино лицо, его трогательно сведенные брови, влажные глаза, округлившиеся яркие губы, сбитое дыхание, когда Сережа впервые входит в него, забыть ни за что не получится, но и не захочется. — Вот оно, — с трудом ворочая язык, будто пьяный, хрипит Мишель, — то, о чем мечтал в девятнадцать, и до сих пор. — Прости, что я так долго… — Сережа не договаривает, срываясь на глухой стон, начиная медленно двигаться. Мишель только кивает спешно, подается навстречу, ловит Сережин ритм, а после требовательно подкидывает бедра резче, будто даже пытаясь перенять инициативу. Сережа ему не отказывает, встает на колени, отрывая Мишеля от матраса, подхватывает ладонями — на Мишином теле они кажутся слишком широкими — под спину, устраивая его поясницу на собственных полу-согнутых ногах, так, чтобы Миша касался постели только плечами и лопатками. Довольный Мишель, получив больше места для маневра, упирается пятками в матрас и подается к практически застывшему Сереже самостоятельно, впуская глубоко, сжимая тесно, стонет пошло и откровенно. У Сережи в глазах темнеет, он дышит через раз, сжимая пальцы вокруг Мишиного пояса крепко, наверняка до синяков. Едва ли не рычит несдержанно, пока Миша шепчет сквозь всхлипы, словно в бреду: — Как я по тебе соскучился. Сам не знал. Еще бы, успевает подумать Сережа: действительно же вести лет так близки не были. А потом буквально все мысли из головы вылетают, ничего не остается, кроме Мишиного хриплого, задушенного шепота между стонами, его "да", "еще", "Сережа", "Серж". Он мантрой бесконечно повторяет имя так, что крышу сносит совсем. Хватается за простыни отчаянно до треска, ускоренные движения его становятся ломаными — Сережа кожей чувствует, как подрагивают напряженные мышцы на Мишелевых бедрах. Держит его, практически перенося вес на себя, склоняется ниже, целует покрасневшую, ходящую ходуном грудь, ведет распахнутым ртом жадно. Лижет горячую, влажную кожу, обводит языком соски, прихватывает зубами, заставляя Мишу вскрикнуть, совсем сорвавшись с ритма и чуть не рухнув на постель. Ноги подкосились. Устал. Сережа гладит его по волосам невесомо, убирая прочь от глаз налипшую челку. Нежно, аккуратно опускает взмокшего Мишеля обратно на простыни, выходя на секунду — тот разочарованно, почти жалобно полу-стонет-полу-всхлипывает, тянется к Сережиной шее ладонями, хочет быть ближе. Сережа хочет тоже. Подхватывает Мишеля под коленями, входит одним слитным, но мучительно медленным движением, и снова толкается сам, резко, быстро, отчаянно. Приникает назад к Мишиной груди губами, натыкается на золотой кругляш. Прихватывает, тянет за цепочку, держит в зубах подвеску, означающую вовсе не братскую, не дружескую любовь, но ту, которая способна одолеть саму смерть. Любовь, которая заставляет их сейчас цепляться друг за друга до синяков, двигаясь навстречу, до криков, до головокружения, до крышесносной, оглушающей вспышки удовольствия, прошивающей тело электрическими импульсами. Любовь, которая способна жить вечно, которой не страшно ни время, ни разлука, ни — что самое главное — человеческая глупость. — Правда или действие? Ничто так не демонстрирует эту самую глупость, как способность их компании играть в идиотскую, принесшую столько горя игру после всего произошедшего. Но вот они, пожалуйста. Очередное сборище — очередной раунд. В Полином лисьем прищуре Сереже видится что-то перенятое у Щепы, даже немного жутковато. — Правда, и ничего кроме правды, — широко улыбается довольный Мишель. Морщит нос забавно, поправляет солнечные очки, придвигаясь к Сереже по траве и опускаясь спиной на его грудь. Жарко, но прогонять Мишеля Сережа не стал бы ни за что. Обвивает его вместо этого руками за пояс, запуская руки под футболку. Поля чуть в ладоши не хлопает довольный: чего только удумал? Не мстить же собрался за случай трехлетней давности? — Так у вас с Пашей было все таки что-то? — спрашивает он, явно дорвавшись. Ну, прекрасно. От столпившихся у мангала, и от плавающих в бассейне доносится единогласное: — О-о-о. — Началось, блядь, — качает головой Паша. Ника, кстати, оказавшийся совсем не девушкой, а бывшим всероссийским императором-мудаком и Пашиной родственной душой по совместительству — та еще была история, Сережа даже злорадствовал самую малость — накрывает ладонью Пашин затылок, чмокает в висок, мол, не обращай внимания. — Расстрелять вас мало, — обращается он к остальным присутствующим своим этим раздражающе авторитетным тоном. — Расстрелять мало, — соглашается Кондратий, отрываясь от книги. — Четвертовать было бы самое оно. — Повесить еще можно, — вздыхает Паша. — Да-да, и посмертно тоже, эти приколы мы тут все отстреливаем, — отмахивается Поля. Он оборачивается, вздрогнув от неожиданности, когда из бассейна раздается Щепино: — Главное, чтобы черепа себе не отстреливали! Поля по-детски показывает язык, и, игнорируя громкий плеск, с которым Стас заставляет Щепу уйти под воду — чтобы остыл, видимо — нетерпеливо жестикулирует, поторапливая Мишин ответ. Сережа если и напрягается, то самую малость. Ну, было и было. Только любопытно ведь все равно. — Бля, раздули драму, — усмехается Мишель. Закинув руку за плечо, находит на ощупь Сережину шею, мягко массирует затылок, ероша тут же вставшие дыбом короткие волоски. Успокаивает будто, чтобы спокойно признать: — Че там было то, два-три поцелуя по пьяни. Разочарованные вздохи бесят Сережу куда больше самого вопроса, и уж точно гораздо больше ответа. Выпендриваться и полную непоколебимость изображать он может сколько угодно, но себе то врать зачем? Мишино признание груз с души сняло. — Да у кого не было. Слово за слово, язык за щеку, — пожимает плечами Кондратий, тащит из миски у мангала готовый кусочек мяса, отпрыгивая от Пашиной карающей руки — "десять минут подождать не могут, детсад!" — проходя мимолетно целует Трубецкого в мокрое плечо. — По факту, — Трубецкой, едва выбравшийся из бассейна, трясет отросшими волосами как большая собака. Поля стоящий рядом недовольно морщится, отворачиваясь от холодных капель, но все же кивает. Его большие собаки, с которыми по факту чего только не было, продолжают плескаться. — У меня? — неуверенно произносит Сережа, лицом зарываясь в волосы на макушке Мишеля. — Не было, я имею ввиду. Трубецкой открывает рот, Трубецкой закрывает рот. Сережа не успевает толком вспомнить, о чем может идти речь, но Миша вполне успевает заметить. — Погодите, что? — протягивает он с притворным возмущением. Прекращает наглаживать Сережин затылок, отодвигается, разворачиваясь — Сережа даже не пытается сдержать разочарованный стон. — Ты мне не рассказывал! Он берет Мишелево лицо в ладони нежно, клюет успокаивающе в покрасневший, веснушчатый нос: — Нечего там рассказывать, — и добавляет заговорчески: — Не то, чтобы мы там с ним Катехизис писали. Миша фыркает. Сережа поднимает на Трубецкого осуждающий взгляд. Первый год в универе, когда они с третьекурсником Трубецким обкурились на его квартире и целовались как подростки, должен был стать тайной, которую они оба унесут в могилу. Двести лет в обед, а все так же стукач, беззлобно смеется про себя Сережа. — Так уж и нечего? — почти оскорбленно переспрашивает Трубецкой, складывая руки на груди. — Не настолько я плох. Мишель смотрит на Сережу строго из-под красных линз очков, улыбается едко. — Беги, — говорит. Мол, сейчас покусаю из ревности. Сережа разворачивает его снова к себе спиной, игнорируя вялый протест. Обнимает, притягивая ближе, словно рвущегося из рук кота, прячет лицо в сгибе Мишиной шеи. — Ага, убежишь от тебя, скажешь тоже, — шепчет касаясь бледной кожи губами. Миша тихо смеется, накрывает Сережины руки, обхватившие за пояс, своими, прислушивается внимательно. — От судьбы не сбежать. Я пробовал. Некуда.